а  нее:  "Ступай к мертвецам вместе с его  полюбовницей, и чтоб  вы все там
сгнили!" Когда мама пришла домой, у  нее начались  судороги. Прямо ужас  что
было. Пришлось позвать цирюльника и отворить кровь. Если мамеле  узнает, что
я тебе все это рассказываю, она будет бранить меня.
     -- Шоша, я никому не скажу.
     -- Почему он ушел от мамеле? Я видела ее
     один раз, эту женщину. Она говорит как муж
     чина. Была зима, и мама заболела. Мы оста
     лись без гроша! Ты правда хочешь слушать?
     -- Да, конечно.
     -- Позвали доктора, но на лекарства не
     было денег. Ни на что не было. Тогда еще был
     жив Ехиел Натан, хозяин бакалейной лавки в
     тринадцатом доме. Ты-то помнишь его? Мы,
     бывало, все у него покупали.
     -- Думаю, да. Он молился в Новогрудской
     синагоге.
     -- О, все-то ты помнишь! Как хорошо с то
     бой разговаривать, -- ведь другие не помнят
     ничего. Мы всегда должали им, и когда мама
     послала меня как-то купить хлеба, его жена
     посмотрела в свою книгу и сказала: "Уже хва-
     --
     тит кредита ". Я пришла домой и рассказала маме, а она заплакала. Потом
она заснула, и я не знала, что мне делать.  Я  знала,  что  это погребальное
братство на Гжибовской, и подумала, может,  отец там.  Там окна  белые,  как
молоко, и  черными буквами написано: "Истинное милосердие". Я  боялась зайти
внутрь --  вдруг там  лежат  мертвые? Я ужасная  трусиха.  Ты помнишь, когда
умерла Иохевед?
     -- Да, Шошеле.
     -- Они жили на нашем этаже, и я боялась
     проходить ночью мимо их двери. И днем тоже,
     если в сенях было темно. А по ночам она сни
     лась мне.
     -- Шошеле, она снится мне с того самого
     дня.
     -- И тебе тоже? Она была совсем ребенок.
     Что с нею было?
     -- Скарлатина.
     -- И ты все это знаешь! Если бы ты не уехал,
     я бы не заболела. Мне не с кем было погово
     рить. Все смеялись надо мной. Да, белые стекла
     с черными буквами. Я открыла дверь, и мертве
     цов там не было. Большая комната, контора
     называется. Там в стене маленькое окошко, и
     я увидала, как за ним, в другой комнате, ка
     кие-то люди разговаривают и смеются. Ста
     рик разносил стаканы с чаем на подносе. Из
     маленького окошка спросили: "Чего тебе? ", и
     я сказала, кто я и что мама больна. Вышла жен
     щина с желтыми волосами. Лицо и руки у нее
     были в морщинах. Мужчина сказал ей: "Тебя
     спрашивает". Она зло поглядела на меня и
     спросила: "Ты кто?" Я ответила. А она как
     завопит: "Если еще придешь сюда -- кишки
     --
     вырву,  недоросток, уродина ты  бескровная!." И еще  она сказала грубые
слова. О том, что есть у каждой девушки... Ты понимаешь?.. -Да.
     -- Я хотела убежать, но она достала коше
     лек и дала мне немного денег. Когда отец уз
     нал про это, он пришел сюда и орал так, что
     весь двор слышал. Он ухватил меня за косы и
     таскал по всему дому. И плевал на меня. Он
     потом, наверно, три года не говорил со мной.
     Мама тоже сердилась. Все ругали меня. Так
     шли годы. Ареле, я могу так сидеть с тобой
     хоть сто лет и рассказывать, рассказывать и
     никогда не кончу. Здесь, в нашем дворе,
     хуже, чем было в десятом доме. Там были
     злые дети, но они не били девочек. Они обзы
     вали меня разными кличками, иногда ставили
     подножку, и все. Ты помнишь, мы играли в
     орехи на Пасху?
     -- Да, Шоша.
     -- Где была ямка?
     -- В подворотне.
     -- Мы играли, и я выиграла все. Я расколола
     их и почистила, и хотела отдать твои, но ты не
     взял. Велвл-портной сшил мне платье, и мама
     заказала пару туфель у Михеля-сапожника.
     Вдруг вышел благочестивый Ицхокл и как за
     орет на тебя: "Сын раввина играет с девчон
     кой! Дрянной мальчишка! Вот сейчас пойду к
     отцу, и он надерет тебе уши ". Ты помнишь?
     -- Вот это как раз не помню.
     -- Он погнался за тобой, и ты побежал. В то
     время отец еще приходил домой каждый день.
     У нас всегда была маца. После Хануки мама
     делала куриный смалец, и мы ели так много
     --
     шкварок,  что животы чуть не лопались. Тебе сшили  новый лапсердак. Ой,
посмотри-ка,  до чего я  разболталась. В десятом доме не  было  так плохо. А
здесь  один раз хулиганы бросили такой  большой камень,  что  пробили голову
девочке. А  еще  парень  затащил девушку  в  подвал.  Она кричала и звала на
помощь,  но в  нашем  доме,  если  кто  кричит,  и  не  подумают узнать, что
случилось.  Мама всегда говорит: "Не  связывайся". Здесь если поможешь кому,
тебе еще и попадет. Он сделал, ты сам знаешь что, с этой девушкой.
     -- И его не арестовали?
     -- Пришел полицейский и записал в книж
     ку, и больше ничего. Этот парень -- Пейсах
     его звали -- уже убежал. Они убегают, а поли
     цейский забывает, что там написано. Иногда
     полицейского нарочно посылают в другой дом
     или на другую улицу. Когда пришли немцы,
     всех воров и хулиганов посадили в тюрьму.
     А потом их всех опять выпустили. Думали, бу
     дет лучше под поляками, но все они дают взят
     ку, и все. Ты даешь злотый полицейскому, и он
     стирает все, что записал.
     Мы  вышли  пройтись. Шоша взяла меня за  руку,  ее  маленькие  пальчики
ласково  сжимали  мою  ладонь,  каждый  на  свой  собственный  манер.  Тепло
растекалось по телу, по спине ползли мурашки. Я едва удерживался  от желания
поцеловать  ее прямо на  улице.  Мы  останавливались  перед  каждой  лавкой.
Ашер-молочник еще

     был жив. Только поседела его борода. Этот человек  каждый день ездил на
лошади  к железнодорожной  станции  за бидонами  с молоком. Это был славный,
отзывчивый человек, добрый  друг моего  отца. Когда  мы уезжали  из Варшавы,
отец оставался  должен ему двадцать  пять  рублей.  Отец зашел попрощаться и
извинился за этот долг, но Ашер достал из кошелька еще пятьдесят марок и дал
отцу.
     Я  намеревался сидеть дома и отделывать пьесу. Вместо этого  мы с Шошей
гуляли. Через темную подворотню мы прошли во двор дома  No 12.  Мне хотелось
разыскать своего однокашника Мотла,  сына  Бериша.  Шоша не знала его  -- он
принадлежал к более  позднему периоду моей жизни. Я прошел мимо Радзиминской
и Новоминской  молелен на  этом дворе.  Уже  читали послеполуденную молитву,
Минху.  Мне хотелось на минуту  оставить Шошу во дворе и  заглянуть  внутрь:
посмотреть, кто  из хасидов, кого  я  знал когда-то, еще жив. Но она боялась
остаться одна  в  чужом дворе.  Она еще не забыла старые сказки о сводниках,
которые крадут девушек, запихивают  в повозку прямо средь бела дня и увозят,
чтобы продать в  белое рабство в Буэнос-Айрес. Я же не смел привести девушку
в хасидскую молельню, когда  община молится. Только в  праздник Симхес-Тойре
девушкам  позволялось находиться  там во время  богослужения,  да  еще  если
родственник был  при  смерти  и  семья собиралась вместе  для молитвы  перед
кивотом.
     Фонарщик  ходил от одного  столба к другому и  зажигал газовые  фонари.
Бледный желтоватый свет падал на толпу. Люди кричали, толка-

     лись,  отпихивали  друг  друга.  Громко  смеялись  девушки.   В  каждой
подворотне уличные проститутки зазывали мужчин.
     Я не нашел моего друга Мотла. Поднявшись по темной лестнице, я постучал
в дверь. Тут жил отец  Мотла со своей второй женой. Никто не отозвался. Шошу
пробирала дрожь. Мы стали спускаться. Остановившись  на лестничной площадке,
я поцеловал Шошу, прижал ее к себе, просунул руку под блузку и дотронулся до
ее маленьких грудей. Она затрепетала.
     -- Нет, нет, нет.
     -- Шошеле, когда любишь, это можно.
     -- Да, но...
     -- Я хочу, чтоб ты была моей!
     -- Это правда?
     -- Я люблю тебя.
     -- Я такая маленькая. И не умею писать.
     -- Не нужно мне твоего писания.
     -- Ареле, люди будут смеяться над тобой.
     -- Я тосковал по тебе все эти долгие годы.
     -- О, Ареле, это правда?
     -- Да. Когда я увидал тебя, то понял, что
     по-настоящему никого не любил до сих пор.
     -- А у тебя было много девушек?
     -- Не очень, но с некоторыми я спал.
     Казалось, Шоша обдумывает это.
     -- Ас этой актрисой из Америки у тебя что-
     нибудь было?
     -Да.
     -- Когда? До того, как ты пришел ко мне?
     Мне следовало сказать "да ". Вместо этого я
     услышал, как я  говорю: "Я спал с ней той ночью, после нашей встречи ".
Я тут же пожалел о своих словах, но признаваться и хвастаться

     вошло у меня в привычку. Быть может, я научился этому у Файтельзона или
в Писательском клубе. Я теряю ее, подумал я. Шоша попыталась отодвинуться от
меня,  но я  держал ее крепко. Я чувствовал себя как игрок, который поставил
все,  что  имеет, и ему уже нечего терять. Было слышно, как стучит в груди у
Шоши сердечко.
     -- Зачем ты сделал это? Ты ее любишь?
     -- Нет, Шошеле. Я могу делать это и без
     любви.
     -- Это те так делают. Ты знаешь кто.
     -- Шлюхи и коты. Все к этому идет, но я
     еще способен любить тебя.
     -- А другие у тебя были?
     -- Случалось. Не хочу тебе лгать.
     -- Нет, Ареле. Тебе не нужно обманывать
     меня. Я люблю тебя, какой ты есть. Только не го
     вори мамеле. Она подымет шум и все испортит.
     Я  ожидал,  что  Шоша  будет  расспрашивать о подробностях моей связи с
Бетти, и был готов рассказать ей все. Не собирался я скрывать, что спал  и с
Теклой, хотя  у нее жених в  армии и я  пишу ему письма  под ее диктовку. Но
Шоша, видимо, уже позабыла, что я ей  рассказал, или просто перестала думать
об  этом, считая  это маловажным. Может  быть, у  нее прирожденный  инстинкт
соучастия, о  котором говорил Файтельзон? Мы  отправились  дальше и вышли на
Мировскую. Овощные лавки уже закрылись, на тротуарах  валялись пучки соломы,
обломки  деревянных  ящиков,  клочки папиросной  бумаги,  в  которую  обычно
заворачивают апельсины. Рабочие поливали из шланга кафельные плиты. Торговцы
и покупатели

     уже почти  разошлись, но было слышно, как они пререкаются напоследок. В
мое время  здесь  в  огромных  чанах  держали некошерную  рыбу, без  чешуи и
плавников. Здесь же  продавали раков и  лягушек,  которых  едят гои.  Резкий
электрический свет освещал рынок даже ночью. Обняв Шошу за плечи, я увлек ее
в нишу:
     -- Шошеле, хочешь быть моей?
     -- О, Ареле, ты еще спрашиваешь!
     -- Ты будешь спать со мной?
     -- С тобой -- да.
     -- Тебя целовали когда-нибудь?
     -- Никогда. Один нахал попытался на улице,
     но я убежала от него. Он бросил в меня полено.
     Неожиданно  мне  захотелось  порисоваться перед Шошей,  пустить  пыль в
глаза, потратить на нее деньги.
     -- Шоша, ты только что говорила, что сде
     лаешь все, что я ни попрошу.
     -- Да. Сделаю.
     -- Я повезу тебя в Саксонский сад. Мне хо
     чется прокатить тебя на дрожках.
     -- Саксонский сад? Но туда евреев не пус
     кают.
     Я понял, о чем она  говорит --  когда  здесь была  Россия, городовой  у
ворот не впускал в сад евреев в  длинных лапсердаках и евреек  в  париках  и
чепцах. Но  поляки отменили этот запрет. К тому же на мне  было  европейское
платье. Я уверил Шошу, что нам можно ходить везде, где только захотим.
     -- Но зачем брать дрожки? -- возразила
     Шоша. -- Мы можем поехать на одиннадцатом
     номере. Ты знаешь, что это такое?

     -- Знаю. Идти пешком.
     -- Стыдно попусту тратить деньги. Мамеле
     говорит: "Дорог каждый грош". Ты потра
     тишь злотый на дрожки, а сколько мы поката
     емся? Может быть, полчаса. Но если у тебя
     куча денег, тогда другое дело.
     -- Ты когда-нибудь каталась на дрожках?
     -- Ни разу.
     -- Сегодня ты поедешь на дрожках со мной.
     У меня полные карманы денег. Я тебе говорил,
     что пишу пьесу -- пьесу для театра, и мне уже
     дали три сотни долларов. Я потратил сотню и
     еще двадцать, но сто восемьдесят у меня оста
     лось. А доллар -- это девять злотых.
     -- Не говори так громко. Тебя могут огра
     бить. Раз пытались ограбить какого-то дере
     венского, он стал отбиваться, и ему всадили
     нож в спину.
     Мы прошли по Мировской как  раз до  Желяз-ной Брамы.  С  одной  стороны
здесь находился Первый рынок,  а с  другой -- длинный ряд низеньких будочек,
где  холодные  сапожники  продавали башмаки,  туфли, даже  обувь на  высоких
каблуках, протезы для одноногих. Все они были заперты на ночь.
     -- Мама правду говорит, -- сказала Шо-
     ша. -- Это Бог послал мне тебя. Я уже рассказы
     вала тебе про Лейзера-часовщика. Мама хотела
     устроить, чтобы он посватал меня, только я ска
     зала: "Я останусь одна ". Он лучший часовщик в
     Варшаве. Ты можешь принести ему сломанные
     часы, и он их так починит, что они будут сто лет
     ходить. Он увидал твое имя в газете и пришел к
     нам: "Шоша, привет тебе от твоего сужено
     го!" -- сказал Лейзер. Так он тебя называет.

     И  когда он  сказал  так,  я поняла,  что ты должен прийти  ко  мне. Он
говорит, что знал твоего отца.
     -- Он в тебя влюблен?
     -- Влюблен? Не знаю. Ему пятьдесят лет
     или даже больше.
     Подъехали дрожки, я остановил их. Шоша затряслась:
     -- Ареле, что ты делаешь? Мама...
     -- Забирайся! -- И я помог ей взобраться,
     потом сел сам.
     Извозчик в клеенчатой кепке, с  железной  бляхой  на спине,  обернулся:
"Куда? "
     -- Уяздов бульвар. Аллеи Уяздовски.
     -- Тогда за двойную плату.
     Сначала проехали через Желязну Браму. При каждом повороте Шоша валилась
на меня:
     -- Ой, у меня кружится голова.
     -- Не бойся, я доставлю тебя до дому.
     -- Улица совсем по-другому выглядит,
     если отсюда смотреть. Я прямо как царица.
     Когда мама узнает, она скажет, что ты соришь
     деньгами. Вот я сижу с тобой в дрожках, и это,
     наверно, мне снится.
     -- И мне тоже.
     -- Сколько трамваев! И как тут светло. Как
     днем. Мы поедем на модные улицы?
     -- Можно их и так назвать?
     -- Ареле, после того случая, когда я ходила
     в погребальное братство, я никуда не уходила
     с Крохмальной. Тайбл везде ходит. Она ездит
     в Фаленицу, в Михалин, где только она ни
     была. Ареле, куда ты везешь меня?
     -- В дремучий лес, где черти варят малень
     ких детей в больших котлах и голые ведьмы с
     огромными грудями едят их с горчицей.
     --
     -- Ты шутишь, Ареле?
     -- Да, моя милая.
     -- О, никто не знает, что может случиться.
     Мама всегда твердила мне: "Тебя никто не
     возьмет, кроме Ангела Смерти". И я тоже ду
     мала, что меня скоро положат рядом с Ипе.
     И вот я прихожу домой с фунтиком сахару, а
     там -- ты. Ареле, что это?
     -- Ресторан.
     -- Погляди, как много огней.
     -- Это модный ресторан.
     -- Ой, видишь, куклы в витрине. Как жи
     вые! Какая эта улица?
     -- Новый Свят.
     -- Так много деревьев -- здесь прямо парк.
     И дамы в шляпах, все такие стройные! Какой
     чудный запах! Что это?
     -- Сирень.
     -- Ареле, я хочу что-то спросить, только не
     сердись.
     -- Спрашивай.
     -- Ты правда любишь меня?
     -- Да, Шоша. Очень.
     -- Почему?
     -- Тут не может быть никаких почему. Как
     и потому.
     -- Я так долго жила без тебя. И жила себе.
     Но если ты теперь уйдешь и не вернешься, я
     умру тысячу раз подряд.
     -- Я никогда больше не оставлю тебя. Ни
     когда.
     -- Правда? Лейзер-часовщик говорит, что все
     писатели не видят дальше кончиков своих боти
     нок. Лейзер не верит в Бога. Он говорит, что все
     происходит само по себе. Как это может быть?
     --
     -- Бог есть.
     -- Погляди-ка, небо красное, будто там по
     жар. А кто живет в этих красивых домах?
     -- Богачи.
     -- Евреи или нет?
     -- Большей частью не евреи.
     -- Ареле, отвези меня домой. Я боюсь.
     -- Нечего тебе бояться. Если все идет к
     тому, что придется умереть, так умрем вмес
     те, -- вдруг проговорил я, сам изумленный
     этими словами.
     -- А разве позволено мальчику и девочке
     лежать в одной могиле?
     Я ничего не ответил. Шоша склонила голову мне на плечо.
     Дрожки подвезли нас к дому No 7, и оттуда я хотел идти прямо к  себе на
Лешно, но  Шоша повисла на моей руке. Ей  было страшно  в темноте идти через
подворотню, пересекать неосвещенный  двор, подниматься по  темной  лестнице.
Ворота были заперты, пришлось подождать, пока дворник  придет  и откроет. Во
дворе  мы  столкнулись  с  низеньким,  маленьким   человечком.  Это  и   был
Лейзер-часовщик. Шоша спросила его, что он  тут делает так поздно,  и Лейзер
ответил, что гуляет. Шоша меня представила:
     -- Это Ареле.
     -- Знаю. Догадался. Добрый вечер. Я читаю
     все, что вы пишите. Включая и переводы.
     Я не мог рассмотреть его как следует,  а  при тусклом  свете окон видел
только бледное

     лицо с огромными черными глазами.  На нем не было ни пиджака, ни шляпы.
Говорил он негромко.
     -- Пан Грейдингер, -- сказал он, -- или мне
     можно называть вас товарищ Грейдингер?
     Это не значит, что я -- социалист, но, как ска
     зано где-то, все евреи -- товарищи. Я знаю
     вашу Шошу с тех самых пор, как они сюда пе
     ребрались. Я заходил к Басе еще в те времена,
     когда муж ее был приличный человек. Не
     хочу задерживать вас, но я про вас слышу с
     того самого дня, как мы познакомились с
     Шошей, и она не переставая говорит про вас.
     Ареле то и Ареле это. Я знавал вашего отца, да
     почиет он в мире. Однажды я даже был у вас.
     Это была Дин-Тора1 -- я должен был дать по
     казания. Несколько лет назад, увидев ваше
     имя в журнале, я написал письмо на адрес ре
     дакции, но ответа не получил. Почему в этих
     редакциях вообще не отвечают? Разве я знаю?
     То же самое и в издательстве. Раз мы с Шошей
     пошли было вас искать. Но, так или иначе, вы
     объявились, и я услыхал, что Ромео и Джульет
     та нашли друг друга. Есть любовь, да. Есть
     еще. В этом мире это все. В природе всему
     есть место. А если вам требуется безумие, то
     уж в этом нет недостатка. Что вы скажете об
     этой всемирной свистопляске? Я говорю про
     Гитлера и Сталина.
     -- Что тут скажешь? Человек не хочет
     мира.
     -- Как вы сказали? Я хочу мира. И Шоша
     хочет. И еще миллионы. Готов поспорить,

     большинство  людей  не хочет  войны  и  не  хочет  революции. Они хотят
прожить жизнь как умеют. Лучше ли, хуже  ли, во дворцах, в подвалах ли,  они
хотят иметь кусок хлеба и крышу над головой. Разве не так, Шоша?
     -- Да. Так.
     -- Плохо то, что мирные люди пассивны, а
     сила у других, у злодеев. Если порядочные
     люди раз и навсегда решат взять власть в свои
     руки, может быть, наступит мир?
     -- Никогда они не решат так и никогда не
     станут у власти. Власть и пассивность несов
     местимы.
     -- Вы так думаете?
     -- Это опыт поколений.
     -- Тогда дело плохо.
     -- Да, реб Лейзер, хорошего мало.
     -- А что будет с нами, евреями? Подули
     злые ветры. Ладно, я вас не задерживаю. Си
     дишь день-деньской дома и перед сном хо
     чется немного прогуляться. Прямо здесь, во
     дворе, от ворот до помойки и обратно. Что
     можно сделать? Может, где-то есть лучший
     мир? Доброй ночи. Для меня большая честь
     познакомиться с вами. Я еще питаю уважение
     к печатному слову.
     -- Спокойной ночи. Надеюсь, еще увидим
     ся, -- сказал я.
     Только теперь до  меня дошло, что Бася все  это  время  стоит у окна  и
глядит  на  нас.  Она, конечно, беспокоится. Надо бы зайти на  минуту.  Бася
открыла дверь и, пока мы подымались по ступенькам,причитала:
     -- И где же это вы были? Почему так по
     здно? Чего-чего я только не передумала!

     -- Мамеле, мы катались на дрожках.
     -- На дрож