ходятся с девушкой лучше, чем наши увальни.
     -- Не делай этого, Текла. Когда наци при
     дут, их первыми жертвами будут евреи. • -
     -- Куда вы переезжаете?
     -- На Крохмальную улицу, дом No 7.
     -- Можно мне навестить вас в воскресенье?
     -- Да. Жди меня у ворот в полдень.
     -- Вы наверняка придете?
     -Да.
     -- Святое обещание? - - *. >--." • f~**:
     -- Да, моя милая. "-"
     -- Эге, вы будете там жить кое с кем? '
     -- С кем бы ни жил, я всегда буду тосковать
     по тебе.
     --
     -- Я приду! -- И Текла бросилась вон из
     комнаты. Она потеряла тапок, подобрала его
     одной рукой, а другой зажала рот, чтобы хо
     зяева не услыхали, как она всхлипывает.
     Весь день я  работал над очерком, а потом  над рассказом из жизни Якоба
Франка,  лжемессии. Основной материал о нем уже был у меня подобран. За пару
дней я закончил три очерка и теперь понес их в газету, где уже публиковались
кое-какие мои  вещицы. Надежды не было, но  я  решил  все-таки  попробовать.
Поразительно,  но редактор принял  все  три. Он даже  попросил написать  еще
несколько рассказов о  Якобе  Франке.  Силы,  которые  распоряжаются судьбой
человека, пока что отсрочили мою голодную смерть.
     Успех  в  газете придал  мне  храбрости,  я  позвонил  Селии  и  все ей
рассказал. Селия  слушала  меня, вздыхала,  то и  дело  в  трубке раздавался
короткий смешок. Потом она сказала:
     -- Приводите ее и дайте мне на нее посмот
     реть. Что бы ни было, комната для вас здесь
     всегда найдется. Вы можете переехать сюда с
     кем хотите.
     -- Селия, она инфантильна -- и физически,
     и интеллектуально.
     -- Да? Вот как? А вы сами что такое? А все
     вообще писатели? Умалишоты!
     Дела   начинали  поправляться,   без'суеты  и  почти  автоматически.  Я
отказался от свободного выбора и плыл  по воле волн.  Я дал знать Текле и ее
хозяйке, что  остаюсь  еще на месяц. Обе поздравили меня и выразили надежду,
что я останусь у них и дольше. В последний день Кущей позвонила Тайбл и

     пригласила  в гости:  меня  хотел  видеть  Зе-лиг.  Надев свой  хороший
костюм, я купил коробку  конфет и взял дрожки,  так как не хотел промокнуть.
Девушка, которая жила с  Тайбл, на весь  вечер ушла в  оперу.  В комнате  за
столом, уставленным выпивкой и закуской, сидел Зелиг. С крашеными волосами и
бородой он выглядел почти так же, как  и  двадцать лет  назад. Широкоплечий,
коренастый, с короткой шеей, выпирающим животом, красным, как у всех пьяниц,
носом. Говорил  он  отрывисто и резко,  как говорят рабочие на  кладбище. От
него несло водочным перегаром. Зелиг курил папиросу за папиросой.
     -- Если бы я был молод, как он, то ни за что
     бы не женился на такой бесчувственной варе
     ной рыбе, как Шоша, -- начал Зелиг.
     Потом он пожаловался, что Бася не дает ему развода. И вот уже много лет
он живет с  женщиной,  которую любит, и не может на ней жениться. Он сравнил
Басю  с  собакой на  сене. Сообщил мне также то, что  я уже  знал:  он готов
прийти на  свадьбу и дает  Шоше тысячу  злотых  в приданое. Как и его  тесть
когда-то,  Зелиг  расспросил  меня, каковы  мои перспективы  зарабатывать на
жизнь писательством.  Он налил полстакана водки, которую  выставила Тайбеле,
опрокинул в себя, хохотнул, спросил грубо и отрывисто:
     -- Если начистоту, что ты "увидал в моей
     Шоше? Ни спереди, ни сзади -- доска и дыра,
     вот как мы зовем ее.
     -- Тателе, мне за тебя стыдно! -- закричала
     Тайбл.
     --
     -- Чего тут стыдиться? У нас в конторе нам
     известна вся подноготная. Женщина может
     обманывать хоть весь свет, тут подрумянится,
     там припудрится, наденет корсет, но когда мы
     раздеваем ее, чтобы завернуть в саван...
     -- Если не перестанешь, я уйду! -- пригро
     зила Тайбл.
     -- Ладно, дочка, не сердись. Все мы таковы.
     Вот почему мы и пьем. В нашем деле, если не
     напиваться, долго не протянешь. А ты совсем
     не пьешь, да? -- Зелиг обернулся ко мне.
     -- Редко.
     -- Скажи моей жене, чтобы она не тянула.
     Теперь или никогда, если она еще хочет выйти
     замуж. А если она подождет еще несколько
     лет, то снова станет непорочной, ха-ха-ха!
     ? -- Я ухожу, отец.
     -- Хорошо, хорошо, больше не скажу ни
     словечка. Подожди, Ареле, у меня есть для
     тебя подарок.
     Из нагрудного кармана Зелиг достал часы с цепочкой. Я залился  краской,
а Зелиг продолжал:
     -- Что бы там ни было и что бы ни говорили,
     а я еще отец Шоше. Если у нее родится ребе
     нок, не могу представить себе, каким образом,
     разве что сделают кесарево, я стану дедуш
     кой. Я знавал твоего отца, да почиет'он в
     мире. Мы были соседями много лет. Когда у
     вас в доме совершались свадьбы, меня звали
     иногда, чтобы составить минин. Всегда-то он
     сидел над своей Гемарой. И мать помню. Не
     плохо она выглядела, хотя слишком уж тоща
     на мой вкус. Ты на нее похож. А что нам де
     лать с этим Гитлером? Все в панике, только не

     я.  Если станет слишком скверно, вырою  себе могилку, возьму коньячку и
пойду  спать.  Кто видит смерть  каждый день, тому она не страшна.  Да и что
такое жизнь?  Сдавить  покрепче горло,  и  конец.  Вот  тебе  мой  свадебный
подарок. Они серебряные, на семнадцати камнях. Отец Баси дал их мне, чтобы я
спал  с  его  дочерью,  а  теперь я  тебе их даю, чтобы ты спал с моей. Если
постараешься  как следует,  то  в  один прекрасный день  сможешь передать их
парню, который будет ублажать твою дочь.
     -- Ох, тателе, ну что с тобой поделаешь?
     -- Уймись, Тайбеле, ничего ты не сможешь
     со мной поделать. И для тебя у меня есть пода
     рок, только найди хорошего человека. Бога
     нет. Я хожу в синагогу на Рош-Гашоно и в
     Йом-Кипур. Но не слишком уже там молюсь.
     -- Откуда же тогда все взялось? -- спроси
     ла Тайбл.
     Зелиг подергал себя за бороду.
     -- Откуда все взялось? Это все есть, да и
     только. В Праге жили однажды два друга, и
     вот один заболел. Перед смертью он догово
     рился со вторым, что, если тот свет есть, он
     вернется и даст знать. Он наказал другу за
     жечь свечу в ханукальном подсвечнике в пос
     ледний день траура, а он придет и погасит ее.
     Друг сделал, как тот сказал: в последний день
     траура зажег. Но он очень устал и задремал.
     Проснувшись, увидел, что свеча упала и на
     чался пожар. Запылал лапсердак. Он выбежал
     из дома и свалился в канаву. Провалялся два
     месяца в больнице.
     -- И что из этого всего?
     --
     -- Ничего. Души нет. Я похоронил больше
     раввинов и набожных евреев, чем волос на
     твоей голове. Опускаешь их в могилу, и там
     они гниют, вот и все.
     Мы помолчали. Потом Зелиг спросил:
     -- Шоша не спит больше так помногу? У нее
     была сонная болезнь, она проспала тогда по
     чти целый год. Ее будили, кормили, и она
     опять валилась спать. Как давно это было? Лет
     пятнадцать уже прошло, верно?
     -- Тателе, что с тобой сегодня!! -- восклик
     нула Тайбл.
     -- Я пьян. Ша. Я уже ничего не сказал. Те
     перь она выздоровела.
     --
     ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
     По  моим  предположениям Дора должна бы  быть в России уже  с месяц, но
оказалось, что она еще в  Варшаве. Лиза, ее сестра, позвонила мне  в клуб  и
рассказала,  что  Дора  пыталась  покончить  с  собой,  отравившись   йодом.
Случилось так, что Вольф Фелендер, ее товарищ по  партии, уехавший  в Россию
полтора года назад, вырвался из советской тюрьмы, нелегально перешел границу
и  вернулся в  Польшу.  Он принес страшные вести: лучшая подруга Доры, Ирка,
была  расстреляна. Большинство  товарищей, уехавших в Советский Союз, сидели
по тюрьмам или добывали золото  в рудниках  Крайнего Севера. Когда это стало
известно,  варшавские  сталинисты  обвинили  Вольфа  Фе-лендера в клевете --
говорили всюду, что он  фашистский предатель и агент  польской разведки. Все
же вера в  сталинскую справедливость поколебалась. Еще до возвращения Вольфа
многие  ячейки коммунистов,  бывало  разочаровавшись, целиком  переходили  к
троцкистам, в Еврейский Бунд, в Польскую Социалистическую партию. Иные стали
сионистами или обратились к религии.
     После  того  как  Дору  откачали,  Лиза  устроила,  чтобы  она  провела
несколько дней в От-воцке. Вернувшись домой, Дора позвонила

     мне, и в этот вечер я шел навестить ее. Еще за дверью я услыхал мужской
голос  -- это  был  Фелендер. У меня не было никакого желания  встречаться с
ним. Он всегда угрожал  антикоммунистам из Писательского  клуба, что,  когда
произойдет революция, он с радостью увидит,  как они  болтаются на первом же
фонарном  столбе.  Все  же  я  постучал.   Открыла  Дора.  Даже  в  полутьме
коридорчика было видно, как она измучена. Дора схватила мою руку:
     -- Я думала, ты уже никогда не захочешь
     видеть меня. ",fcE?---
     -- Я слышу, у тебя хорошее общество.
     -- Это Фелендер. Он скоро уйдет.
     -- Не задерживай его. Я его не переношу.
     -- Он уж не тот: прошел через ад.
     Дора  говорила тихо  и не  отпускала мою  руку.  Потом  провела меня  в
комнату. За столом сидел Фелендер. Если бы я не знал заранее, кто это, ни за
что  бы  не узнал его.  Он похудел, постарел. Поредели  волосы.  Со  мной он
всегда был высокомерен -- разговаривал так, точно революция уже свершилась и
его назначили комиссаром. А сейчас он вскочил, улыбнулся. Я увидел,  что все
передние зубы у него выбиты. Фелендер протянул мне холодную потную ладонь  и
проговорил:
     -- Я звонил вам, но не застал дома.
     Даже голос у Фелендера стал мягче. Я не  мог злорадствовать. Ему и  так
здорово  досталось. Но  я понимал, что, если бы  власть была в его руках, со
мной случилось бы то же, что произошло с ним. Фелендер продолжал:
     -- Я вспоминал вас чаще, чем вы можете
     себе представить. У вас не горели уши?

     -- Уши горят, когда говорят о человеке, а не
     тогда, когда о нем думают, -- возразила Дора.
     -- Ты, конечно, права. С недавних пор я
     стал многое забывать. Тут как-то не мог
     вспомнить по именам своих родных. Вероят
     но, вы слыхали, что со мной стряслось. Теперь
     я заплатил свои долги, как говорится. Но я не
     только думал о вас, но и разговаривал тоже.
     Я сидел в одной камере с человеком по имени
     Менделе Лейтерман, раньше он работал кор
     ректором в литературном журнале. В камере,
     рассчитанной на восемь человек, нас было со
     рок. Мы сидели прямо на полу и разговаривали.
     Сидеть на полу и иметь возможность присло
     ниться спиной к стене -- это было большой
     удачей. - **-:•
     Я  надеялся,  что Фелендер распрощается и  уйдет,  но он  снова уселся.
Костюм болтался  на  нем свободно,  как  на вешалке.  Раньше он всегда был в
крахмальном  воротничке, при галстуке, а теперь ворот рубашки был распахнут,
обнажая тощую жилистую шею. Фелендер продолжал:
     -- Да, я вспоминал ваши слова. Вы все пред
     сказали до мелочей -- вы, наверно, в своем
     роде пророк, наложивший на меня заклятье.
     Не в дурном смысле -- я пока еще не верю в
     предрассудки. Но ваши слова не пропали да
     ром. По ночам я лежал на голом полу, больной
     и угрюмый, голова кружилась от зловония па
     раши -- так было, если мне позволяли лежать,
     а не тащили на допрос. Если слышалось хлопа
     нье дверей, это означало, что кого-то другого
     потащили на пытки. И вот я думал: что сказал
     бы Аарон Грейдингер, если бы мог увидеть это?

     Ни  на секунду мне  не  приходило  в голову, что я смогу выжить и снова
буду  беседовать с  вами. Мы все были  обречены на смерть  или  на работу на
золотых приисках,  а  это хуже смерти.  Нет, вам  не позволят просто  и  без
хлопот  умереть. Однажды меня допрашивали  двадцать шесть часов подряд.  Это
физическая пытка особого рода,  я не  говорю уже  о моральных истязаниях, --
такого  не пожелаю и худшему врагу, даже сталинским  приспешникам. Не думаю,
что такая жестокость существовала  во  времена  инквизиции или в  тюрьмах  у
Муссолини.  Человек способен переносить пытку в руках у врага,  но если друг
превращается во  врага, такие муки  выдержать невозможно. Они хотели от меня
только  одного  --  признания,  что  меня  прислала польская  разведка.  Они
буквально умоляли меня  сделать эту любезность, но я дал себе клятву --  все
что угодно, только не это.
     -- Вольф, прекрати рассказывать! Ты забо
     леваешь от этого, -- попросила Дора.
     -- Плевать! Не стану я от этого еще больше
     больным, чем теперь. Я им сказал: "Как могу я
     быть польским шпионом, раз я столько проси
     дел в польской тюрьме за наши идеалы? Как
     могу я быть фашистом, если я много лет был
     редактором журнала, нападавшего на сионис
     тов, Бунд, ППС, и открыто воспевал диктату
     ру пролетариата? Моя семья была беднейшей
     из бедных, и всю жизнь я страдал от голода и
     холода. Социализм -- вот мой комфорт. Для
     чего же мне становиться агентом реакционно
     го империалистического режима? К каким
     военным организациям я мог стоять близко?
     --
     В  чем  тут  вообще  смысл? Даже  в  безумии  должно  быть хоть подобие
логики", -- убеждал я их. Парень, что сидел напротив, поигрывал револьвером,
курил папиросы и пил чай, а я стоял на онемевших ногах, и меня била дрожь от
голода, холода и  бессонницы. Он свирепо смотрел на меня. У него были  глаза
убийцы.  "Слыхал я эти вшивые  оправдания,  --  цедил он сквозь зубы. --  Ты
фашистская  собака,   контрреволюционер,   предатель,   гитлеровский  шпион!
Подписывай признание, или  я  вырву  язык  из  твоей свинячьей  глотки".  Он
говорил  мне "ты ", этот русский. Он зажег свечу, достал иголку, поднес ее к
пламени и сказал: "Если не подпишешь, я загоню  это под твои поганые ногти".
Я-то знаю, какая это боль, ведь польские фашисты проделывали со мной  такое,
но  я все равно не хотел, чтобы на мне стояло клеймо шпиона.  Я  взглянул на
него -- одного  из тех, кому надо быть  в рядах защитников рабочего класса и
революции, --  и,  несмотря на весь ужас, рассмеялся. Это  было как в плохом
театре, самого низкого  пошиба. Даже  Новачинский, в самых  диких  закоулках
своего  больного  воображения, не смог бы выдумать такой  фантасмагорический
сюжет.
     Я  протянул  ему руку и  сказал:  "Ну же,  давай.  Если  это нужно  для
революции,  делайте, что требуется ". Этого вызвали,  и новый мучитель занял
его  место. Новый,  отдохнувший  и  полный  сил. Так  они  допрашивали  меня
двадцать шесть часов подряд.  Я умолял их: "Пристрелите  меня,  и  пусть уже
будет конец!"
     -- Вольф, я не могу больше этого слышать! --
     закричала Дора. ;

     -- Ты не можешь, не можешь? Ты обязана!
     Мы в ответе за все. Мы за это агитировали.
     В двадцать шестом году, когда обвиняли Троц
     кого, это мы называли его агентом Пилсудс-
     кого, Муссолини, Рокфеллеров, Макдональ-
     да. Мы заткнули уши и отказывались слушать
     правду.
     -- Фелендер, не хочется сыпать соль на
     ваши раны, -- возразил я, -- но если бы Троц
     кий пришел к власти, было бы то же самое --
     никакой разницы со Сталиным.
     Смесью иронии и гнева сверкнули глаза Фе-лендера.
     -- Откуда вы знаете, что стал бы делать
     Троцкий? Как смеете вы судить о событиях,
     которые не происходили?
     -- Такое случалось при всех революциях.
     Когда проливают кровь во имя гуманности,
     или религии, или во имя чего-нибудь еще, это
     неизбежно приводит к террору.
     -- По-вашему, рабочий класс, он должен
     молчать о том, что происходит в России, дол
     жен позволить Гитлеру и Муссолини завое
     вать мир и допустить, чтобы его растоптали,
     как муравья. Это вы проповедуете?
     -- Я ничего не проповедую.
     -- Нет, проповедуете. Если вы могли ска
     зать, что Троцкий не лучше Сталина, значит,
     весь человеческий род развращен, надежды нет
     и нам придется капитулировать перед убийца
     ми, фашистами, теми, кто разжигает погромы и
     возвращает время вспять, к средним векам, ин
     квизиции, крестовым походам.
     -- Фелендер, Англия, Франция и Америка не
     прибегают к инквизиции и крестовым походам.
     --
     -- О, это они-то? Америка закрыла двери и
     никому не позволяет проникнуть внутрь стра
     ны. Англия, Франция, Канада, Австралия --
     все капиталистические страны делают то же
     самое. В Индии тысячи людей умирают от
     голода ежедневно. Английские чиновники
     оставляют их на произвол судьбы. А когда
     Ганди, со своим непротивлением, скажет
     хоть слово, они тащат его в тюрьму. Это прав
     да или нет? Ганди лепечет что-то о пассивном
     сопротивлении. Что за чушь! Как сопротивле
     ние может быть пассивным? Это такая же бес
     смыслица, как горячий снег, как холодный
     огонь. -1- -^ т ^ --JL* "*
     -- Так вы все еще за революцию?
     -- Да, Аарон Грейдингер, да! Если вы при
     шли к дантисту, чтобы вырвать гнилой зуб, а он
     вместо этого нарочно вырвал три здоровых, --
     это, конечно, трагедия и преступление. Но гни
     лой зуб вырвать все равно надо. Иначе он зара
     зит другие зубы, может быть, даже вызовет
     гангрену. . :;^-
     -- Правильно! На сто процентов верно! --
     воскликнула Дора.
     -- Не хотелось бы разрушать ваши иллю
     зии, но вот вам еще одно мое пророчество:
     перманентная революция Троцкого, или лю
     бая другая революция, продублирует в точно
     сти то, что сталинисты делают теперь. • ,-^я ;
     -- Нет, -- сказал Фелендер. -- Если бы я
     думал так, то повесился бы этой же ночью.
     -- Хватит, -- сказала Дора. -- Пойду собе
     ру чай. к-
     --
     выдавали, мы лепили шахматные фигурки. Но
     на полу было слишком мало место -- играть
     невозможно. Никто из политзаключенных не
     имел ни малейшего представления о преступ
     лениях, которые ему приписывали. Почти
     каждому обвинение уже было предъявлено.
     Заключенные возлагали вину на высших чи
     новников ГПУ, и ни разу никто не обвинил ни
     Сталина, ни ЦК, ни Политбюро. Но я постепен
     но начал осознавать, в какую трясину нас затя
     нуло. Некоторые из заключенных по секрету
     сообщили мне, что их заставили ложно обви
     нить близких друзей. . • i
     Фелендер  ушел  уже  за  полночь.  Едва  за  ним закрылась  дверь, Дора
разразилась рыданиями:
     -- Что можно сделать?  Как жить? Is -Она взяла меня за руки и притянула
к себе. Всхлипывала,  прижавшись  лбом  к  моему плечу. Я стоял и  глазел на
противоположную  стену.  С  тех пор, как покинул родительский  дом, я  жил в
состоянии вечного отчаяния. Иногда я подумывал  о раскаянии, о возвращении к
иудейству.  Однако жить,  как  жили  мой отец, моя  мать, их  родители,  все
поколения  предков,  но  без  их  веры  -- разве  это  возможно?  Приходя  в
библиотеку,  я ощущал проблеск надежды: может быть, в одной из книг я  найду
ответ на свой вопрос -- как жить человеку в моем положении и быть в согласии
с внешним миром и в ладу с самим собой? Я не нашел ответа -- ни  у Толстого,
ни у Кропоткина, ни в  Писании. Конечно, пророки призывали  к строгой жизни,
но их обещания обильного урожая, плодородных олив и виноградников,

     защиты от врагов не привлекали меня. Я знал, что мир всегда был и будет
таким, каков он и сейчас.  Только  моралисты называют злом то, что сплошь да
рядом происходит в жизни.
     Дора утерла слезы.
     -- Ареле, мне надо срочно съезжать отсю
     да. Квартира не моя, и я не смогу платить за
     нее. И еще, я боюсь, что мои бывшие товарищи
     выдадут меня тайной полиции.
     -- Тайная полиция сама знает о тебе все,
     что нужно.
     -- Но они могут представить доказатель
     ства. Ты знаешь, как это у сталинистов -- к