еднев
     ных заботах. Девяносто процентов людей,
     нет, даже девяносто девять ничего не знают о
     своем завтрашнем дне, а часто и о сегодняш
     нем. Им нужно думать о хлебе насущном.
     Когда писатели, подобно Герберту Уэллсу,
     или Гансу Гейнцу Эверсу, или даже нашему
     милейшему Аарону Грейдингеру, выступают
     с фантазиями о межпланетных войнах или о
     девушке с двумя дибуками, которая хочет за
     муж, -- простите меня за откровенность, они
     говорят лишь друг с другом. Никогда не чита
     ла этого писателя, Юджина О'Нила, но у меня
     такое впечатление, что он из той же компании.
     Он тоже лишь грезит во сне. Мисс Слоним, вам
     нужно появиться в чем-то, что заденет всех.
     Тогда вас поймут и публика придет. Простите
     за прямоту.
     Бетти ощетинилась: .,-,...

     -- Что же я должна играть? В пропагандист
     ской пьесе, восхваляющей коммунизм? Во-пер
     вых, меня арестуют и закроют театр. Во-вторых,
     я приехала из России и видела собственными
     глазами, что такое этот ваш коммунизм. В-тре
     тьих...
     -- Я не предлагаю, вам играть в прокомму
     нистической пьесе, -- перебила Дора. -- Как я
     могу? Никто больше не знает, где кончается
     сталинизм и начинается фашизм. Или как еще
     его назвать. Но ведь массы все равно страда
     ют, и страдания их растут непомерно. Если на
     цисты захватят Польшу, их первыми жертва
     ми будут бедняки. Все богатые упорхнут за
     границу. Если у вас на счету в банке сто тысяч
     долларов и вы путешествуете лишь для соб
     ственного удовольствия, весь мир открыт пе
     ред вами. Можете даже в Палестину ехать,
     если у вас есть тысяча фунтов стерлингов. Так
     или нет, Аарон?
     -- Ни пьеса, ни рассказ на эту тему ничего
     не изменят, -- возразил я. -- Массы и так зна
     ют, как обстоят дела. Кроме того, прежде ты
     говорила иначе.
     -- Я не говорила иначе. У меня были сомне
     ния, но массы остаются дороги мне. Их нужно
     учить, как противостоять эксплуатации.
     - -- Дора, ты говоришь так, будто эти твои массы  -- невинные овечки, и
лишь несколько злодеев  виновны в мировой трагедии. На самом же деле большая
часть  этих твоих масс сама готова убивать, грабить, мародерствовать, вешать
и  делать  то же, что делают тираны,  подобные Гитлеру,  Сталину, Муссолини.
Казаки Хмельницкого не были капиталиста-

     ми  и  петлюровские  бандиты  тоже.  Петлюра  сам  был  люмпеном.  Пока
Шварцбард не ухлопал его. В Париже он голодал1.
     -- Кто послал солдат умирать под Верде
     ном? Вильгельм и Фош.
     -- Ни Вильгельм, ни Фош не смогли бы по
     слать их, во всяком случае большую их часть,
     если бы солдаты сами не захотели. Жестокая
     правда состоит в том, что большинство лю
     дей, в частности молодых людей, обладают
     страстью к убийству. Им нужны только при
     чина или хотя бы повод. Один раз это во имя
     религии, другой раз -- за фашизм или в защи
     ту демократии. Их стремление убивать так
     велико, что даже превосходит страх быть
     убитыми. Эту истину не позволено произно
     сить вслух, но все же это так. Те наци, что го
     товы убивать и умирать за Гитлера, при дру
     гих обстоятельствах так же были бы готовы
     умереть за Сталина. Не существует такой
     наиглупейшей амбиции или такой несурази
     цы, из-за которой люди не пошли бы умирать.
     Если бы евреи получили независимость, на
     чалась бы война между литваками и галици-
     нерами2.
     -- Если это так, то нет и надежды. --.-.-

     -- А кто сказал, что она есть?
     -- Ханжа! -- бросила Бетти вслед Доре,
     после ее ухода. -- Я таких навидалась в Рос
     сии. На них кожаные куртки,  у бедра револьвер. Их зовут чекистами. Как
раз теперь их
     ликвидируют. И они заслужили это. Цуцик,
     поцелуй меня. В последний раз!
     --
     ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
     1
     К  полудню  снегопад усилился.  Стало темно, как в сумерках. Серое небо
висело над  землей сплошной массой. Было ни облачно, ни ясно. Все  выглядело
так,  будто  благодаря  каким-то  изменениям в мироздании  на  Земле менялся
климат.  Кто сказал, что ледниковый период  не может внезапно вернуться? Кто
может  предотвратить  стремление  Земли вырваться  из  гравитационного  поля
Солнца  и,  поблуждав  по  Млечному  Пути,  умчаться  в  направлении  другой
Галактики?
     Бетти  и Дора ушли, и в квартире стало совсем  тихо. Телефон не звонил.
Даже Текла не заходила, чтобы унести поднос и прибрать в комнате.
     Около половины  восьмого мне надо  было взять  дрожки,  или санки,  или
такси и  поехать в  заезжий дом на Навозной улице,  за  матерью и братом.  В
ожидании  мать, конечно, сидела на стуле, а то и на  кровати, углубившись  в
"Обязанности  сердец ", -- книгу эту она всегда брала  с  собой. Мой брак  с
Шишей отнимал у нее последнюю  надежду вернуться в Варшаву. Мойве, вероятно,
был в синагоге и рылся там в книгах. Он ни слова не сказал против Шоши, но в
глазах  его появилась усмешка, когда он в первый раз услышал это имя. Вместе
с мальчишками из

     хедера он тоже когда-то смеялся над Шошей. Уверен, про себя он  думает:
тот, кто  хоть  на йоту отступил  от праведной жизни, так же отступается и в
мирских делах. А Файтельзон? Селия? Геймл? Что уж о них говорить? Даже Тайбл
не могла скрыть какого-то  легкого презрения, когда узнала, что  я женюсь на
ее сестре. И уж наверняка  я никогда не возьму Шошу в Писательский Клуб. Там
просто высмеют ее -- и меня заодно. - т - -_•--,.-
     Вечер  настал  как-то вдруг. В комнате стало темно.  На  небе появились
лиловые тона.  Я встал с кровати и подошел к окну. Редкие прохожие не шли по
улице, а сражались с метелью. Иногда казалось, что они просто танцуют в такт
с вихрями  снега.  Пушистые сугробы превратили улицы в горы и долины. Что-то
поделывают  бедные воробушки? По Спинозе, мороз, воробьи, я  сам  -- все это
проявления  одной и  той  же субстанции.  И вот  одно проявление  субстанции
завывает, ревет и гонит волны холода с  Северного полюса, другое -- забилось
в щель, дрожа от голода и холода, а третье -- собирается жениться на Шоше.
     Еще не было и  семи часов, когда я вышел из дому. На  мне  был выходной
костюм и чистая рубашка. Геймл и Селия заказали для  нас гостиничный номер в
Отвоцке:  там мы проведем целую неделю.  Это их свадебный подарок, а для нас
--  "медовый  месяц". Уложил дорожную сумку -- рукописи, кое-что из  одежды,
зубную щетку. Меня не покидало чувство,  что брак этот никогда и не был моим
решением, а какие-то неведомые силы все решают за меня. Видимость свободного
выбора исчезла совер-

     шенно. Может, все так женятся? Может, это
     так же, как убивать, красть, совершать само
     убийство? Идти на войну? Внутри меня что-то
     неудержимо смеялось. В общем, фаталисты
     правы. Никого нельзя ни за что винить. Я сто
     ял у ворот минут пятнадцать. Все проезжав
     шие мимо такси, санки, дрожки были заняты.
     Не было даже троллейбуса в сторону Навоз
     ной. Я пошел пешком. Колючий снег бил по
     лицу, глаза слезились. Уличные фонари все
     залеплены снегом. Я плелся среди этого сту
     деного хаоса, спотыкаясь на каждом шагу, как
     слепой. На мне были калоши, однако ноги
     промокли совершенно. Я пересек Сольную и
     Электоральную, потом по Зимней вышел на
     Навозную. Как в такую метель мне доставить
     мать и брата на Панскую? Мать едва ходит и в
     хорошую погоду. Я посмотрел на часы, но ра
     зобрать ничего не смог. •&
     Вот и Навозная. По мокрым и обледенелым
     ступеням я поднялся на третий этаж. Мать си
     дела в гостиной -- в бархатном платье, с шел
     ковым платком на голове, с вытянувшимся и
     бледным лицом. В глазах ее читались одно
     временно и религиозная покорность Божьей
     воле, и мирская ирония. На Мойше уже рав
     винское меховое пальто с побитым молью во
     ротником и шляпа с широкими полями. Были
     там и другие постояльцы, которые остава
     лись на ночь. Видимо, их задержала в Варша
     ве непогода. Они, конечно, знали, что проис
     ходит и кого ждут, потому что, когда я
     появился, все зашумели и захлопали в ладо
     ши. Кто-то воскликнул: "Мазлтов! Жених
     уже здесь!"

     Снежные  хлопья  залепили  лицо,  и  несколько секунд я  ничего  не мог
разглядеть. Только слышал гомон мужских и женских голосов.
     Какой-то  паренек  --  наверно,  он  прислуживал  в  доме  --  вызвался
спуститься вниз и помочь нам найти санки или дрожки. Мать не могла даже сама
взобраться  на  сиденье, и мне пришлось поднять ее и усадить.  Мойше не  мог
расстаться со своими подозрениями,  что сиденье может быть трефным, и покрыл
его носовым платком. Мы уже тронулись  с  места, и тут я вспомнил, что забыл
наверху свою сумку. Я закричал: "Стой! Стой!", но тут выскочил этот парнишка
-- мать назвала его ангелом небесным, -- догнал нас и сзади забросил сумку в
дрожки. Я собрался  было  отблагодарить его, но мелочи не было, а  мои слова
благодарности ветер унес прочь. Верх был  поднят. Внутри тьма  непроглядная.
Мойше сказал:
     -- Благодарение Богу, ты пришел. Мы уже
     боялись, не случилось ли чего. Ты знаешь, ка
     кая мать беспокойная.
     -- Я не мог достать дрожки. Всю дорогу
     шел пешком.
     -- Не простудиться бы тебе, упаси Гос
     подь, -- проговорила мать. -- Попроси Басю
     дать тебе аспирину.
     -- Все вершится на небесах, да, на небе
     сах, -- вмешался Мойше. -- Что бы человек ни
     делал, ему приходится преодолевать препят
     ствия, и в этом тоже можно распознать волю
     Провидения. Если все пойдет гладко, человек
     скажет: "Моя сила и сила моих рук совершили
     это". Когда грешники достигают успеха, то
     думают, что достигли этого собственными си-
     --
     лами, но не всегда путь зла приводит к успеху.
     Этот Гитлер -- да будет имя его забыто -- по
     несет свою кару. И Сталин, это чудовище,
     тоже пройдет свой путь. ' о::"
     -- Пока они понесут свою кару, -- возрази
     ла мать, -- кто знает, сколько будет замучено
     невинных.
     -- А? Что? Счет идет на небесах. Рабби Шо-
     лом Бельцер однажды сказал: "Ни понюшки
     табаку не будет забыто на Высшем Суде Спра
     ведливости". Он, который знал истину, во
     всем полагался на Бога. •'*^
     Дрожки   тащились,   покачиваясь   полегоньку.   То   и   дело   лошади
останавливались,   поворачивали  голову  и  оглядывались   назад,   как   бы
любопытствуя, зачем людям  надо куда-то  ехать в такую погоду. Кучер  сказал
по-еврейски:
     -- В такую погоду плохо на дрожках. И в
     санях не лучше. В такую погоду только сидеть
     у печки да есть бульон с кнедлями.
     -- Дай ему несколько лишних грошей, --
     прошептала мать.
     -- Хорошо, мама, конечно.
     Когда  мы наконец прибыли к  раввину, все уже были в сборе: Шоша, Бася,
Зелиг,  Тайбл,  Файтельзон,  Геймл,  Селия.  Меня  встретили   улыбочками  и
подмигиваниями.  Взгляд  Се-лии, казалось, спрашивал: "Или он  в самом  деле
ослеп?  Или видит  то, чего не видят другие?  " Наверно, подозревали, что  в
последнюю  минуту я переменю решение. Старомодное  платье матери удостоилось
одобрения со стороны раввинши, дородной  женщины в завитом парике, с широким
лицом и необъятной грудью. В ее

     суровом взгляде не было  и следа  доброжелательности.  Считая раввина и
его  сына,  чернявого  подростка   с   пробивающимися   пейсами,  с  высоким
крахмальным воротничком  полуха-сида-полуденди, -- было всего семь мужчин, и
раввин  послал  сына привести с  улицы или  со  двора еще троих,  чтобы  был
"минин", иначе церемония не состоится.
     На Шоше  было новое платье. С волосами, уложенными в прическу "помпадур
",  на высоких каблуках, она  казалась выше  ростом. Только  мы вошли,  Шоша
протянула вперед руки, будто собралась бежать к  нам, но Бася удержала ее, и
Шоша  успокоилась. Бася принесла бутылку вина, бутылку водки  и корзиночку с
печеньем. Раввин, высокий, стройный,  с  остроконечной черной  бородкой,  не
походил  на благочестивого  еврея,  как  отец  или  Мойше.  Он  выглядел как
светский  человек, даже  делец.  В  квартире  был  телефон.  Мать  с  братом
изумленно переглянулись: отцу в голову бы  не  пришло держать  такую штуку у
себя  в доме. Зелиг уже передал адвокату тысячу злотых, чтобы заплатить Басе
за  развод, и  бывшие  муж и жена  сторонились друг  друга.  Зелиг, в черном
костюме,  крахмальном  воротничке   и  галстуке  с  перламутровой  булавкой,
расхаживал  взад-вперед по  комнате. Ботинки его скрипели.  Он курил сигару.
Как и подобает служащему погребального братства, он был уже  порядочно пьян.
Мать он называл "мехутенесте", сватьюшка, и принялся вспоминать те  времена,
когда  мы были соседями.  Файтельзон беседовал  с  Мойше,  обнаруживая  свои
блестящие познания в Мидрашах и Ге-маре. Я услыхал, как Мойше сказал ему:

     -- Вы много читали, но вам нужна практика.
     -- Для этого необходима вера, -- возразил
     Файтельзон, -- а ее-то у меня и нет.
     -- Иногда вера приходит потом.
     Файтельзон уже видел Шошу у Селии. Он
     похвалил мне ее детскую  прелесть, сказав, что  она напоминает ему одну
английскую девочку -- подружку  из  его  детства, даже настойчиво предлагал,
чтобы  мы вместе с  Шошей приняли участие  в  его  "странствованиях душ". Он
добавил:
     -- Цуцик, она в миллион раз милее, чем эта
     американская актриса, как там ее зовут? Если
     бы вы женились на той, я бы рассматривал это
     как падение.
     Сев за  стол, раввин стал заполнять брачный контракт. Вытер кончик пера
о свою ермолку. Потом спросил, девственница ли невеста. Зе-лиг ответил:
     -- Еще бы!
     Наконец  вернулся сын раввина, ведя за  собой троих мужчин в поддевках,
смазных сапогах и меховых шапках. Один был подпоясан веревкой. Они не хотели
ждать конца церемонии и  потребовали по  стакану водки немедленно.  Лица их,
мокрые от снега, потемнели и были в морщинах -- и от возраста, и от  тяжелой
работы. Всем своим видом они  выражали пренебрежение юношеским мечтаниям. Их
слезящиеся  глаза под кустистыми бровями, казалось, говорили:  "Подождите-ка
еще несколько лет, -- и вы узнаете то же, что и мы". Из-за печки сын раввина
достал  балдахин  и  четыре  шеста. Раввин  скороговоркой  прочел  кетубу --
брачный контракт, написанный по-арамейски.

     Я обещал Шоше двести злотых, если разведусь с ней, и  такую же сумму от
моих наследников, если она овдовеет.
     Обручальных  колец я не покупал: Бася сказала, что  ни один ювелир не в
состоянии подобрать Шоше кольцо -- пальцы у нее тоненькие,  как у ребенка. А
мне  Бася дала  кольцо,  которое получила от Зелига тридцать  лет  назад при
венчании. Когда раввин запел святые слова, она разрыдалась. Тайбеле вытирала
слезы платочком.  Губы  у Шоши шевелились, будто  она хотела спросить что-то
или сказать, но  Бася предостерегающе  замотала  головой, и Шоша  ничего  не
сказала.
     Мать моя еле стояла на  ногах. То и дело она опиралась  на плечо Мойше.
Брат раскачивался, -- видимо, бормотал про себя молитву.
     Геймл и  Селия  собирались  устроить  для  нас  прием в  ресторане.  Но
пришлось  это отменить. Мать и брат боялись,  что  ресторанная еда в большом
городе не может быть строго кошерной. Кроме  того, последний поезд на Отвоцк
уходил  слишком рано, так что не осталось  времени для ужина. На дорогу Бася
собрала нам еду. Мать и  брат  хотели вернуться в Старый  Стыков  первым  же
утренним  поездом. Селия и Геймл вызвались отвезти их на станцию. Вернувшись
из  Отвоцка,  мы с Шошей должны будем переехать к Ченчинерам. Я понимал, что
все присутствующие -- пожалуй, даже Бася и сама Шоша -- в  глубине души, где
еще остались крупицы здравого смысла, чувствовали, что я совершаю чудовищную
глупость,  но общее  настроение было радостным  и торжественным. Файтельзон,
который мог

     отпускать шуточки  даже  на похоронах, чтобы  показать всем и  каждому,
насколько  он  циничен, здесь вел себя совершенно по-отечески. Он  пожал мне
руку  и пожелал  счастья. Потом, наклонившись к  Шоше, галантно поцеловал ее
маленькую ручку. Геймл и Селия плакали. Зелиг сказал:
     -- Двух вещей нельзя избежать на этом
     свете -- свадьбы и похорон, -- и вручил мне
     пачку денег, завернутых в плотную бумагу.
     Мать не плакала. Я крепко  обнял ее и поцеловал. Но  она  не поцеловала
меня в ответ. Только сказала:
     -- Раз уж ты сделал это, видно, так суж
     дено.
     По расписанию поезд отправляется в 23:40, но была уже полночь, а мы  не
трогались  с  места.  Наш  вагон  был  пуст.  Одинокая газовая лампа  скорее
слепила,  чем  освещала его. Проводив нас  на поезд, давно ушли домой Бася и
Тайбеле.  В  вагоне было почти  так же  холодно, как  снаружи.  Я достал  из
саквояжа два свитера и оба надел  на себя, а ГНоша  закуталась  в горжетку и
муфту, сохранившиеся, скорее всего,  с довоенного  времени  и принадлежавшие
еще ее  матери.  У горжетки  была лисья  мордочка  и  стеклянные глаза. Шоша
прижалась ко мне и дрожала, как маленькая зверушка.
     Может, мы ошиблись и сели  не в тот поезд?  Или поезд всю ночь простоит
на станции?

     Я решил пройтись по другим  вагонам,  но  Шоша вцепилась  в  меня и  не
отпускала, -- она  боялась остаться одна. Внезапно раздался  гудок,  и поезд
потихоньку пошел по обледенелым рельсам.
     Шоша раскрыла сверток, который положила нам Бася, и мы перекусили. Все,
что Шоша делала, занимало  массу времени: развязав пакет, Шоша долго решала,
какой кусок взять себе, а какой  -- отдать мне. Даже в  мелочах она не могла
принять решение.  Я  обещал Селии  и Геймлу, нашим щедрым благодетелям,  что
Шоша будет помогать Селии по  хозяйству, когда мы к ним переедем, потому что
служанка   Селии,  Марианна,   уволилась.  Она  собиралась  замуж.  Но   эта
нерешительность каждый раз, когда надо было сделать малейший выбор, убеждала
меня, что от Шоши не будет  никакого проку.  Она брала кусочек маринованного
огурца, и  он  выскальзывал  из  ее  рук, отщипывала  кусочек  булки,  чтобы
положить в  рот,  и  клала  ее на стол. На тонких ее пальчиках почти не было
ногтей. И  я не знал  -- грызет она их или в один прекрасный день они просто
перестали расти. Она начинала  жевать и  тут же забывала, что  у нее во  рту
еда.
     Мы проезжали Пражское кладбище -- город могильных камней, закутанных  в
снежные саваны, и Шоша вдруг сказала:
     -- Здесь Ипе лежит.
     -- Да, я знаю.
     -- Ой, Ареле, я боюсь.
     -- Чего же?
     Шоша не ответила, -- верно, уже  забыла, о  чем я спросил.  Потом опять
заговорила:
     -- Поезд может заблудиться.

     -- Как? Он же по рельсам идет. " ~* I~;~ ^
     Шоша подумала над моим ответом.
     -- Ареле, я не смогу иметь детей. Один раз
     доктор сказал, что я слишком узкая. Ты сам
     знаешь где.
     -- Не хочу я детей. Ты мое дитя. ,.: - %
     -- Ареле, ты уже мой муж? . ••
     -- Да, Шошеле.
     -- А я взаправду твоя жена? f # t? .
     -- Согласно закону. ^> : - л*-- / i^^b.
     -- А теперь чего?
     -- Ой, я не знаю. Бога. Гитлера.
     -- Пока еще Гитлер в Германии, а мы с то
     бой тут. Что же до Бога...
     -- Ареле, я забыла взять с собой маленькую
     подушечку, думочку.
     -- Через неделю мы вернемся, и у тебя
     опять будет твоя думочка.
     -- Я без нее не засну.
     -- Заснешь. Мы ведь будем лежать в одной
     постели.
     -- Ой, Ареле, я сейчас заплачу. -- И она гром
     ко зарыдала, как маленькая девочка. Ее била
     дрожь, и было слышно, как бьется ее сердечко.
     Сквозь платье можно было пересчитать ребра.
     Пришел проводник компостировать билеты. Он спросил:
     -- Почему она так горько плачет?
     -- Забыла думочку. \ ~.
     -- Это ваша дочка?
     -- Нет. То есть да.
     -- Не плачь, девонька. У тебя