Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
то
не с ними, того надо ликвидировать.
-- Ты же сама призывала к этому.
-- Да, и мне стыдно.
-- У троцкистов те же принципы.
-- Что же мне делать? Скажи мне!
-- Мне нечего сказать.
-- Меня могут арестовать в любую минуту.
Когда ты последний раз ночевал здесь, я была
полна надежд. Я даже мечтала, что рано или
поздно ты приедешь ко мне в Россию. А теперь
ничего нет впереди. % *з •
-- Полчаса назад ты соглашалась с фелен-
деровским троцкизмом.
-- Я ни во что не верю больше. Мне надо
было выброситься из окна, а не пить йод.
Этой ночью я лежал рядом с Дорой, но это был конец. Я не мог спать.
Каждый раз, когда внизу раздавался звонок, я ожидал, что пришли за нами.
Встал я с рассветом и перед уходом дал Доре немного денег из тех, что были с
собой. Дора сказала мне:
-- Спасибо тебе, но если ты услышишь, что
я что-нибудь сделала над собой, не очень-то
грусти. У меня ничего не осталось. -". - : ч-.
-- Дора, пока ты жива, не связывайся с
троцкистами -- перманентная революция так
же невозможна, как перманентная хирургия.
-- А что ты будешь делать? -
-- О, жить понемножку.
Мы попрощались. Я опасался, что полицейский агент ждет меня в
подворотне, чтобы арестовать, но там никого не было. Я благополучно вернулся
к себе в комнату, к своим рукописям.
По дороге я глянул на купол церкви, что в Новолипках. В зданиях,
полукругом стоящих на церковном подворье, за ажурной решеткой, жили монахини
-- Христовы невесты. Я часто наблюдал, как они проходят мимо -- в черном
одеянии с капюшоном, в мужских полуботинках, с крестом на груди. На
Кармелиц-кой я миновал "Рабочий дом", клуб левого крыла Поалей-Сион. Здесь
придерживались теории сионизма и коммунизма одновременно, полагая, что,
когда рабочий класс возьмет власть в свои руки, у евреев будет государство в
Палестине и они станут социалистической нацией. В доме No 36 по Лешно
находилась Большая библиотека Еврейского Бунда, а также кооперативный
магазин для рабочих и их семей. Бунд целиком отвергал сионизм. Их программой
была культурная автономия и всеобщая социалистическая борьба против
капитализма. Сами бундовцы делились на две фракции: одна склонялась к
демократии, другая -- к немедленной диктатуре пролетариата. В соседнем
дворе был клуб ревизионистов, последователей Жаботинского,
экстремистов. Они призывали евреев учиться обращению с огнестрельным оружием
и утверждали, что только акты террора против англичан, у которых в руках
мандат, могут вернуть евреям Палестину. Варшавские ревизионисты были
полувоенной организацией. Они время от времени устраивали парады и
демонстрации, неся фанерные щиты с лозунгами, направленными против тех
сионистов, которые, подобно Вейцману, верили в постепенность и компромисс в
отношениях с Англией. Почти у всех еврейских организаций были клубы в этом
районе. Каждый год прибавлялись еще какая-нибудь отколовшаяся группа или
новый клуб.
Я одержал моральную победу над Дорой, Фелендером и их товарищами. Но
сам я так запутался, что не мог ни над кем смеяться, ни над какими
заблуждениями.
Придя к себе в комнату -- а я решил до свадьбы сохранить ее, -- я хотел
поработать, но так устал, что работать не мог. Вытянувшись на постели, я
задремал, но в мозгу моем снова и снова слышались слова Фелендера и Дорины
причитания: "Что можно сделать? Как жить? "
"ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ"
1
Моя мать и Мойше приехали за день до свадьбы. Поезд прибывал в восемь
часов утра на Гданьский вокзал. При встрече я едва узнал их. Мать казалась
меньше ростом, согбенной, совсем древняя старуха. Нос стал длиннее и
загибался, будто птичий клюв. Глубокие морщины прорезали щеки. Только серые
глаза лучились, как в былые дни. Она больше не носила парик -- голову
покрывал платок. На ней была длинная юбка, почти до полу, а кофту эту я
помнил еще с тех времен, когда жил дома. Мойше вытянулся. У него были густая
светлая борода и пейсы до плеч. Вытертое меховое пальто, на голове облезлая,
в пятнах раввинская шапка. Из незастегнутого ворота рубахи выступала шея --
тонкая, как у мальчика.
Мойше пристально разглядывал меня. В голубых глазах светилось
изумление. Он произнес: "Настоящий немец". Мы с матерью расцеловались, и она
спросила:
-- Ареле, ты не болен, упаси Господь? Ты
бледный и худой, как будто только встал с
больничной койки, пусть этого никогда не
случится.
-- Я всю ночь не спал. •*•- * ., • •••'
-- Мы добирались два дня и ночь. Фургон,
который вез нас к поезду в Раву Руску, пере-
--
вернулся. Это просто чудо, что мы целы. Одна женщина сломала руку. Мы
опоздали на поезд, и пришлось ждать другого еще двадцать часов. Поляки стали
такие злые. Они хотели отрезать пейсы у Мойше. Еврей беспомощен. Если так
плохо сейчас, то что же будет, когда придут эти убийцы? Люди дрожат за свою
шкуру.
-- Мама, Всемогущий поможет нам, -- ска
зал Мойше. -- Много бывало Аманов, и все
ОНИ ПЛОХО КОНЧИЛИ. f-i"\' г "
-- До того как плохо кончить, они успели
перебить множество евреев, -- возразила
мать.
Для матери и Мойше я снял комнату в кошерном заезжем доме на Навозной
улице. Чтобы отвезти их туда, я хотел взять дрожки, но Мойше сказал:
-- Не поеду на дрожках.
-- Почему нет?
-- Может быть, сиденье не кошерное.
После долгого обсуждения было решено,
что мать постелет на сиденье свою шаль. В руках у Мойше была корзинка,
обмотанная проволокой и закрытая на маленький замочек -- прямо как у
ешиботника. У матери вещи были в узле. Прохожие останавливались и глазели на
нас. Извозчик ехал медленно, так как мостовая была забита -- стояли трамваи,
такси, грузовые фургоны, автобусы. Кляча наша была -- кожа да кости, да еще
и хромая. Мойше начал раскачиваться, что-то бормоча себе под нос. Наверно,
приступил к утренней молитве или читает псалмы. Мать заговорила: -:_**
?,,smNo ъ-з&ц
-- Ареле, сынок, вот я и дожила до того, что
опять вижу тебя, и ты жених теперь, но поче
му твой отец не дожил до этого дня? Он читал
Тору до последней минуты. Я не понимала, это
был святой человек. Вой-ва-авой, я досаждала
ему и причитала, зачем он тащит нас в эту
дыру, а он принимал все это с ясной душой и не
сердился. Какие бы муки ни выпали на мою
долю, я их заслужила. Теперь я грызу себя и
не могу спать по ночам, когда припоминаю
это. Ареле, я не могу больше оставаться в Ста
ром Стыкове. Не хочу ничего плохого гово
рить про жену Мойше, мою невестку, -- но
жить с ней я не могу. Она из простой семьи, ее
отец -- арендатор. В Галиции евреям позволя
ют жить как в собственной стране. Что она де
лает и говорит -- мне не нравится. Я еще хоро
шо слышу, слава Богу, а она кричит мне прямо
в ухо, будто я глухая. Ее голова занята всякой
ерундой. Это верно, я грешница, но разве
можно так много требовать от человека?
-- Уже хватит. Ша! Хватит уже. -- Мойше
приложил палец к губам: знак, что слова мате
ри -- злословие, а ему не позволено слушать
такое во время молитвы.
-- "Ша, хватит!" здесь и "Ша, хватит!" там!
Конечно, слова мои грех, но что может вынес
ти человек, имеет свои пределы. Она ненави
дит меня за то, что я читаю книги, а она едва
знает слова молитвы. Но что мне осталось,
кроме книг? Когда я раскрываю "Обязаннос
ти сердец", то забываю, где я и что со мной.
Ареле, я не хочу умереть в Старом Стыкове.
Верно, что отец твой похоронен там. Но те не
сколько лет или месяцев, что мне суждено
--
таскать ноги на этом свете, я не хочу прожить среди грубых,
неотесанных, необразованных людей. И для Мойше там тоже ужасно. Они ему
ничего не платят. По четвергам шамес ходит по домам и собирает, кто что
даст: где пригоршню пшеницы, где кукурузы, где овса. Совсем как русские
платят своим священникам, прости за сравнение. Помещики там русины, и
некоторые хвастают, что Гитлер на их стороне. Они и дерутся друг с другом.
Один отрубил девушке голову прямо против нашего окна. И это за то, что она
пошла гулять с другим парнем. Наша жизнь в опасности. Я молю о смерти.
Каждый день я прошу Всемогущего взять меня отсюда, но как раз, когда хочешь
умереть, ты живешь.
-- Хватит уже. Ша. Хватит.
-- Отстань со своими "Ша" и "Хватит".
Тебе не придется идти со мной в Геенну. Аре-
ле, я хочу кое-что сказать тебе, но не хочу,
чтобы ты сердился на меня. Не хочу я возвра
щаться в Старый Стыков. Даже если придется
спать на улице, я останусь здесь, в Варшаве.
-- Мама, ты не будешь спать на улице.
-- Имей ко мне жалость. Я слыхала, что
давно нет раввина на Крохмальной улице. Мо
жет, Мойшеле мог бы здесь получить место?
Сама я готова уйти в богадельню или куда-ни
будь еще, лишь бы было где приклонить голо
ву. Что за девушка эта Шоша? Как случилось,
что ты выбрал ее? Да, все это совершается на
небесах.
Дрожки стали у ворот на Навозной. Некоторые дома стоят тут уже по
нескольку веков. Здесь были закоулки, куда приезжали на рас-
свете крестьяне из близких деревень. Яйца продавали прямо в липовых
плетенках. В доме No 10 была библиотека Креля. Я ходил сюда читать Гемару,
когда уже ушел из хедера. Поблизости находилась ритуальная баня, куда ходила
моя мать молодой женщиной. Здесь продавали вареные бобы, кихелах,
картофельные оладьи. Запахи эти я помнил с детства. Мать вздохнула: "Ничего
не изменилось".
Перед домом, где мы остановились, сто
яло несколько подвод. Лошади распряже
ны. Морды опущены в торбы с овсом и соло
мой. Голуби и воробьи клевали просыпанное
зерно. Мужики в овчинных тулупах и шапках
таскали мешки, корзины, ящики. Сквозь по
крытые морозным узором окна виднелись
горшки, чугуны, склянки. Сохло белье. Из
одного окна слышались звуки детских голо
сов, произносящих нараспев что-то из Пя
тикнижия -- значит, там был хедер. Гряз
ная лестница вела в заезжий дом на третий
этаж. Мать часто останавливалась. "Я уже
не могу подниматься по лестнице", -- по
жаловалась она. --"..-- ->fcflf*i"-
На третьем этаже я отворил дверь, ведущую в темные сени. Пансион
состоял из большой комнаты и нескольких маленьких комнатушек. В большой
комнате была столовая. Тут уже молился еврей, надев талес и тфилин. Другой
укладывал вещи в мешок, третий ел. Две женщины, одна в парике, другая в
чепце, сидели на лавке и чинили шубу. Хозяин, с черной как смоль бородой и в
ермолке, показал нам комнату, где матери и Мойше предстояло ночевать. Мойше
спросил:
-- Уже время, я хочу помолиться. Есть тут
где-нибудь молельня?
-- Прямо во дворе две молельни. Одна --
козеницких хасидов, а другая -- блендовских.
Есть еще синагога, но там все больше литваки.
* * -- Я пойду в Козеницкую молельню. - -- Завтракать будете?
-- А у вас строгий кошер?
-- Что за вопрос? Раввины тут едят.
-- Хорошо бы сейчас стакан чаю.
-- И к нему что-нибудь подзакусить?
-- Я уже потеряла зубы. Мягкий хлеб у вас
есть? -- Спросила мать.
-- Такого нет, чего у меня не было бы.
И он ушел, чтобы принести чаю и хлеба. В углу висел рукомойник. Там же
кувшин с водой, ковшик, на крючке -- несвежее полотенце.
-- По сравнению со Старым Стыковом
здесь прямо дворец. А мы живем в халупе с со
ломенной крышей. Сверху протекает. Печка
есть, но дымоход не в порядке, и дым стелется
по комнате. Когда я увижу невесту?
-- Я приведу ее сюда.
* Был первый вечер Хануки. Владелец пансиона зажег и благословил первую
из восьми ха-нукальных свечей для постояльцев, но мать и Мойше отказались
присоединиться к остальным, сказав, что совершат эту торжественную церемонию
у себя в комнате. Ведь хозяин зажег свечу, а не масляный фитиль, как положе-
но. Я пошел и купил для них оловянную хану-кийю, бутылочку масла,
фитили и специальную свечку для зажигания фитилей, "шамес" ее называют. У
себя в комнате Мойше налил масла в первую маленькую чашечку, опустил туда
фитиль, зажег "шамес", поднес его к фитильку и запел благословения. Потом
псалом "Оплот мой, твердыня моего спасения...". Это были отцовские напевы,
даже жесты его. Первый фитилек никак не хотел разгораться. Мойше снова и
снова зажигал его. Когда же наконец он разгорелся, то задымил и стал чадить.
Мойше поставил лампу, согласно закону, на окно -- чтобы весь мир мог увидеть
чудо Хануки, хотя окна выходили во двор, на три глухие стены, и во дворе
никого не было. Из незаконопаченного окна сильно дуло. Пламя трепетало на
ветру, но не гасло. Мойше сказал:
-- В точности как еврейский народ. В каж
дом поколении враги наши восстают на нас, и
Святый Боже, да будет благословенно имя
Его, спасает нас от их рук.
-- Слишком жирно будет для врагов наших,
чтобы мы молились о чуде, -- возразил я.
Мойшеле в задумчивости почесал бороду:
-- Кто мы есть, чтобы указывать Ему, что
делать и когда? Только вчера ты рассказывал
матери, как астрономы взвешивают и измеря
ют звезды, многие из которых больше, чем
наше солнце. Как же можем мы, с нашими жал
кими мозгами, понять, что Он делает?
Мойше говорил как отец. Лишь несколько лет назад отец убеждал меня: "Ты
можешь пролить чернила, но написать сам, без Божьей
воли, ты ничего не сможешь. Неверующие -- не просто грешники, но еще и
глупцы". Наконец, с полчаса посмотрев, как горит ханукаль-ный светильник,
Мойше отправился в синагогу. Оказалось, там есть книги, которые он не мог
достать в Старом Стыкове. Хотя денег у него было немного, он смог купить
"Рычание льва ", "Респонсы рабби Акивы Эйгера" и "Лик Иошуа". Мойше обещал
матери скоро вернуться. Она сидела на кровати, откинувшись на подушку, и
большие серые глаза ее с такой живостью глядели на огонек, будто она видит
подобное в первый раз. Помнится, мать была среднего роста, даже немного выше
отца. Но теперь она ссутулилась, стала маленькой и сухонькой старушкой. Она
постоянно кивала теперь головой, как бы говоря "да, да, да". Вдруг она
сказала:
-- Ареле, упаси Господь, я не хочу осуж
дать тебя, ты уже взрослый и, надеюсь, пере
живешь меня, но какой в этом смысл?
-- О чем это ты? -
-- Ты знаешь о чем.
-- Мама, не все, что человек делает, имеет
смысл.
Мать улыбнулась одними глазами.
-- Что же это? Любовь?
-- Можно и так назвать.
-- Есть такое выражение: "слепая любовь".
Но даже в любви есть свои резоны. Подмасте
рье сапожника не влюбится в принцессу и уж
конечно не женится на ней.
-- И такое может случиться.
-- Такое? Только в книгах, но не в жизни.
Когда мы жили в Варшаве, я зачитывалась ро-
--
манами, которые публиковали в газете из номера в номер. Отец твой --
пусть будет земля ему пухом -- не любил газет и тех, кто пишет в газеты:
говорил, что они оскверняют святые еврейские буквы. Только во время войны он
начал заглядывать в газету, чтобы узнать, что творится в мире. Даже в этих
нескладных романах была своя логика. А теперь ты хочешь жениться на Шоше.
Верно, она порядочная девушка, несчастная, больная, быть может, жертва
распутства своего отца. Но неужели во всей Варшаве не нашлось ничего лучше?
Я грешу, знаю, это грех. Не следует говорить такое. Я гублю себя.
Погляди-ка, огонь погас. " л ,
Мы помолчали. В воздухе пахло горелым маслом, чем-то сладким и давно
забытым. Мать продолжала:
-- Дитя мое, это все предопределено. Моего отца, твоего дедушку,
называли "хахам". Он мог бы стать раввином в большом городе, но он
довольствовался тем, что оставался в глухом углу, в Богом забытой деревне, и
жил там до самой смерти. Твой дед с отцовской стороны, родом из Томашова,
тоже избегал людей. Всю жизнь он писал комментарии к каббале. Перед кончиной
он призвал одного из внуков и велел сжечь все рукописи. Лишь одна страница
уцелела случайно. Те, кто прочел ее, утверждали, что мысли необычайной
глубины были там. Он был человек не от мира сего -- даже не знал, чем одна
монета отличается от другой. Если бы бабушка твоя, Темерл, не экономила
каждый грош, в доме не было бы и куска хлеба. В своем роде она была святая.
Она пришла к раввину в Бельцах, и раввин пригласил
ее сесть, хотя она всего лишь женщина. Что я в сравнении с ними? Я
погрязла в грехе. Конечно, я люблю тебя и желала бы, чтобы у тебя была
хорошая жена, но если небеса распорядились иначе, мне следует придержать
язык. Я рассказываю тебе все это, чтобы ты не забывал о своем происхождении.
Мы приходим в этот мир не для того, чтобы потакать своим прихотям. Посмотри
на меня и увидишь, во что превращается плоть и кровь человеческая. А я была
красивой девушкой. Когда я проходила вдоль Люблинской улицы, люди
останавливались, разинув рты. У меня была самая маленькая ножка во всем
городе, а туфли свои я начищала до блеска каждый день, даже если шел дождь.
У меня была юбка в складку, каждый день я ее гладила. Отцу постоянно
говорили, что я очень заносчива и тщеславна. Сколько мне тогда было?
Пятнадцать лет. Через полгода я уже была помолвлена с твоим отцом. А еще
через год меня вели под брачный балдахин. Женщине не дозволено учить Тору,
но я стояла за дверью и слушала, как твой отец учит детей в ешиботе. Любую
ошибку я замечала. Тогда же я начала читать нравоучительные книги
по-древнееврейски. А еще я поняла, что у меня горячая кровь и я должна
сдерживать себя. Как это пришло ко мне? Надеюсь, дети будут походить на
тебя, не на Шошу.
-- Мама, у нас не будет детей.
-- Почему нет? Небеса хотят, чтобы был
мир и были евреи.
-- Никто не знает, чего хотят небеса. Если
бы Бог хотел, чтобы были евреи, он не созда
вал бы Гитлеров.
--
-- Вой-ва-авой! Горе мне! Что ты говоришь
такое!
-- Никто не подымался на небо и не говорил
с Богом. :
-- Не нужно для этого подниматься на
небо. Истину можно увидеть прямо здесь, на
земле. За три дня до того, как Мейтелева Эс-
терка выиграла в лотерею, мне привиделась во
сне сумка, в которой лежали бумажки с циф
рами, и только я хотела взять ее, как появи
лась живая Мейтель (она уже умерла тогда), с
желтым лицом, в белом чепце. Она сказала:
"Это не тебе. Это моя Эстер собирается выиг
рать много денег ". И она спрятала сумку в соло
ме. Мне было десять лет, я не знала, что такое
лотерея, и слова такого не слыхивала. Сон этот я
рассказывала всем и каждому в нашем доме, и
все только плечами пожимали. А через три
дня пришла телеграмма, и там сообщалось,
что Эстер выиграла главный приз. Когда мне
приснился этот сон, призы еще не разыгрыва
ли. Два года спустя был еще случай -- дом с
привидениями. Много ночей подряд злой дух
стучался в оконный переплет в доме Аврума-
резника. Присылали даже солдат обыскать
дом: комнаты, подвал, чердак. Но не смогли
найти ничего такого, чтобы можно было обви
нить кого-нибудь в хулиганстве или в шанта
же. Дитя мое, на свете так много тайн, что,
если даже ученые бу