-- Накажи меня Бог, если я что-нибудь по
     нимаю. Какого квартиранта?
     -- Квартирант -- это я.
     -- Вы смеетесь надо мной?
     И я рассказал Селии, что произошло.
     -- Я больше не смогу оставаться в своей ком
     нате на Лешно. Этот буян угрожает и Текле, и
     мне, -- закончил я.
     Селия  не перебивала меня, пока  я излагал события. Было даже слышно ее
дыхание  на  том  конце  провода.  Время  от  времени  я  посматривал  через
стеклянную  дверь,  там ли Текла. Текла  ждала покорно  и терпеливо. Даже не
поставила на землю свою тяжелую корзинку. Наоборот, держала ее двумя руками,
прижав к животу. Там, на Лешно, она вы-

     глядела  по-городскому.  А  за  последнюю  ночь  она,  кажется,   снова
превратилась в девушку из деревни.
     -- И Шошу тоже возьмете с собой?
     -- Если она сможет расстаться с матерью.
     Селия, видимо, обдумывала мои слова. По
     том сказала:
     -- Приводите ее с собой, когда захотите.
     Где вы бываете, там и она должна бывать.
     -- Селия, вы спасаете мне жизнь! -- вос
     кликнул я.
     Снова Селия помолчала. Потом добавила:
     -- Цуцик, берите такси и приезжайте сей
     час же. Если я проживу еще немного, может, и
     со мной случится что-нибудь хорошее. Толь
     ко не было бы слишком поздно.

     эпилог
     1
     Прошло  тринадцать лет. Я  работал  в одной из  нью-йоркских газет. Мне
удалось скопить две тысячи долларов.  Получил  аванс пятьсот долларов  -- за
перевод на английский одного романа. И с этими деньгами предпринял поездку в
Лондон, Париж и Израиль.  Лондон еще лежал в руинах после немецких бомбежек.
В Париже процветал черный рынок. Из Марселя я сел на пароход, идущий в Хайфу
с  заходом в Геную. Молодежь пела ночи напролет  -- старые, знакомые песни и
новые -- они появились уже во время  войны с арабами  с  1948 года  по 1951.
Через шесть дней пароход прибыл в Хайфу. Поразительно было увидеть еврейские
буквы  на  вывесках  магазинов, в названиях улиц,  носящих имена  писателей,
раввинов, героев,  общественных  деятелей.  Удивительно  слышать  на  улицах
древнееврейскую речь  с сефардическим акцентом, встречать еврейских парней и
девушек в военной форме. В Тель-Авиве  я остановился в отеле на Яркон-стрит.
Тель-Авив -- новый  город, но дома там уже выглядели старыми и обшарпанными.
Телефон, как правило, не работал. Редко шла горячая вода  в ванной. По ночам
отключали электричество. Кормили плохо.

     В  газете  появилась заметка  о моем  приезде, и потянулись  с визитами
писатели  и журналисты, старые друзья  и  дальние родственники. У  многих на
руке была  татуировка  -- номер из Освенцима. Другие потеряли сыновей в боях
за  Иерусалим  или  Сафад.  Пошли  жуткие истории о нацистских зверствах, об
ужасах НКВД. Я уже наслышался об  этом в  Нью-Йорке, Лондоне, Париже да и на
борту корабля.
     Однажды утром, когда я завтракал  в ресторане  отеля, возник  худенький
человечек, с белой,  как снег, бородой. На  нем была рубашка  с  распахнутым
воротом, сандалии на босу ногу. Конечно, я знал его раньше,  но кто же  это,
вспомнить не мог. Как у такого маленького человечка может быть такая борода?
Он подошел ко мне быстрыми  шагами.  На  меня  смотрели молодые  черные, как
маслины,  глаза.  Человечек   вытянул  палец  вперед  и  сказал  на  певучем
варшавском диалекте:  "Вот он!  Шо-лом,  Цуцик!" Это был Геймл  Ченчинер.  Я
поднялся. Мы обнялись и расцеловались. Я предложил ему позавтракать со мной,
но он  не стал, и  я заказал ему только  кофе. Я  уже слыхал, что он и Селия
погибли  в Варшавском  гетто, но невероятные встречи с теми, кто давно умер,
перестали удивлять меня. Файтельзона не было в живых, это  я знал. В газетах
было сообщение о его смерти несколько лет назад.
     Мы сидели и пили кофе.
     -- Простите, что называю вас Цуциком, --
     сказал Геймл. -- Это потому, что я вас люблю.
     -- Ничего. Только теперь я уже просто ста
     рый пес.
     --
     -- Для меня вы всегда будете Цуцик. Будь
     Селия жива, она сказала бы то же самое. Вам
     сколько?
     * -- Сорок три.
     -- Не так уж стар. А мне уже под шестьде
     сят. Чувствую себя старым, как Мафусаил.
     Через такое пришлось пройти. Как будто про
     жил несколько жизней, а не одну.
     -- Где вы были, Геймл?
     -- Где был? Спросите лучше, где я не был.
     Вильно, Ковно, Киев, Москва, Казахстан, кал
     мыки, хунхузы, или как их там. Тысячу раз я
     стоял лицом к лицу с Ангелом Смерти, но если
     тебе суждено остаться в живых, происходят
     чудеса. Пока теплится хоть искорка жизни,
     ползаешь, как червяк, стараясь не попасть под
     ноги тем, кто давит червей. И вот я добрался
     до еврейской страны. Здесь мы опять страда
     ли и мучились. Война, голод, постоянная опас
     ность. Пули жужжали рядом со мной. Бомбы
     рвались в двух шагах. Но здесь никого не пове
     дешь, как овечку, к резнику. Наши мальчики
     из Варшавы, из Лодзи, Минска, из Равы Ру-
     ской вдруг стали героями, как во времена Ма-
     сады. Пиф-паф! Величайшие оптимисты не
     поверили бы, что такое возможно. Вы, конеч
     но, знаете, что случилось с Селией?
     -- Нет. Совсем не знаю.
     -- Как же это? Пойдемте сядем на террасе.
     Мы вышли на террасу и выбрали столик в
     тени. Подошел  официант,  я заказал  еще кофе и бисквиты.  Мы оба долго
любовались морем.  Оно постоянно меняло цвет  -- от голубого до зеленого. На
горизонте виднелось парусное судно. Берег кишел людьми. Одни потягива-

     лись, разминались, другие играли в  мяч, загорали,  иные лежали в тени,
под  тентом.  Кто плескался у самого берега,  кто  заплывал далеко. Какой-то
мужчина уговаривал  собаку войти  в воду, но она не  желала  купаться. Геймл
снова заговорил:
     -- Да,  еврейская страна, еврейское море.  Кто  мог это  вообразить лет
десять назад? Такая мысль в голову не пришла бы. Все наши мечты были о корке
хлеба, тарелке овсянки,  о  чистой  рубашке. Я  часто повторяю  себе  фразу,
которую  однажды сказал Файтельзон: "У  человека  недостаточно  воображения,
будь  он  пессимист  или  оптимист".  Кто  мог  предполагать,  что  вотируют
еврейскую  нацию?  Но родовые муки еще  продолжаются. Арабы не хотят жить  в
мире. Здесь  тяжело. Тысячи  эмигрантов  живут в жестяных лачугах. Я  сам  в
такой жил. Солнце печет весь  день, а  по  ночам дрожишь  от холода. Женщины
готовы выцарапать  глаза друг  другу. Эмигранты из  Африки  --  буквально из
времен Авраама. Не  знают, что такое носовой  платок. Кто знает, может,  они
потомки Кетуры?1 Я слыхал, вы стали знаменитостью в Америке?
     -- Вовсе нет. ,
     -- Да-да. Вас знают. Ваши книги ходили
     уже в немецком лагере. Об этом писали газе
     ты. Как увижу вашу фамилию, так и кричу:
     "Цуцик!" Люди думали, я сумасшедший. Се
     годня увидал в "Гайом"2 заметку, что вы
     здесь, аж подпрыгнул. Жена спрашивает:
     --
     "Что случилось? Ты спятил?" Я ведь снова женился.
     -- Здесь?
     -- Нет, в Ландсберге. Она потеряла мужа, а
     детей у нее забрали прямо в газовую камеру.
     А я скитался один. И не было никого, кто дал
     бы мне стакан чаю. Вспоминал ваши слова:
     "Мир -- это резницкая и публичный дом одно
     временно ". Это казалось мне прежде преуве
     личением. Вас считают мистиком, а на самом
     деле вы -- сверхреалист. Все, что мы делали,
     нас принуждали делать, даже надеяться мы
     были "должны". Так сказал вождь всех вре
     мен и народов, великий Сталин: "Вы должны
     надеяться". А раз он сказал "должны", мы и
     надеялись. А на что мне было надеяться? Ос
     тавалась только одна надежда -- надежда
     умереть. Где сахар?
     -- Справа.
     -- Этот кофе как помои. Сколько я вас не
     видал? Тринадцать лет? Да, в сентябре будет
     ровно тринадцать. Шоши больше нет, верно?
     -- Шоша умерла на следующий день, как
     мы с ней ушли из Варшавы.
     -- Умерла? По дороге?
     -- Да. Как праматерь Рахиль.
     -- Ничего мы про вас не знали. Ничего. От
     других приходили весточки. В Белостоке и
     Вильне некоторые евреи сделались письмо
     носцами, посыльными. Они переправляли че
     рез границу письма от мужа к жене, от жены к
     мужу. Но вы как в воду канули. Что с вами
     случилось? В первый раз я услыхал, что вы
     живы, в 1946 году. Я приехал в Мюнхен с груп
     пой беженцев, и кто-то дал мне местную газе-
     --
     ту. Открыл -- и сразу увидел вашу фамилию. Там было написано,  что вы в
Нью-Йорке. Как вам удалось попасть в Нью-Йорк?
     -- Через Шанхай.
     -- И кто прислал аффидавит? , ^й
     -- Помните Бетти?
     -- Что за вопрос? Я помню всех.
     -- Бетти вышла замуж за американца, воен
     ного, и он прислал мне аффидавит.
     -- У вас был ее адрес?
     -- Случайно узнал.
     -- Вот я не религиозен. Не молюсь, не со
     блюдаю субботу, не верю в Бога, но должен
     признать, что чья-то рука ведет нас -- этого
     никто не сможет отрицать. Жестокая рука,
     кровавая, а подчас и милосердная. А где Бетти
     живет? В Нью-Йорке?
     -- Бетти покончила с собой год назад.
     -- Почему?
     -- Неизвестно.
     -- А что случилось с Шошей? Если вам тя
     жело говорить, не рассказывайте.
     -- Да нет, я расскажу. Она умерла в точнос
     ти как мне однажды приснилось. Мы шли по
     дороге на Белосток. Близился вечер. Люди то
     ропились, и Шоша не поспевала за ними. Она
     начала останавливаться каждые несколько ми
     нут. Вдруг она села прямо на землю. А через
     минуту уже умерла. Я рассказывал этот сон
     Селии. А может, вам.
     -- Только не мне. Я бы запомнил. Что за
     прелестная девочка была. В своем роде свя
     тая. Что это было? Сердечный приступ?
     -- Не знаю. Думаю, она просто не захотела
     больше жить. И умерла.
     --
     -- А что с ее сестрой? Как ее звали? Тайбл,
     кажется? -- спросил Геймл. -- И что случи
     лось с матерью?
     -- Бася погибла. Это точно. А про Тайбеле
     ничего не знаю. Она могла перебраться в Рос
     сию. У нее был друг -- бухгалтер. Может, она
     здесь. Но это маловероятно. Если б так, я что-
     нибудь услыхал бы про нее.
     -- Боюсь спросить, но что сталось с вашей
     матерью и братом?
     -- После 1941 года их спасли русские.
     Лишь для того, чтобы в теплушках отправить в
     Казахстан. Они тащились две недели. Мне
     случайно встретился человек, который был в
     этом поезде. Он все рассказал мне, до малей
     ших подробностей. Оба они умерли. Как мать
     могла протянуть еще несколько месяцев пос
     ле такого путешествия, не возьму в толк. Их
     привели в лес. Была настоящая русская зима.
     И приказали строить самим себе бараки. Брат
     умер сразу по приезде на место.
     -- А что с вашей подругой-коммунисткой?
     Как ее звали?
     -- С Дорой? Не знаю. Где-нибудь за что-ни
     будь убили. Друзья ли. Враги ли.
     -- Цуцик, я вернусь сию минуту. Пожалуй
     ста, не уходите.
     -- Что вы такое говорите?!
     -- Всякое бывает.
     Геймл  ушел.  Я снова  обернулся  и стал смотреть на  море. Две женщины
плескались у  берега, смеялись.  И вдруг, не удержавшись на  ногах от смеха,
упали. Мальчик играл в мяч с отцом.  Еврей-сефард в белом одеянии,  босой, с
пейсами до плеч и всклокоченной черной бо-

     родой, просил милостыню. Никто не подавал ему.  Кто просит подаяние  на
пляже? Пожалуй, он не в своем уме. И тут меня позвали к телефону.
     Когда я вернулся, Геймл сидел за  столиком  и  с ребяческим нетерпением
смотрел  на дверь. Я вошел, он  сделал движение,  будто собираясь встать, но
остался на стуле.
     -- Куда это вы уходили?
     -- Меня позвали к телефону.
     -- Раз уж вы сюда приехали, вам не дадут
     покоя. Ну пусть, про вас была заметка в газе
     те. Но откуда им стало известно про меня?
     Звонят люди, которых я давно похоронил. Это
     как воскрешение из мертвых. Кто знает? Если
     уж мы дожили до такого чуда, как еврейское
     государство, пожалуй, в конце концов увидим,
     как придет Мессия? Может быть, мертвые вос
     креснут? Цуцик, вы знаете, я вольнодумец. Но
     где-то внутри у меня такое чувство, что Селия
     здесь, и Морис здесь, и отец мой -- да почиет он
     в мире -- тоже здесь. И ваша Шоша здесь. Да и
     как это возможно -- просто исчезнуть? Как
     может тот, кто жил, любил, надеялся и спорил
     с Богом, -- вот так взять и просто-напросто
     стать ничем. Не знаю, как и в каком смысле, но
     они здесь. Я помню, как вы говорили -- воз
     можно, цитировали кого-то, -- что время --
     это книга, в которой страницы можно перево
     рачивать только вперед, а назад нельзя. А если
     только мы не можем, а какие-то другие силы
     --
     могут?  Разве возможно, чтобы Селия  перестала быть Селией? А  Морис --
Морисом?  Они живут  со мной. Я  говорю с ними.  Иногда я  слышу,  как Селия
разговаривает со мной. Вы не поверите, это Селия велела мне жениться на моей
теперешней жене.  Я  валялся  в лагере под  Ландсбергом,  больной, голодный,
одинокий и  несчастный.  Вдруг -- голос Селии: "Геймл, женись на Жене!"  Так
зовут  мою жену. Женя. Знаю, все можно объяснить с точки  зрения психологии.
Знаю, знаю. И однако я слышал ее голос. А вы что скажете?
     -- Не знаю.
     -- До сих пор не знаете? Сколько можно не
     знать? Цуцик, я могу примириться с чем угод
     но, только не со смертью. Как это может быть,
     что все наши предки умерли, а мы, Шлемиели,
     как будто бы живем? Вы переворачиваете
     страницу и не можете перевернуть ее обратно,
     но на странице такой-то все они благоденству
     ют в своем хранилище душ.
     " -- Что они там поделывают?
     -- На это я не могу ответить. Может быть,
     все мы спим и каждый видит сон. Либо все
     мертво, либо все живет. Хочу рассказать вам:
     после вашего ухода Морис стал поистине ве
     лик -- никогда не был он таким, как в эти ме
     сяцы. Он жил с нами на Злотой, пока в октябре
     1940 года евреев не собрали в гетто -- только
     через год после начала немецкой оккупации.
     Помните, перед войной он мог уехать в Анг
     лию или в Америку. Американский консул
     умолял его уехать. Америка вступила в войну
     только в 1941-м. Он мог бы проехать через
     Румынию, Венгрию, даже через Германию.

     С  американской визой  можно ехать куда хочешь. А  он остался с нами. Я
как-то сказал Се-лии: "К смерти  я  готов,  но хочу, чтобы Всемогущий сделал
мне  одолжение  -- не  хочу видеть нацистов".  Селия ответила: "Обещаю тебе,
Геймл,  что ты  не увидишь  их  лиц".  Как  могла  она  обещать такое?  Наше
положение  и  переезд  Мориса  подняли  ее  на  такую высоту --  не передать
словами. Она была прекрасна.
     -- Вы не ревновали к нему?
     -- Не говорите чепуху. Я слишком стар для
     таких мелочей. Ангел Смерти размахивал пе
     редо мною своим мечом, но я натянул ему
     нос. Снаружи это было как разрушение хра
     ма, но внутри, у нас дома, была Симхае-Тойре
     и Йом-Кипур одновременно. Рядом с ними и я
     ожил и повеселел. Я говорю это не для виду --
     как можно говорить такие вещи просто так?
     В октябре умер мой дядя. Попасть в Лодзь
     было невозможно -- еврею нигде нельзя было
     показаться. Однако я отважился. Я прошел
     весь путь песком. Туда и обратно. Это была
     истинная Одиссея.
     Вы ведь знаете,  Селия  заранее  приготовила  комнату -- мы называли ее
"пещера Махпе-ла"1. Она начала это, еще когда вы были в Варшаве. В тот день,
когда по радио объявили, что все мужчины должны собраться у  Пражского моста
и вы с Шошей решили уходить, -- с этого дня комната стала моим и Файтельзона
убежищем. Там мы и ели,  и спали.  Там же Морис  писал.  Из  Лодзи я  привез
деньги -- не бумажные

     деньги. Настоящие золотые дукаты. Дяде их оставил для меня отец. Дукаты
хранились еще со времен России. Как я вернулся из Лодзи с такими сокровищами
и  меня не ограбили, не убили, -- просто чудо. Но я вернулся. У  Селии  тоже
были драгоценности. За деньги можно было все купить. А черный рынок появился
почти сразу.
     После моей  одиссеи я был так разбит,  что последние остатки  храбрости
пропали. Как  и Морис, я не выходил на улицу. Селия была единственной связью
с внешним миром. Она уходила -- и мы не знали, увидим  ли ее снова. Эта ваша
Текла тоже постоянно ходила с поручениями. Она  рисковала жизнью.  Но  у нее
умер отец, и ей пришлось вернуться в деревню.
     Однообразно и печально проходили дни. Настоящая жизнь начиналась ночью.
Еды было  мало. Но мы пили  чай, и Морис говорил. В эти*ночи он говорил так,
как никогда прежде. Наследие предков пробудилось в нем.  Он швырял каменьями
во  Всемогущего,  ив то же время слова его пылали  религиозным  пламенем. Он
бичевал Бога за все Его грехи с  самого дня Творения. Он утверждал еще,  что
вся Вселенная -- игра, и он принимал эту игру, пока она не стала непонятной.
Наверно, так говорили Зеер из Люблина, рабби Буним и  рабби Коцкер. Суть его
речей состояла в том, что с тех пор, как Бог безмолвствует, мы Ему ничего не
должны. Кажется, я слыхал нечто подобное от вас, а может, вы повторяли слова
Мориса. Истинная  религиозность,  утверждал  Морис,  вовсе  не в том,  чтобы
служить Богу, а в

     том, чтобы досаждать  Ему, делать Ему назло. Если  Он хочет, чтобы были
войны, инквизиция, распятие на кресте, Гитлер, -- мы должны желать, чтобы на
земле был мир, хасидизм, благодать,  в нашем  понимании этого слова.  Десять
Заповедей  -- не  Его. Они наши.  Бог  хочет, чтобы  евреи захватили  страну
Израиля,  отняли ее у ханаанитов, чтобы они вели войны с  филистимлянами. Но
истинный еврей, каким  он стал в  изгнании, не хочет этого. Он  хочет читать
Гемару  с комментариями, "Зогар", "Древо жизни", "Начало  мудростей". Не гои
гонят евреев в гетто, говорил Морис, они идут туда сами,  потому  что устали
от жизни, где надо вести войну,  поставлять  воинов и героев  на поле битвы.
Каждую ночь Морис воздвигал новые построения.
     Мы  могли спастись и  тогда, когда  евреев заперли в  гетто.  Некоторые
возвращались оттуда  и бежали в  Россию.  В Белостоке был варшавский  еврей,
наполовину писатель,  наполовину сумасшедший, Ионткель Пентзак его звали. Он
ходил  из  Белостока  в Варшаву и обратно  --  что-то  среднее между  святым
вестником и контрабандистом. Он переправлял письма от жен к мужьям, от мужей
--  к  женам.  Можно  себе представить,  как  он  рисковал  во  время  таких
путешествий. Нацисты в конце концов схватили его, но до тех пор он был прямо
как  святой!  Мне  он тоже  принес  несколько писем.  Кое-кто из моих друзей
оказался в Белостоке, и они умоляли, чтобы мы присоединились к ним. Но Селия
не хотела, и Морис  не хотел, а я -- не мог же я их оставить!  Да и что  мне
этот чужой, непонятный мир? Эти

     писатели и  партийные деятели, что посылали нам приветы, уже переменили
курс  и  стали верными коммунистами. Разоблачить своего  бывшего товарища --
это стало им теперь раз плюнуть. Их писания славословили Сталина, а наградой
им  была война и  тарелка овсянки. Позднее  -- тюрьма, ссылка, ликвидация. Я
теперь так  думаю:  то, что  люди  называют жизнью,  есть смерть, а  то, что
называют смертью,  --  жизнь.  Не задавайте вопросов. Где это записано,  что
солнце  мертво,   а  клоп  живой.  Может  быть,  это  просто  другой  способ
существовать? Любовь? Просто любви  не бывает? Цу-цик, есть у вас спички?  Я
привык тут курить, в этой еврейской стране.
     Я  пошел за спичками для  Геймла  и  заодно  купил  для него  две пачки
американских сигарет.
     Он отрицательно покачал головой:
     -- Это вы для меня? Да вы просто мот.
     -- Я получил от вас больше, чем эти сигареты.
     -- Э, мы не забывали вас. Селия постоянно
     про вас расспрашивала: может, кто-нибудь
     что-то