нув и паль
     цем, Сэм приобретает состояние. Если ему хо
     чется заплатить тебе, возьми деньги. Он обе
     щает оставить мне хорошее наследство, но по
     закону часть он должен оставить этой Ксан
     типпе1, его жене, часть, вероятно, детям, хотя
     они ненавидят его и презирают. Я, с моим-то
     "счастьем", скорее всего не получу ничего.

     Если он хочет что-то  сделать для тебя, не вижу причин отказываться. Ты
не сможешь писать, если  останешься  там, где живешь  сейчас.  Я заглянула в
твою каморку.  Это конура, а не комната. Там  задохнуться  можно.  Зачем все
это? Если хочешь покончить с собой, такая  смерть  уж слишком отвратительна.
Вот и ресторан.
     Бетти  попыталась  было  раскрыть кошелек,  но у меня  деньги уже  были
приготовлены, и я расплатился. Бетти испепелила меня взглядом.
     -- Что это с тобой? Хочешь финансировать
     Сэма Дреймана?
     -- Просто больше не хочу ничего брать у
     него.
     -- Ну, хорошо. Каждый сходит с ума по-
     своему. Толпы нищих евреев бегают за ним, а
     ты хочешь содержать его. Идем же, сумасшед
     ший ты человек. Один Бог знает, как долго я тут
     не была. Я опасалась, может, еще не открыто?
     В Нью-Йорке есть рестораны, которые откры
     ваются не раньше полудня. А теперь можешь
     поцеловать меня. Ведь мы никогда не сможем
     стать совсем чужими.
     К  нам  подлетел  метрдотель  и  отвел  нам столик  в нише, где  обычно
располагались Сэм и Бетти, когда  бывали здесь. Он рассыпался в  сожалениях,
что ни Сэма, ни Бетти здесь давно не видно.
     Несмотря  на  ранний  час, за столиком уже  ели мясо и рыбу, пили пиво.
Бетти заказала себе кофе с пирожным, а мне -- яичницу, кофе

     и булочки. Кельнер посмотрел на нас укоризненно за  то, что мы заказали
поздний завтрак вместо раннего  обеда.  Из-за других столиков посматривали с
интересом. Бетти выглядела слишком уж элегантно  рядом со мной. Говорила она
без остановки:
     -- Сколько мы не видались? Кажется, будто
     целую вечность. Сэм хочет, чтобы я вернулась в
     Америку, но я, несмотря на все мои передряги и
     неприятности, просто влюблена в Варшаву. Что
     мне делать в Америке? В Нью-Йорке известно
     все, что происходит на белом свете. В Союзе на
     верняка знают о моем провале, и акции мои сто
     ят низко, как никогда. Они там сидят в Кафе-Ро
     яль и делают из мухи слона. А что им остается,
     кроме сплетен? У некоторых кое-что осталось
     от лучших времен. А у кого ничего нет, тем помо
     гает правительство. Летом несколько недель
     подряд им удается играть в Катскилз Маунтэнз.
     В Америке теперь, если кто не хочет, может не
     работать. Вот они и пьют кофе, болтают. Или в
     карты играют. А без карт и сплетен они подохли
     бы с тоски. Моя беда, что я не умею в карты иг
     рать. Пытался было Сэм научить меня, но я не
     могу запомнить даже названия мастей. А из уп
     рямства не хочу и учиться. Цуцик, я дошла до
     точки. Это моя последняя игра. Мне ничего не
     остается, кроме самоубийства.
     -- И тебе тоже?
     -- А кому еще? Уж не тебе ли? А если так,
     зачем жениться на Шоше? Чтобы оставить ее
     вдовой?
     -- Я возьму ее с собой.
     -- Вот так так! Ведь ты же бодр, здоров и
     безумно влюблен. Как говорят, "мешугинер ".
     --
     Я же пробовала играть год за годом, и каждый раз -- провал. Да и к тому
же я старше. Но почему  ты в таком состоянии? Ты -- писатель-романист,  а не
драматург. В театре  ты еще новичок, "гринго", и не без таланта, я  полагаю.
О,  вот  мое пирожное  и  твоя  яичница. Интересно,  зачем  приговоренные  к
электрическому  стулу   заботятся  о  последней  трапезе?  Зачем  заказывают
бифштекс? Сладкое? Зачем заботится  о еде человек, который через час  умрет?
Видно, жизнь и смерть никак не связаны. Ты, может, решил завтра умереть,  но
сегодня тебе хочется вкусно поесть и  лечь в теплую постель. Какие же у тебя
планы?
     -- В сущности, как-нибудь пережить всю
     эту неразбериху.
     -- Господи Боже, когда я плыла на парохо
     де в Европу, могла ли я подозревать, что у
     кого-нибудь из-за моих глупых амбиций мо
     гут быть такие неприятности.
     -- Бетти, это не твоя вина.
     -- Тогда чья же?
     -- О, все вместе. Евреи Польши обречены.
     Когда я заговорил об этом в клубе, на меня на
     бросились. Они позволяют себе быть оптимис
     тами, и это невероятная глупость, ибо я убеж
     ден, что всех уничтожат. Сами поляки хотят
     избавиться от нас. Они воспринимают евреев
     как нацию в нации, как чужеродное и злокаче
     ственное образование. Им просто недостает
     решимости покончить с нами, но они не про
     льют ни слезинки, если Гитлер сделает это за
     них. Сталин и не подумает защищать нас. С тех
     пор как существует троцкистская оппозиция,
     коммунисты стали нашими злейшими врагами.
     --
     В России называют его "Иудушка Троцкий". Но ведь это же факт, что почти
все троцкисты -- евреи.  Дайте только  еврею  революцию,  он потребует у вас
перманентную революцию. Дайте ему Мессию, ему понадобится другой Мессия, Что
же до Палестины, -- мир не хочет, чтобы у нас было свое государство. Горькая
истина состоит в том, что  многие евреи больше не хотят быть евреями. Но для
тотальной  ассимиляции слишком поздно.  Кто-нибудь  да выиграет с  того, что
грядущая война нас уничтожит.
     -- Может, демократии выиграют.
     -- Демократии совершают самоубийство.
     -- Твой кофе стынет. Если ты еще не окон
     чательно решил взвалить себе на плечи эту
     глупенькую Шошу, легко можно очутиться в
     Америке. Там евреи еще кое-как перебивают
     ся. Я могу вернуться, но одна мысль об этом
     приводит меня в трепет. Сэм не в состоянии ос
     таться дома хотя бы на один вечер. Ему всегда
     надо куда-нибудь идти -- обычно в Кафе-Ро
     яль. Там он встречается с писателями, кото
     рых подкармливает, и с актрисами, с которыми
     флиртовал когда-то. Это единственное место,
     где он хоть что-то собой представляет. Забав
     но, но есть лишь один уголок в целом свете --
     третьеразрядный маленький ресторанчик, где
     он -- дома. Там он ест "блинцы", несмотря на
     запреты врачей. Выпивает по двадцать чашек
     кофе каждый день. Курит сигары, зная, что
     для него это яд. И требует, чтобы я шла с ним.
     А для меня Кафе -- осиное гнездо. Они все и
     раньше меня ненавидели, а теперь, когда я с
     Сэмом, живьем готовы проглотить. Сэм водит
     --
     меня в еврейский  театр по меньшей мере два  раза  в неделю,  а  театр,
по-моему, -- хуже некуда. Сидеть  там и слушать их избитые  шутки, смотреть,
как шестидесятилетняя  Ента играет юную девушку,  --  это  прямо  физическая
мука. Печально, но это правда: на земле нет ни одного такого места, где бы я
была дома.
     -- Да, мы составили бы хорошую парочку.
     -- Могли бы, но ты этого не хочешь. О чем
     ты разговариваешь с Шошей целыми днями?
     -- Я мало разговариваю.
     -- Что же это, акт мазохизма?
     -- Нет, Бетти, я в самом деле люблю ее.
     -- Есть вещи, в которые невозможно пове
     рить, если не увидишь собственными глазами:
     ты и Шоша, я и Сэм Дрейман. Сэм, по крайней
     мере, утешается среди бывших обожательниц.
     Цуцик, посмотри-ка, кто здесь!
     Подняв голову,  я увидел Файтельзона. Он  стоял в нескольких  шагах  от
нашего столика, с сигарой во рту, в панаме, сдвинутой на затылок, с тростью,
перекинутой  через левое  плечо.  До  сих  пор  я  ни  разу не  видал его  с
тросточкой. Выглядел он постаревшим и  очень переменился. Морис  улыбался  с
обычной своей проницательностью, но  казалось, что щеки его ввалились, будто
недоставало зубов. Он неторопливо подошел к нам.
     -- Вот как это бывает, -- проговорил он
     глухим голосом и вынул сигару изо рта. -- Те
     перь, Цуцик, я начинаю верить в ваши тайные
     силы. -- Он положил сигару в пепельницу. --
     Иду я мимо, и вдруг мне пришло в голову: мо
     жет быть, здесь Цуцик? Доброе утро, -мисс
     Слоним. Я настолько поражен, что даже за-

     был поздороваться. Как поживаете? Приятно  увидеть вас снова. Что это я
хотел сказать? Да, я сказал  себе:  "А что ему здесь делать в такую рань? Он
бывает тут  только  с Сэмом  Дрейма-ном, и то не с  утра".  Вам должно  быть
совестно, Цуцик.  Почему вы прячетесь  от друзей?  Мы  все разыскивали  вас:
Геймл, Селия и я.  Я сам звонил, наверно, раз двадцать, но горничная  всегда
отвечает: "Нет дома". Вы обиделись? Или у вас  есть более близкие  друзья  в
Варшаве?
     -- Доктор Файтельзон, присядьте с нами, --
     попросила Бетти. -- Почему вы стоите?
     -- Однако же вы вдвоем забились в уголок,
     без сомнения, чтобы посекретничать. Но по
     здороваться-то можно в любом случае.
     -- Нет у нас секретов. У нас был деловой
     разговор. И мы уже закончили. Присаживай
     тесь.
     -- Я действительно не знаю, что сказать, --
     начал я, запинаясь.
     -- А не знаете, так и не говорите. Я за вас
     скажу. Когда-то вы были маленьким мальчи
     ком и таким останетесь на всю жизнь. Полю
     буйтесь-ка на него, -- добавил Файтельзон.
     -- Что это вы вдруг с тросточкой? -- спро
     сил я, чтобы переменить разговор.
     -- О, я украл ее. Один из моих американцев
     забыл ее у меня. А мои ноги начинают меня
     подводить. Прогуливаюсь по ровной дороге, и
     вдруг ноги начинают скользить, будто я на кат
     ке или на склоне холма. Что это за болезнь?
     Я собираюсь проконсультироваться у нашего
     врача, доктора Липкина, который так же пони
     мает в медицине, как я в литературе. А пока я
     --
     решил, что трость  не повредит. Цуцик, вы так бледны. Что случилось? Вы
не больны?
     -- Он совершенно здоров, но свихнулся, -- вмешалась Бетти. -- Настоящий
маньяк.
     Файтельзон начал  было  уверять нас,  что он  уже позавтракал, но когда
Бетти заказала для него булочки, омлет и кофе, улыбнулся и сказал:
     -- Кто прожил в Америке пару лет, тот уже американец. Что бы  делал мир
без Америки? Живя там, я постоянно ворчал на дядю Сэма -- только и говорил о
его недостатках. Здесь, в Польше, я  тоскую по Америке. Я мог  бы  вернуться
туда  с  туристской  визой.  Быть  может,  мне  даже  могут  дать  визу  как
профессору.  Но  ни  в  Нью-Йорке, ни в  Бостоне  не  найдется университета,
который  сможет  предоставить мне  постоянную  работу, а преподавать в  этих
маленьких колледжах где-нибудь на среднем Западе --  подохнуть с тоски. Я не
книжный  червь и не в  состоянии целыми днями  сидеть за книгами. А тамошние
студенты еще более ребячливы, чем наши мальчишки из хедера. Говорят только о
футболе.  Да  и  профессора  не  умнее.  Америка  --  страна  детей.  Жители
-Нью-Йорка  немногим взрослее. Однажды  мы с приятелем были на Кони-Айленде.
Вот это, Цуцик, вам надо поглядеть. Город, в котором  есть все для  игры  --
стрельба  по  утятам,  посещение  музея,  где вам покажут  девушку  с  двумя
головами, астролог составит для вас горос-

     коп, а медиум вызовет из  небытия  душу вашего дедушки. Нет таких мест,
где   не  было  бы  вульгарности,  но  там  --  вульгарность  особого  рода:
дружелюбная,  снисходительная,  она  как  будто говорит: "Ты играешь в  свои
игры, а я буду в свои ". Прогуливаясь там и  поглощая "горячих собак" -- так
они называют сосиски, -- я неожиданно понял, что вижу  будущее человечества,
быть может,  даже момент, когда придет Мессия.  В  один прекрасный день люди
поймут, что не  существует  идеи, которую можно назвать истинной -- все есть
игра:   национализм,   интернационализм,  религия,   атеизм,   спиритуализм,
материализм, даже самоубийство. Вы знаете, Цуцик, я большой поклонник Давида
Юма. В моих глазах это единственный философ, который никогда не устареет. Он
так же свеж и ясен сегодня, как  и  в свое  время.  Кони-Айленд --  в полном
соответствии  с философией Давида Юма. С тех пор как мы ни в чем не уверены,
даже в  том, что  завтра  взойдет солнце, игра --  суть человеческих усилий,
быть  может,  даже  вещь в себе. Бог -- игрок,  Космос -- игровая  площадка.
Многие  годы я искал  базис этики  и уже потерял надежду найти его. Внезапно
все прояснилось. Базис этики -- это право человека играть в игру, которую он
сам себе выбрал. Я не буду портить ваши игрушки, а вы -- мои. Я не оскорбляю
чужого  божка,  и  моего не троньте. Нет таких причин, по  которым гедонизм,
каббала,  полигамия,  аскетизм,  даже  смесь эротики с  хасидизмом,  которую
проповедует наш  друг Геймл,  не могли бы сосуществовать в  игре-городе, или
игре-мире, что-то вроде универсального Кони-Айленда, в котором

     каждый выбирает ту игру, какую желает. Уверен, мисс Слоним, что вы были
на Кони-Айленде не один раз.
     -- Да, но я никогда не делала из этого фило
     софских выводов. Кстати, кто такой этот Да
     вид Юм? Никогда о нем не слыхала.
     -- Давид Юм -- английский философ, друг
     Жан-Жака Руссо. Таким он был до тех пор,
     пока не стал противным нищим евреем.
     -- Вот и ваш омлет, доктор Файтельзон.
     Про Жан-Жака Руссо я знаю. Даже читала
     его "Исповедь".
     -- Давида Юма тоже легко читать. Понять
     его может и ребенок. Я уверен, Цуцик, вы знае
     те, что 7 + 5 = 12 верно в аналитическом смысле,
     а не только в синтетическом "априори ". Прав
     был Юм, а не Кант. Но вы еще не рассказали,
     что же с вами случилось. Вы улетучились, как
     мыльный пузырь. Я уж начал подумывать, что
     вы уехали в Иерусалим, сидите себе там в пеще
     ре и стараетесь искупить грехи.
     -- Доктор Файтельзон, его пещера -- на
     Крохмальной улице, -- Бетти обернулась ко
     мне. -- Можно, я ему расскажу?
     -- Если хочешь. Все равно.
     -- Доктор Файтельзон, наш Цуцик нашел
     себя, став женихом на Крохмальной.
     Файтельзон отложил вилку:
     -- Вот как. Но по тому, как вы отзывались о
     безумном Отто Вейнингере, я скорее мог бы
     подумать, что вы останетесь вечным холостя
     ком.
     Я хотел было ответить, но Бетти опередила:
     -- Он и остался бы холостяком, но он нашел
     такое сокровище -- ее зовут Шоша, что при-

     шлось изменить своим принципам и убеждениям.
     -- Да она просто издевается надо мной! --
     И я уже собирался начать рассказывать.
     -- Вот как? Нельзя убежать от женщин.
     Рано или поздно вы попадаете в их сети. Селия
     уже отчаялась вас разыскать. Шоша? Совре
     менная девушка с таким старомодным име
     нем? Кто она? Борец-идишист?
     Опять я попытался ответить, и снова Бетти перебила меня:
     -- Трудно даже сказать, что она такое, но
     если такой ценитель женщин, как наш Цуцик,
     решил жениться, то это должно быть что-то
     особенное. Встреться только с ней ваш Давид
     Юм, он бы немедленно развелся с женой и убе
     жал с Шошей на Кони-Айленд.
     -- Не думаю, что у Давида Юма была
     жена, -- возразил после некоторого раз
     мышления Файтельзон. -- Ну тогда мазлтов,
     Цуцик, мазлтов.
     Наконец-то Бетти дала мне вставить хоть слово.
     -- Она издевается надо мной, -- повторил
     я. -- Шоша -- девушка из моего -детства. Мы
     вместе играли еще до того, как я стал ходить в
     хедер. Мы были соседями в доме No 10 по
     Крохмальной улице. Давным-давно я уехал
     оттуда и потом многие годы...
     Файтельзон поднял вверх вилку:
     -- Что бы там ни было, не убегайте от своих
     друзей. Если вы женитесь, это не может ос
     таться тайной. Если вы любите ее, мы хотим уз
     нать ее поближе и принять в свой круг. Можно
     позвонить Селии и сообщить добрые вести?

     Я  увидел, что Бетти собирается выступить с новой остротой, и обратился
к ней:
     -- Сделай милость, Бетти, не говори от моего
     имени. И, пожалуйста, не остри так язвитель
     но. Доктор Файтельзон, это не такие уж доб
     рые вести, и я не хочу, чтобы Селия знала об
     этом. Пока еще не хочу. Шоша -- бедная де
     вушка без всякого образования. Я любил ее,
     когда был ребенком, и потом никогда не забы
     вал. Я был уверен, что она умерла, но она на
     шлась -- благодаря Бетти, в сущности.
     -- Вовсе я не хотела язвить, я отношусь к
     этому серьезно, -- попыталась оправдаться
     Бетти.
     -- Почему бы Селии не узнать правду? --
     возразил Файтельзон. -- Когда думаешь, что
     все идет заведенным порядком, обязательно
     случается что-нибудь неожиданное. Мировая
     история состоит из таких вот пирогов и пышек.
     Должно быть что-то свеженькое. Вот почему
     демократия и капитализм на грани истощения
     и упадка. Они уже стали банальностью. По
     этой же причине так распространено идоло
     поклонство. Можно покупать нового бога каж
     дый год. Мы, евреи, только обременили народы
     своим вечным Богом, и потому они ненавидят
     нас. Гиббон пытался найти причины падения
     Римской империи. Она пала просто потому, что
     состарилась. Я слыхал, что и на небесах есть
     страсть к новизне. Звезда устает быть звездой,
     взрывается, затем становится новой звездой.
     Млечный Путь устал от этой простокваши и
     начал разбегаться черт знает куда. Есть у нее
     работа? Я имею в виду вашу невесту, а не
     Млечный Путь.
     --
     -- Она не работает и не может работать.
     -- Она больна?
     -- Да, больна.
     -- Когда тело устает быть здоровым, оно
     заболевает. Когда устает жить, умирает. Ког
     да оно уже достаточно было мертвым, пере
     воплощается в лягушку или ветряную мель
     ницу. Здесь лучший кофе в Варшаве. Могу я
     заказать еще чашечку, мисс Слоним?
     -- Хоть десять, только, пожалуйста, не на
     зывайте меня мисс Слоним. Меня зовут Бетти.
     -- Я пью слишком много кофе и выкуриваю
     слишком много сигар. Как это может быть,
     что ни кофе, ни сигары не надоедают? Вот на
     стоящая загадка.
     --
     ЧАСТЬ ВТОРАЯ
     ГЛАВА ВОСЬМАЯ 1
     За два  дня до Йом-Кипура Бася купила пару куриц на капойрес:  одну для
себя,  другую -- для Шоши. Для  меня она тоже предлагала купить петуха, но я
отказался. Мне не хотелось, чтобы во искупление моих грехов зарезали петуха.
В еврейских  газетах  часто  появлялись  статьи,  направленные против  этого
обряда:  считалось, что это  проявление идолопоклонства. Сторонники сионизма
предлагали взамен  жертвовать  деньги в Палестинский  Еврейский Национальный
фонд. Но на Крохмальной улице, как и в былые дни, из всех квартир доносилось
кудахтанье  кур  и пенье петухов.  Отправившись к  резнику,  Бася  вернулась
только через два часа. Толпа на  Дворе Яноша была так велика, что  к резнику
было непросто пробиться. В  канун Йом-Кипура улицы опустели. Закрылся притон
в доме  No 6 по  Крохмальной улице.  Даже не  шныряли  по  улицам  карманные
воришки. В  борделях горели  свечи, посетителей  не принимали. И  коммунисты
куда-то  подевались.  У Баси  было куплено  место  в  синагоге. Она зажгла к
праздничной  трапезе  большую  поминальную  свечу,  поставила  ее в миску  с
песком,  надела  нарядное шелковое платье,  сохранившееся еще  с тех времен,
когда  они  жили в  доме No 10.  Выложив из  комода два старых молитвенника,
полу-

     ченных еще к  свадьбе, Бася  отправилась  в синагогу. Перед уходом  она
благословила  Шошу  и  меня.  Возложив мне  на  голову  руки,  скороговоркой
произнесла благословение: "Пусть Господь сделает тебе, как Израэлю и Манассе
", -- так благословляют сыновей.
     Мы с  Шошей  остались вдвоем.  Я  попытался  поцеловать  ее,  но она не
позволила,  -- ведь  сегодня  нельзя.  Весь  день она  занималась  домашними
делами: помогала  матери готовить  праздничную трапезу. Теперь она выглядела
бледненькой, уставшей, все время зевала и готова была уснуть. Шоша без конца
просила и просила, чтобы я почитал ей из старого бабушкино