будет другая
     подушечка. И он послал ей воздушный поце
     луй, затем ушел. ,~^F ;^
     --
     -- Он подумал, что ты мой тателе?
     -- Так оно и есть.
     -- Как это? Ты надо мной смеешься?
     Шоша прижалась щекой к моей щеке и затихла. Ее била дрожь, но щека была
горячей. Я  тоже закоченел, и одновременно мною овладело желание, совершенно
отличное  от всего, что  я испытывал прежде  -- страсть  без ассоциаций, без
мыслей,  как будто тело действовало само  по себе. Я прислушивался к себе, и
если можно сказать, что металл может  чувствовать, то я бы сказал,  что меня
притягивает, как иголку к магниту.
     Шоша, наверно,  прочла мои  мысли, потому что  она сказала:  "Ой,  твоя
борода колется, как  иголки".  Я открыл было  рот,  чтобы  ответить,  но тут
колеса заскрежетали, и поезд остановился. Мы стояли  где-то  между Вавером и
Миджешином.   Белая  снежная   пустыня   простиралась  за  окном.   Снегопад
прекратился, и снежинки ярко сверкали при  свете звезд. Такой  жуткий мороз.
Даже трудно представить  себе, что где-нибудь  сейчас может быть лето. Вошел
проводник и объявил, что рельсы впереди покрыты льдом.
     -- Ареле, я боюсь.
     -- Что теперь?
     -- Твоя мать такая старая. Она скоро ум
     рет.
     -- Не такая уж она старая.
     -- Ареле, я хочу домой.
     -- Ты не хочешь побыть со мной?
     -- Хочу с тобой и с мамеле.
     -- Через неделю, не раньше.
     -- А я хочу сейчас.
     --
     Я  не  ответил.  Она  положила  голову мне на плечо.  Чувство  отчаяния
овладело мной, утешало лишь сознание,  что вся эта бессмыслица происходит не
по моей воле. В темноте я подмигнул себе,  своему сумасшедшему властелину, и
поздравил его с дурацкой  победой. Я прикрыл глаза,  ощутил  на  своем  лице
тепло Шошиного дыхания. Чего мне терять? Уж не больше, чем теряет каждый.
     В Отвоцке  сошли с поезда только мы. Не у кого  было  спросить дорогу к
гостинице, и  мы блуждали среди деревьев.  Я попытался обратиться к кому-то.
Оказалось, это дерево. Я, должно быть,  еще не проснулся как следует. А Шоша
вдруг   стала   необычно   молчаливой.   Внезапно,    как   из-под    земли,
материализовался некто и повел нас в гостиницу. Это  был служащий гостиницы.
Его послали к поезду  встретить  нас, но мы с ним разминулись. Он  промямлил
что-то, объясняя, кто он такой, а потом всю дорогу молчал как убитый. Он шел
так быстро, что Шоша едва поспевала за ним. Каждую минуту то  пропадал среди
деревьев,  то  возникал  снова,  будто  в  сумасшедшей  полуночной   игре  в
кошки-мышки.
     Комната  наша,  оказавшаяся  огромной и холодной, находилась наверху, в
мансарде. Там стояла широкая кровать и узенькая детская кроватка. На  каждой
-- высокие подушки и толстые одеяла. Пахло сосной и лавандой. Окна замерзли,
но сквозь незамерзший кусок

     окна виднелись молоденькие сосенки, а на них сосульки и шишки, покрытые
льдом  и снегом.  Все вместе напоминало рождественскую елку. Шоша стеснялась
раздеться  при  мне.  Поэтому   я  стоял  отвернувшись  к  окну,   пока  она
раздевалась. Я думал, наши блуждания по ночному морозному лесу приведут Шошу
в панику, но, как оказалось, настоящая опасность оставила ее  равнодушной. Я
смотрел на отражение в окне, еще не покрытом изморозью. Видел, как она сняла
лифчик, надела ночную  сорочку. После долгой  борьбы с пуговицами и крючками
Шоша наконец улеглась.
     -- Ареле, здесь холодно, как будто лед! --
     воскликнула она.
     Шоша потребовала, чтобы я лег на узкую кровать, но я лег вместе  с ней.
Ее  тело было  теплым, а  я  совсем  закоченел. В моих замерзших  руках  она
трепыхалась, как  жертвенный цыпленок. Не считая грудей,  которые у нее были
как  у девочки, только начинающей взрослеть,  вся она была кожа да кости. Мы
тихонько лежали и ждали, пока  постель согреется. Сквозь окно дуло, тряслись
и звенели рамы.  Завывал ветер, а иногда раздавался такой звук, будто стонет
женщина  в  родовых муках. Слышались и другие звуки -- видимо, в  отвоцкских
лесах водились волки.
     -- Ареале, мне больно.
     -- Что там у тебя?

     -- Ты меня коленками проткнул.
     Я убрал колени.
     -- У меня в животе урчит.
     -- Это не у тебя, а у меня. Слышишь? Будто
     плачет ребенок.

     Я дотронулся до ее живота. Она вздрогнула.
     -- Какие холодные руки! .г *.v -s. ^-
     -- Я от тебя погреюсь.
     -- Ой, Ареле, не дозволено делать такое с
     женщиной.
     -- Теперь ты моя жена, Шошеле. л~_. • ~о-*
     -- Ареле, я стесняюсь. Ой, мне щекотно! --
     Шоша засмеялась, но смех неожиданно пере
     шел в рыдание.
     -- Отчего ты плачешь, Шошеле? :ж
     -- Все так чудно. Когда Лейзер-часовщик
     пришел и прочитал, что ты написал в газете, я
     подумала: как это может быть? Достала твои
     детские рисунки, которые ты рисовал краска
     ми, а потом они сохли. Мы пошли искать тебя,
     а там старик, который чай разносит, как за
     кричит: "Вон отсюда!" Один раз вечером я иг
     рала с тенью на стене, а она как подпрыгнет и
     шлепнула меня. Ой, у тебя волосы на груди.
     Я лежала больная целый год, и доктор Кнас
     тер сказал, что я умру.
     -- Когда это было?
     Она не  ответила. Она заснула прямо во время разговора. Дыхание ее было
частым и легким. Я придвинулся ближе, и во сне она вдруг прижалась  ко мне с
такою  силой, будто  пыталась просверлить меня  насквозь.  Как такое  слабое
создание может обладать  таким пылом?  Хотел  бы я знать. Физиологические ли
этому причины? Или тут действует разум?
     Я  закрыл глаза. Непомерное тяготение к Шоше, охватившее меня в поезде,
совершенно исчезло. Пожалуй, я  стал импотентом? Я заснул,  и  мне приснился
сон. Кто-то дико завывал. Свирепые звери с длинными сосцами волокли

     меня неизвестно куда,  когтями и клыками они рвали мое тело на части. Я
брел  по подвалу, который был  одновременно и резницкой, и кладбищем, полным
непогребенных трупов.  В возбуждении я  проснулся. Обнял Шошу и,  прежде чем
она успела проснуться, навалился  на нее. Она  билась и не  давалась.  Волна
горячей  крови  прилила  к бедрам. Я пытался утихомирить  Шошу, а она громко
кричала и плакала. Нет сомнения, она всех уже перебудила в гостинице. Может,
я как-то покалечил ее? Я встал, попытался зажечь свет. Шаря вокруг в поисках
выключателя, ударился о печку. Удрученный, я просил Бога помочь Шоше.
     -- Шошеле, не плачь. Это все любовь.
     -- Где ты?
     Наконец я нашел выключатель и зажег свет. На секунду свет ослепил меня.
Потом я увидел рукомойник, на лавке кувшин  с  водой,  в  стороне висели два
полотенца. Шоша сидела на постели, но плакать перестала.
     -- Ареле, я уже твоя жена?
     На третий день пребывания в Отвоцке, когда мы с Шошей сидели в столовой
и обедали, меня подозвали  к телефону. Звонили из Варшавы. Я был уверен, что
это Селия. Но это был Файтельзон:
     -- Цуцик, для вас хорошие новости.
     -- Для меня? В первый раз такое слышу.
     -- Правда, хорошие. Но сначала расскажи
     те, как вы проводите медовый месяц.
     -- Спасибо, прекрасно.
     --
     -- Без особых приключений? п*' -"• -
     -- Да, но... •--• - , ...,.'"-_,,
     -- Ваша Шоша не умерла со страху?
     -- Почти. Но теперь она совершенно счаст
     лива.
     -- Мне она понравилась. С ней ваш талант
     окрепнет.
     -- Из ваших бы уст да в господни уши.
     -- Цуцик, я говорил с Шапиро, издателем ве
     черней газеты -- как, бишь, она называется? --
     сказал, что вы пишете роман о Якобе Франке. Он
     хочет, чтобы вы написали для него биографию
     Якоба Франка. Он станет печатать ее в газете
     шесть раз в неделю и готов платить триста зло
     тых в месяц. Я сказал, что этого слишком мало, и
     он обещал, пожалуй, накинуть еще.
     -- Три сотни злотых слишком мало? Это же
     состояние! "*,
     -- Какое там состояние! Цуцик, вы ненор
     мальный. Он сказал еще, что может печатать
     это целый год или так долго, насколько у вас
     хватит воображения.
     -- Вот это действительно удача!
     -- Вы по-прежнему собираетесь поселить
     ся у Ченчинеров?
     -- Нет, теперь я не хочу этого делать. Шоша
     зачахнет без матери.
     -- Не делайте этого, Цуцик. Вы знаете, я не
     ревнив. Напротив. Но жить там -- не слишком
     хорошая мысль. Цуцик, я разорюсь после это
     го разговора. Отпразднуем, когда вы верне
     тесь. Привет Шоше. Пока.
     Я  собирался  сказать  Файтельзону, что я ему благодарен и что я оплачу
разговор, но он уже повесил трубку. Я вернулся к столу:

     -- Шошеле, ты принесла мне удачу! У меня
     есть работа в газете. Мы не станем переезжать
     к Селии.
     -- О, Ареле, Господь помог мне. Я не хотела
     там жить. Я молилась. Она хотела забрать
     тебя у меня. А что ты будешь делать в газете?
     -- Писать о жизни ненастоящего Мессии.
     Он проповедовал, будто Бог хочет, чтобы люди
     грешили. Этот лжемессия спал с собственными
     дочерьми и с женами своих учеников.
     -- У него была такая широкая кровать?
     -- Не со всеми сразу. А может быть, и со
     всеми сразу тоже. Он был достаточно богат,
     чтобы иметь кровать такой ширины, какой за
     хочет, хотя бы с весь этот Отвоцк.
     -- Ты был знаком с ним?
     -- Он умер примерно сто пятьдесят лет на
     зад.
     -- Ареле, я молюсь Богу, и все, что я прошу,
     он дает. Когда ты уходил на почту, пришел
     слепой нищий, и я дала ему десять грошей. По
     этому Бог делает все это. Ареле, я так ужасно
     люблю тебя. Я хотела бы быть с тобой каждую
     минуту, каждую секунду. Когда ты уходишь в
     уборную, я боюсь, что ты заблудишься или по
     теряешься. По мамеле я тоже скучаю. Я ни
     когда не уезжала от нее так надолго. Я бы хо
     тела быть с ней и с тобой миллион лет.
     -- Шошеле, твоя мать скоро разведется и
     еще может выйти замуж. Да и для меня невоз
     можно быть с тобой каждую минуту. В Варша
     ве мне придется ходить в редакцию, в библио
     теку. Иногда встречаться с Файтельзоном.
     Ведь это он нашел мне работу.
     -- У него нет жены?

     -- У него много женщин, но жены нет.
     -- Он тоже фальшивый Мессия?
     -- В некотором смысле так, Шошеле. Не
     плохое сравнение.
     -- Ареле, я хочу что-то сказать тебе, но
     стесняюсь.
     -- Тебе нечего стесняться меня. Я тебя уже
     видел голой.
     -- Я хочу еще.
     -- Еще что?
     -- Хочу лечь в постель. Ты знаешь зачем.

     -- Когда? Прямо сейчас?
     -Да.
     -- Подожди, пока кельнерша принесет чай.
     -- Я не хочу пить.
     Подошла  кельнерша,  принесла чай  и два куска бисквита на  подносе. Мы
были единственными постояльцами  в  гостинице.  Ожидали еще  одну  пару,  но
только назавтра.
     Снегопад прекратился. Выглянуло солнце. Я собирался прогуляться  вместе
с Шошей,  пожалуй,  даже  на  Швидер.  Хотелось  узнать, замерзла  ли  река,
посмотреть, как выглядит каскад  зимой,  полюбоваться сверкающими на  солнце
толстыми сосульками. Но слова Шоши  все  переменили. Кельнерша,  низкорослая
женщина с широким  лицом,  высокими  скулами и водянистыми  темными глазами,
ушла не сразу. Она обратилась ко мне:
     -- Пане Грейдингер, вы съедаете все, а у ва
     шей жены все остается на тарелке. Вот почему
     она такая худенькая. Она едва притрагивается
     к закуске, к супу, мясу, овощам. Не годится
     есть так мало. Люди приезжают сюда, чтобы
     набрать вес, а не потерять.

     Шоша скорчила гримаску:
     -- Я не могу съесть так много. У меня ма
     ленький желудок.
     -- Это не желудок, пани Грейдингер. Моя
     бабушка говорила: "Кишки не застегнуты на
     пуговицы". Это аппетит. Моя хозяйка потеря
     ла аппетит и пошла к доктору Шмальцбауму.
     Он прописал ей рецепт на железо, и она верну
     ла свои десять фунтов.
     -- Железо? -- спросила Шоша -- Разве
     можно есть железо?
     Кельнерша рассмеялась, обнажив сплошной ряд золотых зубов. Глаза  у нее
стали как две вишни.
     -- Железо -- это лекарство. Никто не за
     ставляет есть гвозди.
     Она ушла наконец, шаркая ногами. Дойдя до кухни, обернулась и еще раз с
любопытством оглядела нас.
     Шоша сказала:
     --Не нравится она мне.  Я люблю  только тебя  и мамеле.  Тайбеле я тоже
люблю, но не так сильно, как вас. Я хотела бы быть с вами тысячу лет.
     Ночь оказалась долгой. Когда мы ложились спать, не  было и  девяти, а в
двенадцать уже проснулись. Шоша спросила:
     -- Ареле, ты уже не спишь?
     -- Нет, Шошеле.
     -- И я нет. Каждый раз, как просыпаюсь,
     думаю, что это все сказка -- ты, свадьба, в об-
     --
     щем -- все. Но дотрагиваюсь до тебя и понимаю, что ты здесь.
     -- Жил однажды философ. Он полагал, что
     все -- сон. Бог грезит, и весь мир -- его сон.
     -- Это написано в книгах?
     -- Да, в книгах.
     -- Вчера, нет, позавчера, мне приснилось,
     что я дома и ты вошел. Потом дверь закры
     лась, и ты опять пришел. Там был не один Аре-
     ле, а два, три, четыре, десять, целая толпа та
     ких Ареле. Что это значит?
     -- Никто не знает.
     -- А что говорят книги?
     -- Книги тоже не знают.
     -- Как это может быть? Ареле, Лейзер-ча-
     совщик сказал, что ты неверующий. Это
     правда?
     -- Нет, Шошеле. Я верю в Бога. Только я не
     верю, что он являл себя и приказал раввинам
     соблюдать все те мелкие законы, которые до
     бавились на протяжении поколений.
     -- Где Бог? На небе?
     -- Он, должно быть, везде.
     -- Почему он не покарает Гитлера?
     -- О, он не карает никого. Он создал кошку
     и мышь. Кошка не может есть траву, она дол
     жна есть мясо. Это не ее вина, что она убивает
     мышей. И мышка не виновата. Он создал вол
     ков и овец, резников и цыплят, ноги и червя
     ков, на которых они наступают.
     -- Бог не добрый?
     -- Не так, как мы это понимаем.
     -- У него нет жалости?
     -- Не так, как нам это представляется.
     -- Ареле, я боюсь.
     --
     -- Я тоже боюсь. Но Гитлер еще не сегодня
     придет. Придвинься ко мне. Вот так.
     -- Ареле, я хочу, чтобы у нас с тобой был
     ребенок. Малыш с голубыми глазками, с ры
     жими волосиками. Доктор сказал, что если
     разрезать мне живот, то ребенок останется
     жив.
     -- И ты этого хочешь?
     -- Да, Ареле. Твоего ребеночка. Если будет
     мальчик, он будет читать те же книги, что и ты.
     -- Не стоит резать живот ради того, чтобы
     читать книги.
     -- Стоит. Я буду кормить его, и мои груди
     станут больше.
     -- Для меня они и так достаточно велики.
     -- Что еще написано в книгах?
     -- О, много всякого. Например, что звезды
     убегают от нас. Помногу километров каждый
     день.
     -- Куда они бегут?
     -- Прочь от нас. В пустоту.
     -- И никогда не вернутся?
     -- Они расширяются и охлаждаются, а по
     том они снова несутся с такой скоростью, что
     опять становятся горячими, и вся эта дурац
     кая канитель начинается сначала.
     -- А где Ипе? Что про нее говорят книги?
     -- Если душа существует, то она где-то
     есть. А если нет, то...
     -- Ареле, она здесь. Она знает про нас. Она
     приходила сказать мне "мазлтов".
     -- Когда? Где?
     -- Здесь. Вчера. Нет, позавчера. Откуда она
     знает, что мы в Отвоцке? Она стояла у двери,
     рядом с мезузой, и улыбалась. На ней было
     --
     белое  платье, а  не саван. Когда  она была живая,  у нее не  было двух
передних зубов. А теперь у нее все зубы.
     -- Должно быть, у них там хорошие данти
     сты.
     -- Ареле, ты смеешься надо мной?
     -- Нет, нет.
     -- Она приходила ко мне и в Варшаве. Это
     было до того, как ты в первый раз пришел к
     нам. Я сидела на табуретке, и она вошла. Мать
     ушла и велела запереть дверь. От хулиганов.
     И вдруг Ипе появилась. Как она могла это
     сделать? Мы разговаривали с ней как две сест
     ры. Я была непричесана, и она заплела мне ко
     сички. Она играла со мной в переснималки,
     только без веревочки. А в канун Иом-Кипура
     я увидала ее в курином бульоне. На голове у
     нее был венок из цветов, как у девушки-хрис
     тианки перед свадьбой, и я поняла -- что-то
     должно произойти. Ты тоже был, но я не хоте
     ла ничего говорить. Если я начинаю говорить
     про Ипе, мать ругается. Она говорит, что я не в
     своем уме.
     -- Ты в своем уме.
     -- Тогда что же я такое?
     -- Чистая душа.
     -- Что это могло быть?
     -- Тебе пригрезилось.
     -- Прямо днем?
     -- Иногда можно грезить и днем.
     -- Ареле, я боюсь.
     -- Что тебя пугает сейчас?
     -- Небо, звезды, книги. Расскажи мне сказ
     ку про великана. Забыла, как его звали.
     -- Ог, царь Башана.
     --
     -- Да, про него. Правда, что он не мог найти
     жену, потому что был такой большой?
     -- Это сказка. Когда был потоп, Ной, его
     сыновья, все животные и птицы вошли в ков
     чег, и только он не смог войти, потому что был
     такой огромный. Он сидел на крыше. Сорок
     дней и сорок ночей лил дождь, но он не уто
     нул.
     -- Он был голый?
     -- Какой портной смог бы сшить для него
     штаны?
     -- Ох, Ареле, как хорошо быть с тобою. А что
     мы будем делать, когда придут нацисты?
     -- Мы умрем.
     -- Вместе?
     -- Да, Шошеле.
     -- А Мессия не придет?
     -- Не так скоро.
     -- Ареле, я вспомнила песню.
     -- Какую песню?
     И тоненьким голоском Шоша запела:
     Его звали Горох, А ее Лапша.
     Венчались они в пятницу, Никто к ним не пришел.
     Она прижалась ко мне и сказала:
     -- Ой, Ареле, как славно лежать с тобой,
     даже если мы умрем.

        "ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ"
     1
     В  вечерней газете уже  несколько  месяцев  печаталась романизированная
биография  Якоба  Франка  --  в  сущности, смесь  фактов  и вымысла.  Газеты
приносили вести одна хуже другой. Гитлер и  Муссолини встретились в Бреннере
и,  без сомнения,  договорились  о захвате  Польши и уничтожении евреев.  Но
большая  часть польской прессы нападала на евреев -- на них смотрели  как на
величайшую опасность для польского народа. Представители Гитлера  побывали в
Польше и были приняты диктатором, генералом Рыдз-Смиглым, и его  министрами.
В Советском Союзе продолжались чистки, участились  аресты троцкистов, старых
большевиков,  правых  и левых уклонистов, сионистов и  гебраистов. Процветал
перманентный  террор.  В  Польше росла  безработица.  В  деревнях,  особенно
украинских  и  белорусских,  крестьяне  голодали. Многие  фольксдой-чи,  как
назывались  теперь  немцы  в  Польше,  объявили  себя  нацистами.  Коминтерн
распустил  Польскую  Компартию.  Обвинения  Бухарина,   Рыкова,  Каменева  и
Зиновьева в саботаже и шпионаже, а  также в том, что они -- фашистские лакеи
и агенты Гитлера, вызвали протесты  даже среди  убежденных  сталинистов.  Но
тираж еврейских газет не падал, в том

     числе и той  газеты,  где я работал. Напротив,  газеты  теперь читались
больше, чем прежде.  История лжемессии Якоба Франка приближалась к концу, но
у  меня был наготове перечень других лжемессий  --  Реубейни, Шломо  Мол-хо,
Саббатая Цви.
     Сначала мне  приходилось  выдумывать  предлоги, почему  я пришел  домой
позже  или не пришел вовсе. Но постепенно Шоша  и Бася привыкла к этому и не
задавали  вопросов.   Что   они  знают  о  профессии  писателя?   Я   сказал
Лейзеру-часовщику,  что  работаю  ночным  выпускающим два раза  в неделю,  и
Лейзер объяснил это Басе и Шоше. Лейзер приходил к  ним  каждый день и читал
последний  выпуск  биографии Франка. Каждый  на Крохмальной улице  читал про
него: воры,  проститутки, старые сталинисты, новоявленные троцкисты. Иногда,
проходя  по  базарной площади, я слышал, как люди толкуют о Якобе Франке  --
его  чудесах,  оргиях,  видениях. Левые газеты  сетовали,  чт