только слабый отсвет из дома напротив,
через  улицу, падал  в окно. Счастлив ли  я теперь? Я ждал ответа из глубины
своего подсознания, эго,  альтер эго,  души, или как там  это называется. Но
ответа не было. Вошла Селия.
     -- Что вы здесь стоите в темноте, потерян
     ная душа? У нас с Геймлом нет от вас секре
     тов, -- сказала она.
     Я не нашелся, что ответить, и Селия продолжала:
     -- Как я могу начать роман, если я всерьез
     думаю о самоубийстве? Люди в определенном
     возрасте приходят к естественному концу --
     все слова сказаны, все дела сделаны, и ничего
     не осталось, кроме смерти. Каждое утро я на
     чинаю, надеясь на что-то. Сегодня я больше
     ничего не жду.
     -- Почему, Селия, почему?
     -- О, я никуда не гожусь. Геймл -- хоро
     ший человек, и я люблю его, но прежде, чем
     он откроет рот, я уже знаю, что он скажет.
     Морис -- полная противоположность, но ни
     когда неизвестно, как с ним себя вести. Вы
     слишком молоды для меня и непостоянны, у
     меня такое чувство, что долго вы в Варшаве не
     задержитесь. В один прекрасный день вы про
     сто соберетесь и исчезнете. Морис говорил,
     --
     что Сэм Дрейман предлагает взять вас в Америку.
     -- Он ужасный болтун.
     -- Такое не часто бывает. Если можете
     вырваться отсюда, не медлите. Мы зажаты
     между Гитлером и Сталиным. Кто бы ни занял
     страну, ее ждет катастрофа.
     -- Почему же вы не уезжаете?
     -- Куда? У меня никого нет в Америке.
     -- А как насчет Палестины?
     -- Я как-то не представляю там себя. Это
     просто страна, куда всех нас перенесут на об
     лаке, когда придет Мессия.
     -- И вы в это верите?
     -- Нет, мой дорогой.
     --
     ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
     Весна началась рано в этом году. В Саксонском саду уже в марте  деревья
были в цвету. Пьеса моя не была еще готова, но даже если бы  и была, ставить
ее  было бы поздно. Уже  в мае те,  кто мог себе это позволить, выезжали  на
лето  в  Отвоцк,  Швидер, Михалин и Юзефов. Но дело было  не только в пьесе.
Снять  театр тоже  оказалось  хлопотно  для Сэма.  Таким  образом,  премьера
откладывалась  до  праздника  Кущей,  когда  постоянные   еврейские   труппы
открывали сезон. Сэм заплатил мне еще триста долларов, и я рассчитывал,  что
продержусь на эти деньги до самого провала. Он хотел снять дачу в Отвоцке на
все  лето,  причем для меня  там тоже предполагалась комната, чтобы работать
над  пьесой вместе с Бетти. Сэм уверял, что,  даже когда находится здесь,  в
Варшаве, ничего  не делая, все  равно загребает  кучу денег. Он  сказал мне:
"Возьмите столько, сколько вам надобно. Я все равно не в состоянии истратить
все свои деньги ".
     Теперь я был  накоротке с Сэмом и Бетти, называл их по имени, а они оба
называли меня Цуциком. Я прекрасно  понимал,  что все зависит от  пьесы. Сэм
Дрейман часто  повторял  слово  "успех".  Он  принимал все меры, чтобы пьеса
собрала широкую публику как здесь, в

     Варшаве,  так и в  Нью-Йорке, куда он собирался везти пьесу, а заодно и
меня, ее автора.
     -- Я знаю еврейский театр  в  Америке как свои пять пальцев, -- говорил
Сэм.  -- Что еще остается нам,  эмигрантам, кроме нашего театра  и еврейских
газет? Когда  я  приезжаю из  Детройта в  Нью-Йорк, всегда хожу в наш театр.
Всех их  я знаю--Адлеров, мадам Липкину, Кесслера,  То-машевского, не говоря
уже о его жене, Бесс. Они говорят на правильном идиш --  в  отличие  от этих
напыщенных индюков, которые со сцены призывают толпу умереть  за идею.  Люди
приходят в театр поразвлечься, а вовсе не для  того, чтобы восставать против
рокфеллеровских миллионов.
     Мы  с Бетти уже  целовались  -- ив присутствии Сэма, и  за  его спиной.
Когда  мы работали над рукописью, Бетти  брала  мою руку и  клала ее себе на
колено.  По утверждению Файтельзона,  чувство  ревности --  атавизм, подобно
аппендиксу  или копчику. Для такой  пары, как Геймл и  Селия, это,  пожалуй,
было верно.  А  Сэм Дрейман улыбался и  даже  выражал одобрение, когда Бетти
целовала  меня.  Он  часто оставлял нас одних --  уходил  играть в  карты  к
приятелям в американское консульство.
     Файтельзон тоже часто ходил туда. Не так давно он прочел в клубе лекцию
на тему "Духовные витамины"  и теперь опять  готовился к  серии "путешествий
души". В  Варшаву приехал  из Парижа его друг, гипнотизер Марк  Элбингер. Об
этом   человеке   Файтельзон   рассказывал   поразительные   вещи.   Он  мог
гипнотизировать своих пациентов даже по телефону

     или  с помощью  телепатии.  Это  был  ясновидец.  Он проводил  сеансы в
Берлине, Лондоне, Париже, Южной Америке.  Элбингер  тоже собирался принимать
участие в "странствованиях души ".
     Сэм предпочитал играть в карты, а  не тратить время  на поиски  летнего
домика.  Он поручил нам  с Бетти найти подходящую дачу. Сэму хотелось, чтобы
репетиции проходили прямо там.  Да и Файтельзон обещал проводить путешествия
души  "надоне  природы". За "столом импотента" шли толки об  оргиях, которые
будто бы устраивал Фриц Бандер, любитель пирушек и разгула.
     И вот  мы с Бетти встретились на Данциге  -ком железнодорожном вокзале.
Она  купила  билеты. Мы  стояли  на  платформе, ожидая  поезда. Пахло пивом,
сосисками, паровозной  гарью, потным  человеческим телом.  Солдаты в  полном
полевом обмундировании тоже ждали поезд. Они коротали время за кружкой пива.
Девушка в тесной блузке, плотно охватившей крепкие груди, с румяными щеками,
наливала им пиво из бочки. Солдаты шутили с ней, говорили  непристойности. А
голубые  глаза девушки  улыбались  полувопросительно,  полусмущенно, как  бы
говоря: "Я только одна -- не могу же я принадлежать всем".
     Газеты  писали, что  современная  германская  армия полностью  оснащена
новейшим  вооружением, заново снабжена обмундированием.  Польские же солдаты
напоминали  русских солдат в 1914 году. На них были толстые серые шинели,  и
пот градом катился по лицам.

     Винтовки у них  были тяжелые, громоздкие. А сейчас они занимались  тем,
что высмеивали евреев в длиннополых  лапсердаках. Кто-то из них даже  дернул
еврея за бороду, и было слышно злобное шипение: "Жиды, жиды, жиды".
     Я не ездил  поездом уже несколько лет. Никогда в жизни не ездил  вторым
классом,  только  третьим  или даже четвертым.  А теперь  я сидел на  мягком
диване, рядом с американской леди, актрисой, и смотрел в  окно  на Цитадель,
старую  крепость  из   красного   кирпича,  крыши  которой  поросли  травой.
Считалось,  что  эта древняя  крепость  сможет  защитить  Варшаву  в  случае
нападения. А сейчас там была тюрьма. Поезд взбирался на мост. Блестела гладь
реки, сильный ветер дул со стороны Вислы. Огромное красное солнце отражалось
в  воде. Был предрассветный  час,  но  в небе  еще  висела  бледная луна. Мы
проехали  Вавер, Миджешин, Фаленицу, Миха-лин. С  каждым из этих  местечек у
меня были связаны  какие-нибудь воспоминания. В Мид-жешине я спал с девушкой
в первый раз -- только спал,  и больше ничего, так  как она хотела сохранить
невинность для  своего будущего мужа. В Фаленице  я читал лекцию и с треском
провалился.  В  Юзефове  у Геймла  и Селии был  летний  домик.  Мы  сошли  в
Шви-дере, на следующей остановке. На станции ждал маклер. Мы брели по песку,
пока  не  пришли к дому, который показался мне верхом роскоши: с  верандами,
балконами,  цветочными клумбами,  в окружении  деревьев.  Бетти, видимо, так
стремилась побыстрее от-
     Q1

     делаться  от  маклера,  что  немедленно  всучила  ему двести  злотых  в
качестве  задатка. Только  тогда  он сообщил,  что  в  доме  нет света,  нет
простыней на кроватях, а ближайшие рестораны или кафе находятся в нескольких
километрах отсюда. Летние отели еще не  открылись. Нам надо было вернуться в
Варшаву и ждать, пока контракт будет оформлен и  его  отошлют Сэму Дрейману.
Маклер, маленький человечек с  желтой бородкой  и желтыми глазами, вероятно,
подозревал  нас в дурных  намерениях. Потому что  он сказал:  "Слишком рано.
Ночи холодные и темные. Лето еще не наступило. Всему свое время ".
     Из  сторожки  вышел привратник,  за  ним с  громким  лаем  выбежали две
собаки.   Он   попросил  маклера  вернуть  ключи.  Нам  посоветовали   сразу
возвратиться  на станцию, так  как  в это время года  поезда  ходят не очень
часто. Но Бетти  настаивала,  чтобы мы пошли на речку  Швидерек полюбоваться
каскадом, о котором ей и Сэму говорил варшавский маклер. Только мы двинулись
к реке, ледяной  зимний ветер  подхватил нас.  Буквально за  несколько минут
небо  заволокли  тучи,  луна исчезла, и на нас обрушился  дождь, смешанный с
градом. Бетти  что-то говорила,  но из-за  ветра  нельзя  было расслышать ни
слова. Мы подошли  к Швидереку. Перед нами простирался  мокрый  пустой пляж.
Вода неслась сверху с громоподобным рычанием. Узкая струя блестела необычным
и таинственным светом. Над водой летали две птицы, криками предупреждая друг
друга об опасности, а может быть, чтобы не потеряться в сумерках. Соломенная

     шляпка Бетти неожиданно поднялась в воздух, перелетела через скамейку и
приземлилась. Затем она покатилась, сделала сальто и исчезла в кустах. Бетти
прижала   обеими  руками  растрепанные   волосы,  будто  это  был  парик,  и
запричитала: "Пусть ее!  Демоны преследуют  меня!  Стоит хоть искорке  удачи
блеснуть,  как всегда  случается что-нибудь  подобное". Бросила  сумочку  на
песок, обвила меня руками,  прижалась ко мне и возопила: "Прочь  от  меня! Я
проклята, проклята, проклята!"
     Снова ударили  морозы, и Бетти пришлось надеть свою соболевую шубку. Но
весна наступала неудержимо. Теплый ветер со стороны Пражского леса  врывался
в   открытое   окно  моей   комнаты,  неся  с  собой  аромат  свежей  травы,
распускающихся  почек, прелой  земли. В Германии  власть  Гитлера еще больше
окрепла, но варшавские евреи праздновали исход  из Египта  четыре тысячи лет
назад. Сегодня я  не пошел в "Бристоль",  к  Бетти.  Вместо этого  она  сама
пришла ко мне. Сэм Дрейман  уехал во  Млаву  на похороны родственницы. Бетти
отказалась поехать с ним. Она сказала мне:  "Я хочу получать удовольствие от
жизни, а не оплакивать смерть какой-то  незнакомой женщины".  Она была опять
одета по-летнему: светло-голубой костюм и соломенная шляпка. Бетти  принесла
цветы. Текла поставила их в вазу. Никогда

     прежде я не слыхал, чтобы женщина приносила цветы мужчине.
     Весна  не давала  нам  работать.  За  окном  щебетали  птицы.  Рукопись
осталась лежать на  столе, а мы подошли  к окну. Узкие тротуары так и кишели
людьми. "Варшавская  весна  сводит  меня  с  ума,  --  сказала Бетти.  --  В
Нью-Йорке нет такого понятия, как весна ".
     Немного  погодя мы  вышли  на  улицу.  Бетти взяла меня  за  руку, и мы
бесцельно  побрели по  тротуару. "Вы постоянно рассказываете про Крохмальную
улицу, -- напомнила мне Бетти. -- Почему бы вам не отвести меня туда? "
     Я помолчал.
     -- Эта улица целиком связана с моей юнос
     тью. Вам она покажется просто грязной тру
     щобой.
     -- Все равно. Мне хочется увидеть ее.
     Можно взять извозчика.
     -- Нет, это не так уж далеко. Мне даже не
     верится, что я не был на Крохмальной с сем
     надцатого года, с тех самых пор, как мы уеха
     ли из Варшавы.
     Можно  было пройти по Желязной, но я предпочел прогуляться по Пшеязду и
уже оттуда повернуть на юг.  На Банковской площади мы постояли немного перед
зданием банка  со старинными массивными колоннами.  Как и  во  времена моего
детства,  машины с  деньгами  въезжали  и  выезжали  из  ворот  под  охраной
вооруженных полицейских. На Жабьей располагались магазины дамских  шляп -- в
витринах  были  выставлены  модные  шляпки, старомодные  шляпы  для  пожилых
женщин: с вуалями, страусовыми перьями, выточенными

     из дерева вишнями, виноградинами. Были  там и шляпы с  черным крепом --
для похорон. За чугунной оградой Саксонского сада цвели  каштаны. На площади
Желязной  Брамы  стояли скамейки, утомленные  прохожие грелись  на солнышке.
Боже  милосердный!  Отец  наш  небесный!  Эта  прогулка  пробудила  во   мне
воспоминания  детства.  Мы  остановились  перед зданием,  которое называлось
Венским залом. Тут устраивались  свадьбы,  когда  какой-нибудь богач выдавал
замуж свою  дочь.  В  глубине, за колоннадой, по-прежнему  торговали вразнос
платками,  иголками,  пуговицами,  булавками,  предлагали коленкор,  льняное
полотно,  даже куски шелка и бархата. Мы вышли на Навозную1, и в нос ударила
привычная  вонь дешевого мыла,  смальца и  лошадиной  мочи.  Недалеко отсюда
располагались  хедеры,  синагоги,  хасидские молельни, где  я учил  Тору. Мы
дошли  до Крохмальной, и возникли памятные  с  детства  запахи: горящего  на
сковороде масла,  гниющих фруктов,  печной сажи. Ничего не  изменилось -- ни
булыжная  мостовая, ни грязные  сточные  канавы.  Все  так  же  сушилось  на
веревках белье. Прошли  мимо фабрики.  Окна, забранные  железными решетками.
Глухой брандмауэр и деревянные ворота, которые, сколько я себя помнил,  были
закрыты. Здесь каждый дом пробуждал воспоминания. В доме No 5 была йешива, в
которой я некоторое

     время учился. Во дворе этого дома находилась миква, куда женщины ходили
совершать  ритуальные  омовения. Я  часто  видел,  как они  выходят  оттуда,
распаренные и чистые. Кто-то говорил  мне,  что давным-давно в этом доме жил
реб  Иче-Меир  Алтер, основатель  Гурс-кой  династии.  В  мое  время  йешива
принадлежала  хасидам  из Гродзиска. Шамес был всегда пьян. Когда он слишком
уж закладывал,  то рассказывал  нам разные истории: про святых, про дибуков,
про выживших из ума панов, про колдунов.
     Во дворе дома No  4 находился большой рынок, "Двор Яноша":  одни ворота
вели  на  Крохмальную,  а  другие  выходили на  Мировс-кую. Здесь можно было
купить все:  овощи, фрукты,  молоко, сметану, творог,  рыбу,  гусей.  Тут же
располагались лавки, где торговали всевозможным тряпьем и поношенной обувью.
     Мы    вышли   на    Базарную   площадь.    Здесь    всегда    толкались
извозчики,проститутки, мелкие воришки в драных пиджаках и кепках, надвинутых
по самые глаза. В мое время тут правил Иче-слепой, предводитель карманников,
владелец  борделей, невыносимый хвастун.  Где-то в доме No  11 или  13  жила
Рейзл-толстуха,  весом  в  триста фунтов. Подозревали,  что Рейзл поставляет
белых рабынь  в  Буэнос-Айрес.  Она  же поставляла и  служанок.  Прямо здесь
играли в азартные игры. Тут можно было вытянуть номера  из мешка  и выиграть
полицейский свисток или шоколадку, а то еще картинку с видом Кракова  или же
куклу, которая умела садиться и говорить "мама".

     Мы  с  Бетти  стояли, глазея по  сторонам.  Те же грубые шутки,  тот же
певучий выговор, те же игры. Я побаивался, что все это будет ей противно, но
ей передалась моя ностальгия.
     -- Вы должны были привести меня сюда
     прямо в первый же день нашей встречи, -- ска
     зала она.
     -- Бетти, я напишу пьесу под названием
     "Крохмальная улица", и вы получите в ней
     главную роль.
     -- Ну и мастер же вы давать обещания!
     Я раздумывал,  что показать ей теперь:  притон в  доме  No  4, где воры
играли в карты, в кости и куда приходили скупщики краденого. Или показать ей
молельню  в доме No 10, где мы жили раньше? Радзиминскую  синагогу в доме No
12,  куда мы  переехали потом?  Двор дома, куда я ходил в хедер?  Или лавки,
куда нас посылала мать покупать еду или керосин? Все было как прежде. Только
еще больше потрескалась и облупилась  штукатурка на  стенах домов, да и сами
дома  потемнели  от  копоти. То там, то  здесь  стены домов подпирали жерди.
Канавы, казалось, стали глубже, а их  вонь еще резче. Я останавливался перед
каждыми  воротами  и  заходил  внутрь.  Мусорные  ящики  всюду  переполнены.
Красильщики  перекрашивали  одежду,   лудильщики  чинили  дырявые  кастрюли,
старьевщик с мешком за плечами  кричал: "Старье берем! Старье берем! Покупаю
старые брюки,  старые  ботинки, старые шляпы, старые тряпки!  Старье  берем!
Старье берем!" Уличные попрошайки там и сям затягивали песню -- то о  гибели
"Титаника ", который пошел ко дну в 1914 году, то про Баруха

     Шульмана,  который в 1905 году бросил бомбу и  его повесили.  Фокусники
показывали те  же фокусы,  что и во  времена моего детства,  --  они глотали
огонь, катали  бочку, стоя  на ней ногами,  ложились  голой  спиной прямо на
острые  гвозди. Мне показалось даже, будто я  узнаю девушку,  которая била в
бубен, собирая монетки  после представления. На  ней  были  те же  бархатные
штаны с серебряными блестками, и стрижка под мальчика. Была она тоненькая  и
стройная,  плоскогрудая, с блестящими глазами.  Попугай со сломанным  клювом
пристроился на ее плече.
     -- Если бы все это можно было увезти в Америку! -- вздохнула Бетти.
     Я  попросил  Бетти подождать и открыл дверь Новогрудского  молитвенного
дома.  Было  пусто,  но  кивот с двумя  золотыми львами наверху, возвышение,
стол,  скамьи  свидетельствовали,  что  евреи еще приходят сюда  молиться. В
шкафах стояли и лежали священные книги, старые, порванные. Я окликнул Бетти.
Эхо отозвалось на  мой крик. Откинул занавеску перед кивотом, открыл  дверь,
бросил  взгляд на свитки в бархатных покровах с золотой каймой, потускневшей
с годами.  Бетти  тоже заглянула внутрь. Мы  столкнулись. Лицо ее горело. Мы
оба почувствовали греховное желание осквернить святое место и  поцеловались.
В ту же минуту я попросил прощения у свитков и напомнил им, что Бетти еще не
замужем. Мы вышли  во двор, и я  оглянулся вокруг. Шмерл-сапожник жил  здесь
когда-то,  и  мастерская  его  была   здесь  же,  в  подвале.  Его  прозвали
"Шмерл-не-сегодня". Если ему приносили в

     починку  туфли или  сапоги, он всегда  говорил:  "Не сегодня!" Он умер,
когда  мы  еще жили  в Варшаве.  Во  двор въехала  двуколка  и  увезла его в
инфекционный госпиталь. На Крох-мальной считалось, что там отравляют  людей.
Острословы  на нашем дворе шутили, что  когда пришел за Шмерлом тысячеглазый
Ангел Смерти с  острым мечом в руке, то Шмерл сказал ему: "Не  сегодня!", но
Ангел ответил: "Нет, сегодня".
     В доме No 10, где мы жили когда-то, на балконе были развешены простыни.
Балкон  казался мне  раньше  очень  высоким, а  теперь  я  доставал до  него
вытянутой рукой. Я глянул на лавчонки. Где-то  здесь жили  Эля-бака-лейщик и
его  жена  Зелда.  Эля  -- высокий, быстрый, проворный, острослов и любитель
порассуждать.  Зелделе  --  маленькая, вялая,  добродушная, медлительная. Ей
нужно было  повторить  не  один  раз,  что  вам требуется.  Протянуть  руку,
отрезать кусок сыру,  взвесить его -- это отнимало  у нее  примерно четверть
часа. Если у нее спрашивали  о цене,  Зелда  долго  размышляла  и почесывала
шпилькой  под  париком.  А  уж  если покупатель  брал  в  кредит и надо было
записать  покупку на его  счет, то  когда писала  Зелда, никто не мог  потом
разобрать,  что  там  написано, даже она сама. Началась война,  в  обращение
вошли немецкие марки и пфенниги, и Зелда вообще перестала что-либо понимать.
Эля осыпал ее оскорблениями  прямо при покупателях и называл  "коровой".  Во
время войны Зелда заболела, но в госпиталь ее не  смогли устроить. Она легла
в постель и тихо уснула. Эля плакал,

     рыдал,  бился  головой  об  стену. А  три месяца спустя он  женился  на
толстенной тетке, спокойной и медлительной, как Зелда.
     Мы вошли во Двор Яноша и пошли к резниц-кой. Те же стены,  забрызганные
кровью, те же предсмертные крики петухов  и кур: "Что я такого сделал? Чем я
заслужил  это?  Убийцы!!" Наступил  вечер,  зажгли  лампы,  их  тусклый свет
отражался на лезвиях ножей. Женщины по очереди  выходили  вперед, каждая  со
своей курицей. Битую птицу клали в  корзины и выносили из резницкой. Этот ад
представлял  собой насмешку  над болтовней о гуманизме.  Я  давно  собирался
стать вегетарианцем и именно в этот момент дал себе клятву никогда больше н