.
     -- Что это еще за застенчивость такая? --
     сказал Геймл. -- Все мы сделаны из одного те
     ста. У всех одни желания. Как, по-вашему, Се
     лия хорошенькая?
     -- И хороша, и умна.
     -- Так в чем же дело? Вы можете поцеловать ее.
     -- Подойди сюда, ешиботник! -- сказала Се
     лия и поцеловала меня. -- Он пишет как взрос
     лый, но он еще дитя. Поистине загадка. --
     И  потом добавила:  -- Я  придумала  для  него имя -- "Цуцик  ". Теперь
только так и буду называть его. 1920 по 1926 год Морис Файтельзон жил в |
     Америке. Он был штатным сотрудником одной
     из  еврейских газет  Нью-Йорка и читал курс лекций  в  каком-то частном
колледже. Я так и не 1
     смог выяснить, почему же он оставил "ди годде- I
     не  медине "  --  Золотую  страну.  Когда я  спрашивал его об этом,  он
отвечал то так, то этак. Один [
     раз говорил, что в  нью-йоркском климате страдает сенной лихорадкой.  В
другой -- что не может вьносить меркантильность американцев и |
     их преклонение перед долларом. Он намекал
     также на  запутанные  романические обстоятельства.  Рассказывали также,
что газетные писаки
     ополчились против него и ему пришлось туго. |
     Были у него свои сложности и в колледже, где
     он  читал  лекции. В  разговорах он  часто  упоминал  Еврейский  театр,
Кафе-Рояль, где собирались  еврейские  интеллектуалы  Нью-Йорка  и та- такие
сионистские лидеры, как Стефан Вей-с, Лео !
     Липский, Самарий Левин. i
     Несмотря на антипатию к Америке и американцам, Морис никогда не порывал
с ними окончательно. Он дружил с директором ХИАС'а1 в Варшаве и был известен
в американском консульстве. Время от времени в Польшу наезжали
     американские туристы, которые знавали  Файтельзона еще в Нью-Йорке, или
их друзья, которым  они  рекомендовали обратиться  к нему.  Он приводил их с
собой в  Писательский  клуб,  таскал  по городу. Файтельзон уверял меня, что
денег у них  не  берет. Но он водил их в театры, в перворазрядные рестораны,
на концерты, в музеи, а  они часто  дарили ему галстуки и  другие мелочи. Он
рассказал   мне,  что   одного  из   влиятельных  чиновников   американского
консульства  можно  подкупить,  чтобы  помочь  получить  визы  сверх  квоты:
отставным раввинам,  безработным  ученым, артистам и  мнимым  родственникам.
Нужно только во время игры в  покер проиграть ему крупную сумму. Посредником
был некий иностранный журналист  в Варшаве, который брал за это проценты. Но
тот факт,  что сам Файтельзон  оставался нищим и мог попросить  в долг  пять
злотых у  такого  бедолаги, как  я,  говорил, несомненно,  что он  честен  и
неподкупен.
     Шли тридцатые годы. С тех пор как я ушел из родительского дома, не было
для меня более тяжелой зимы, чем эта зима в Варшаве. Журнал, для которого  я
вычитывал  корректуры  два раза  в неделю,  должен  был  вот-вот  закрыться.
Издатель,  печатавший  мои  переводы,  был  на  грани  банкротства.  Хозяева
квартиры, где я жил,  теперь хотели от меня избавиться.  Меня не подзывали к
телефону, -- говорили, что меня нет дома, хотя я был рядом, в своей комнате.
Чтобы пройти в  ванную, надо  было идти через гостиную,  и теперь  эту дверь
стали запирать на ночь. Недели шли, я все собирался съехать, но не мог найти
комнату за  ту  нищенскую плату,  которая была  бы  мне  по карману.  У меня
продолжалась
     связь с  Дорой  Штольниц -- я  не хотел жениться на ней, но и порвать с
ней не мог.
     Когда мы с Дорой встретились, она  говорила, что смотрит на брак как на
проявление  религиозного  фанатизма. Как  можно  заключить  контракт  на всю
жизнь?  Только  капиталисты  и  клерикалы могут верить в  незыблемость таких
сделок.  Хотя  сам я никогда не был слишком левым, тут я с  ней  соглашался.
Все,  что я  видел  и  о чем  читал,  говорило,  что современный  мужчина не
относится  к семье достаточно  серьезно. Отец Доры,  вдовец, обанкротился  в
Варшаве и, скрываясь от тюрьмы, уехал во Францию с замужней женщиной. Сестра
жила с журналистом, женатым человеком,  я знал его по клубу. Благодаря ему я
и  познакомился с Дорой.  Но  в первые  же  месяцы  нашей связи Дора  начала
настаивать, чтобы мы поженились. Она  говорила, что хочет этого  ради  своей
тетки, религиозной женщины, сестры своей покойной матери.
     В  этот зимний день я искал себе жилье с десяти утра и до темноты. Если
комната нравилась  мне, она стоила  слишком дорого. Другие были слишком малы
или  кишели клопами. На  самом же деле по тому, как складывались мои дела, я
не  мог  снять никакой, даже  самой  дешевой  комнаты. Около  пяти  вечера я
отправился в Писательский клуб. Там хотя бы тепло. И можно  поесть в кредит.
Но мне было стыдно идти туда. Какой я писатель? Я не издал ни одной книги.
     Был  холодный  дождливый день.  К вечеру пошел снег. Я медленно брел по
Лешно, дрожа от холода и воображая, будто я написал книгу,
     гл

     которая  изумила весь  мир.  Но  что может  изумить его?  Преступление,
нищета, сексуальные извращения,  безумие  --  этим  уже никого  не  удивишь.
Двадцать миллионов  погибло на войне, и мир  готовится к новой бойне. Что  я
могу  написать такого,  что не  было  бы  уже известно?  Новый  стиль? Любой
эксперимент с языком быстро превращается в манерность и фальшь.
     Только я открыл дверь клуба, как сразу же  увидел Файтельзона и рядом с
ним американцев. Небольшого роста мужчина, плотный, с широким румяным лицом,
густой шевелюрой, белой, как пена,  и выпирающим животом был одет  в светлый
плащ  умопомрачительного желтого цвета, невиданного  в  Польше. Рядом стояла
женщина, тоже невысокая, но стройная и молодая. На ней была короткая меховая
шубка, вероятно из соболя, и черный бархатный берет на рыжих волосах. Мне не
хотелось  встречаться с  американцами,  и я  попытался  проскользнуть  мимо.
Однако   Файтельзон  уже  увидал  меня  и  крикнул:   "Цуцик,  куда  это  вы
направляетесь? "
     Никогда прежде он  не называл меня  так. Видимо, уже успел поговорить с
Селией. Я подошел.  Глаза  слезились от холода, и я пытался Обтереть влажные
ладони полой промокшего пальто.
     -- Куда это вы убегаете?  -- сказал  он. --  Я  хочу познакомить вас со
своими американскими друзьями. Это  мистер Сэм Дрейман и  мисс Бетти Слоним,
актриса. А этот молодой человек -- писатель.
     Лицо Сэма Дреймана казалось вылепленным из цельного куска: широкий нос,
толстые

     губы,  высокие скулы  и  маленькие глазки под  густыми белыми  бровями.
Желто-красно-золотистый галстук скрепляла бриллиантовая  булавка.  Он держал
сигару двумя пальцами и говорил громким скрипучим голосом.
     -- Цуцик? -- проревел он. -- Что это еще за
     имя? Прозвище, вероятно?
     Из-за фигуры  Бетти могла бы показаться девочкой,  но лицо принадлежало
взрослой женщине:  впалые щеки,  прямой нос, а глаза при  вечернем освещении
казались желтоватыми. Голос же походил на голос мальчика. Она напоминала мне
гимнастку, работающую на трапеции под самым куполом цирка.
     Сэм Дрейман кричал, будто я глухой:
     -- Вы пишете для газет, да?
     -- Для журналов, и притом от случая к случаю.
     -- Какая разница? В этом мире все сгодится. На пароходе я играл в карты
с одним пасса
     жиром и разговорился с ним. Он рассказал,
     что едет в Африку ловить диких зверей для
     зоопарков в Штатах. С ним было несколько
     охотников, клетки, сети и черт знает что еще.
     Эта пани, Бетти Слоним, великая актриса. Она
     приехала в Польшу играть в еврейском театре.
     Если у вас есть пьеса, мы можем сделать дело
     немедленно...
     -- Сэм, не болтай глупостей, -- перебила
     Бетти.
     -- Но у этого молодого человека, может
     быть, есть пьеса, какая нам нужна. Почему бы
     и нет? Прежде, чем заниматься делами,  пойдемте куда-нибудь  перекусим.
Идемте же,
     молодой человек. Как ваше настоящее имя?
     --
     -- Аарон Грейдингер.
     -- Аарон что? Это слишком трудное имя.
     У нас в Америке нет таких длинных имен, как
     здесь, в Европе. Однажды к нам в контору
     Пришел русский. Его звали Сергей Иванович
     Метрополитанский.  Можно заработать астму, прежде чем произнесешь такое
имя. Мы
     назвали  его  Мет,  и так  это  и  осталось. Он водопроводчик,  хороший
специалист. Он прикладывает ухо к трубе и понимает, что происходит на нижнем
и верхнем этажах. Я сегодня
     не обедал и голоден, как собака.
     -- Вы можете перехватить чего-нибудь
     здесь, -- сказал Файтельзон, указывая на
     стойку буфета.
     -- Я хочу сказать  знаете что? Мне  никогда  не нравились  писательские
рестораны.  Я заказал как-то обед в Кафе-Рояль, и  мне принесли  кусок мяса,
жесткий, как подошва. Я приметил тут парочку ресторанов вниз по улице, и о6a
выглядят вполне сносно. Пойдемте, молодой  человек,  пойдемте с нами. Могу я
называть вас Цуциком? ";::-- Да, конечно. Но я не голоден, -- соврал я.
     -- Что это вы  там ели? Вы не похожи  на человека, который съел слишком
много. Выпьем
     виски, может быть, даже шампанского...
     -- В самом деле, я не...
     -- Не будьте так упрямы! -- воскликнул
     Файтельзон. -- Идемте с нами. Кажется, вы
     говорили, что пишете пьесу? -- продолжал он
     ребе другим тоном.
     -- У меня есть только первый акт, и то в черновиках.
     >- В христианина? Это невозможно! да-- Почему бы и нет? Для любви нет
препят-Ияий.    Предположим,    она    больна    и    вынуждена   пойти    к
доктору-христианину. Они могли бы полюбить друг друга.
     %;---  Почему бы  ей не влюбиться в кого-нибудь из своих? --  предложил
Файтельзон.  -- Я  уверен,  что все эти хасиды, что сидят у нее  за сто-яон,
лопают объедки и слушают Тору, просто без ума от этой девицы.
     * -*- Еще бы! -- оглушительно расхохотался
     CSM Дрейман. -- Будь я одним из этих хасидов
     пне будь у меня моей Бетти -- дай ей Бог пе-
     Цжить меня! -- я бы сам в нее втюрился по
     дай! Знаю сам, что круглый невежда, но люб-
     лю образованных женщин. Бетти училась в
     Июшазии. Книги читает прямо тыщами. Она

     играла в театре у Станиславского.  Расскажи им, Бетти, с кем ты играла.
Пускай они знают, кто ты такая.
     -- Тут нечего рассказывать, -- Бетти пока
     чала головой. -- Я играла в России в еврейс
     ком театре и в русском тоже, но уж такая моя
     судьба: только соберусь что-нибудь сделать,
     как вокруг меня образуется целая сеть инт
     риг. Не знаю, почему это так. Не хочу ни вла
     сти, ни богатства. Я никогда не пыталась от
     бить у кого-нибудь мужа или любовника.
     Поначалу мужчины любезны со мной, но по
     том, когда они видят, что я держу их на рассто
     янии, становятся моими злейшими врагами.
     Женщины же готовы утопить меня в ложке
     воды. Так было в России, так было в Амери
     ке, так будет и здесь, -- если только уже нет
     заговора против меня.
     -- Если кто посмеет сказать слово против
     моей Бетти, я тому выцарапаю глаза! -- опять
     заорал Сэм Дрейман. -- Они должны ноги ей
     целовать!
     -- Не надо вовсе, чтобы кто-тр целовал мне
     ноги. Хочу только, чтобы меня оставили в по
     кое и чтобы я могла играть в пьесе, какая мне
     по душе.
     -- Ты будешь играть, Бетти, дорогая, и весь
     мир узнает, какая ты великая актриса. Так
     было всегда: все великие актеры вышли из ни
     зов. Ты думаешь, Сара Бернар шла по пути,
     усыпанному розами? А другие? Вот эта, из
     Италии, как там ее звали? А Айседора Дун
     кан? Думаете, ей не мешали? Даже у Анны
     Павловой были неприятности. Когда люди
     чувствуют талант, они звереют. Я читал что-то
     --
     8-газетах  --  не  помню,  как  звали писателя,  --  про  Рашель  и как
антисемиты пытались вышвырнуть ее из...
     -- Сэм, я хочу поговорить с молодым нело
     мком о пьесе.
     ч  -- Пожалуйста,  дорогая. Мне  уже  заранее  нравится  эта  пьеса.  Я
чувствую, что она просто ХАЯ тебя. Держу пари, что внутри  у тебя тоже видит
кто-то, какой-нибудь дибук1, дорогая моя. -- Он повернулся ко мне. -- Каждый
раз, когда она начинает кричать на меня, она дей-ствует как одержимая.
     -- Ты прекратишь или нет? Хватит уже.
     ?.-.-*- Сейчас, сейчас. Я только еще об одном
     ЮТу сказать молодому человеку. Я вам дам
     шггьсот долларов, чтобы вы могли спокойно
     работать и не думать, где и когда придется по
     есть в следующий раз. Напишите пьесу, в ко
     торой все это случается. Пусть она влюбится в
     доктора или в хасида, пусть даже в гицеля2,
     ^сли хотите. Главное, чтобы публике было ин-
     тересно, что произойдет в следующую мину
     ту, Я не писатель, но мне кажется, пусть она
     Идет ребенка...
     ,"--• Сэм, если не перестанешь, я ухожу.
     I *-- Ладно, ладно. Больше не пророню ни
     рука до самого дома.
     -$*-• Только я хочу сказать что-нибудь, он
     вмешивается, -- пожаловалась Бетти, -- и я

     уже  едва понимаю, на каком я свете. Действие, конечно, должно быть. Но
ведь это вы писатель, а не я.
     -- Да, но я не драматург. Я начал писать эту
     пьесу для себя. Мне хотелось показать траге
     дию интеллектуальной женщины в еврейской
     среде, которая...
     -- Я не считаю себя интеллектуалкой, но
     это и моя трагедия. Как вы думаете, почему
     они ополчились против меня? Потому что мне
     противны их интриги, их сплетни, их глупость.
     С самого детства я была чужой среди женщин.
     Родные сестры не понимали меня. Мать отно
     силась ко мне как курица, которая высидела
     утенка и ненавидит его за то, что он рвется к
     воде. Мой отец был ученый, хасид, ученик
     рабби Гусятинера -- и большевики расстреля
     ли его. Почему? Он был богат когда-то, а вой
     на его разорила. Люди выдумывали разные
     небылицы и возводили на него ложные обви
     нения. Вся моя семья живет в России, но я не
     смогла оставаться среди убийц моего отца.
     Зло царит везде, и злодеи правят миром.
     -- Беттеле, не говори так. Если бы мне дава
     ли по миллиону за каждого хорошего челове
     ка, Рокфеллеру пришлось бы работать у меня
     истопником.
     -- Вы первая женщина-пессимистка, кото
     рую я встречаю, -- заметил Файтельзон. --
     Пессимизм обычно мужская черта. Я могу
     представить себе женщину с мужскими чер
     тами характера или мужским дарованием, так
     сказать, Моцарта, даже Эдисона в юбке, но
     Шопенгауэр в образе женщины -- это выше
     моего понимания. Слепой оптимизм -- вот
     --
     сущность каждой женщины. Не ожидал я, что
     услышу от женщины такие слова.
     г, -- Стало быть, я не женщина?
     *. -- Это уж позволь решать мне, -- заорал
     Сам. -- Ты на сто процентов женщина, нет, не
     Ш сто, на тысячу! Я много перевидал женщин
     "Своей жизни, но эта...
     -Сэм!!!
     -- Ладно, ладно. Я уже  заткнулся. Начните ваш завтрашний день с пьесы,
молодой  человек, и не думайте о деньгах. Бетти, душечка, не кури так много.
Сегодня это уже третья пачка. ь -- Сэм, не лезь не в свое дело.
     5
     Было слегка за полночь,  когда мы  с Фай-тельзоном откланялись и  ушли.
При прощании Бетти несколько раз сжала мою руку. Она наклонилась ко мне, и я
уловил запах алкого-М и табака. Ела Бетти мало, но за вечер выпила несколько
рюмок коньяку. Она  и Сэм остановились в отеле "Бристоль".  Они взяли такси,
файтельзон жил на Длуге,  но он проводил  меня JM> Новолипок,  к Доре. Морис
был в курсе Йоих дел. Он редко ложился спать раньше Ityx цополуночи. t Морис
взял меня за руку и сказал:
     "-- Мой мальчик, Бетти поверила в вас. О-Ю-го!  Если в вашей пьесе есть
хоть что-то, вы станете  человеком. Сэм Дрейман при  деньгах, и оабез ума от
Бетти.  Возьмите вашу писанину  и  щапихайте  туда  столько  любви  и секса,
сколь-яо сможете.

     -- Я не хочу превращать ее в кучу дерьма.
     -- Не будьте ослом. Театр -- дерьмо по оп
     ределению. Это не то же самое, что содержа
     тельное литературное произведение. Лите
     ратура должна состоять из слов, как музыка
     из звуков. Если же вы произносите слова со
     сцены или даже декламируете, это уже подер
     жанный товар.
     -- Публика не придет.
     -- Придут, придут. Парень вроде Сэма не
     остановится ни перед чем, чтобы купить кри
     тику. Если есть что жарить, нечего эконо
     мить на смальце. Сегодня евреям нравятся
     три вещи -- секс, Тора и революция, и чтобы
     обязательно все сразу. Дайте им все это, и они
     вознесут вас до небес. Кстати, у вас найдется
     злотый?
     -- Даже два.
     -- Прекрасно. Вы уже ведете себя как мил
     лионер.
     -- У нее, кажется, мания преследования.
     -- Вероятно, к тому же и актриса паршивая.
     Но у меня странная фантазия. Мы говорили
     сегодня о дибуке. У меня тоже есть дибук. Он
     приказывает мне основать институт чистого
     гедонизма.
     -- А разве сама жизнь -- не такой институт?
     -- И да, и нет. Конечно, все люди гедонисты.
     От колыбели и до могилы человек думает
     только об удовольствии. Чего хочет правовер
     ный еврей? Удовольствия на том свете. Чего
     хочет аскет? Духовного удовлетворения или
     чего-то в этом роде. Я пойду даже дальше. Для
     меня удовольствие -- это не только жизнь, но
     и вся Вселенная. Спиноза утверждает, что у
     --
     Бога  есть два атрибута:  мысль и бытие. Я  же -говорю, что Бог  -- это
удовольствие.  Если  удовольствие  --  атрибут,  то оно  должно состоять  из
бесконечного  числа  моделей.  Видимо, существуют  мириады  еще  неизвестных
моделей. Если же у Бога есть атрибут зла, то  "горе нам. Быть может,  Он  не
так уж  всемогущ и нуждается в нашем  содействии. Мой дибук открыл  мне, что
все мы --  частицы  Всевышне-ю, и так как люди -- величайшие эгоисты сре-;ди
всех Божьих созданий (Спиноза утверждает,  что любовь  человека к себе -- то
же  самое, что любовь Бога к человеку),  то следовать  своим желаниям -- наш
долг. И если Он ошибает-ея в этом, то Он ошибается и во всем остальном.
     1 -- А  не говорит ли ваш дибук, что  человек уже оказался банкротом? И
не доказательство ли тому -- мировая война?
     -- Это можно было бы доказать мне, но не
     моему дибуку. Он же говорит мне, что Бог
     страдает чем-то вроде потери способности
     предвидения и Он потерял теперь цель Своего
     Творения. Мой дибук подозревает, что Все
     вышний старался сделать слишком много за
     такое короткое время, как вечность. И вот Он
     Затратил оба критерия: и контроль, и способ-
     ность помочь, когда это нужно.
     • - Да хвост селедки,
     А остальное --
     i _.. Трын-трава.

     Он сказал:
     -- Можешь посмотреть, только не лезь с
     советами.
     Пиня выигрывал. Он  пошел конем  так, что  вынудил  своего  противника,
Зораха Лейбке-са, разменять  королеву на ладью. Иначе Лейб-кес получал мат в
два  хода. Лейбкес заменял корректоров в еврейской прессе, когда  они были в
отпуске. Маленький, кругленький, он тоже склонился над доской и сказал:
     -- Махтей, твоя ладья просто дура. Она
     опасна мне не больше, чем прошлогодний
     снег. А ты халтурщик и останешься им до де
     сятого колена.
     -- Куда же пойдет королева? -- спросил
     Махтей.
     -- Пойдет. Пойдет она. Пусть твою дурац
     кую башку это не волнует. Уж если пойдет,
     все твои дурацкие фигуры разнесет вдребезги.
     Я прошел в следующую комнату. Там сидели трое. За маленьким столиком --
Шлойме-ле, народный  поэт. Он  подписывал  свои поэмы  только именем.  Стихи
писал набело в бухгалтерской книге,  вроде тех, что используют  в бакалейных
лавках. Писал мелкими буковками, которые только сам и мог разобрать. А когда
писал, напевал себе под нос что-то заунывное. За другим столом сидел Даниэль
Липчин, по прозвищу  "Мессия". Он участвовал в первой русской революции 1905
года,  был  сослан  в  Сибирь.  Там  он  стал  рели