го молитвенника, с
обтрепанными, пожелтевшими страницами, на которых были следы свечного сала и
слез. Потом пожелал ей и матери хорошего праздника и ушел: доктор Файтельзон
пригласил меня провести этот вечер у него.
     Тишина  опустилась  на  еврейские   улицы.  Пустые   трамваи.  Запертые
магазины. Звезды мерцают над головой, будто огоньки поминальных свечей. Даже
"Арсенал" -- тюрьма на  Длуге, казалось, погружен в  глубочайшую меланхолию.
Лишь  тусклый свет пробивался сквозь зарешеченные окошки. Мне представилось,
будто сама ночь подводит итоги.
     Файтельзон жил недалеко от Фретовой улицы.  Он говорил мне как-то, что,
кроме него,  евреи здесь  не живут. Однако часто казалось,  что и  поляки не
живут здесь. Никогда  не  горел свет  в окнах, выходящих на  улицу, не  было
света  и при входе  в  парадную. До  квартиры Файтельзона  надо было  пройти
четыре пролета лестницы, но за дверьми не было слышно ни

     звука.  Не  раз меня забавляла мысль,  что,  видимо,  этот  дом  -- дом
привидений.
     Я  постучал  в  дверь.  Файтельзон  открыл.  Вся  квартира состояла  из
огромной пустой комнаты  с мрачными серыми  стенами  и  высоким потолком. Из
комнаты вела дверь в крошечную кухню. Как ни странно, у  такого эрудита, как
Морис, почти не было книг.  Только  старое издание Немецкой  энциклопедии. В
комнате не было стола. И спал Файтельзон не на кровати, а на кушетке. Сейчас
на ней сидел Марк Эль-бингер -- стройный, подтянутый.
     Видимо, я прервал какой-то спор, потому что после продолжительной паузы
Файтельзон произнес:
     -- Марк, евреи уже совершили все свои ошибки.  Наша избранность ввела в
заблуждение нас самих, а потом и  другие  народы: что  Бог милосерден, любит
свои создания, ненавидит грешников -- вот о чем говорят святые и пророки, от
Моисея  до  Хаима  Хафе-ца1.  Древние  греки  не  носились  так  со   своими
заблуждениями,  и  в  этом  их  величие.  Евреи  обвиняют  другие  народы  в
идолопоклонстве,  но   сами  тоже  служат   идолу:   имя  ему  --   всеобщая
справедливость.  Христианство -- результат  того,  что желаемое  приняли  за
действительно существующее. Гитлер, гнусный варвар, не страшится  разуверить
людей, впавших в это заблуждение. О, телефон звонит! И это в Йом-Кипур!

     Я не был  в  настроении обсуждать  что  бы то ни было и  отошел к окну.
Справа  видна  была  Висла.  Лунный  серп  в  последней  четверти набрасывал
серебристую сетку на темную воду. Рядом возник Эльбингер. Он прошептал:
     -- Странная личность этот наш Файтельзон!
     -- Что же он такое?
     -- Мы знакомы более тридцати лет, но
     даже я не могу постичь, что же он такое. Все
     его слова имеют одну цель -- скрыть, что же
     он думает на самом деле.
     -- И что же он думает на самом деле?
     -- Печальные думы. Он во всем разочаро
     вался, а паче всего -- в себе самом. Его отец
     был аскетом. Возможно, он жив еще. У Мо
     риса есть дочь, которую он видел лишь в пе
     ленках. Из-за него покончили с собой две
     женщины, -- я хорошо знал обеих. Одна --
     немка из Берлина, а другая -- дочь лондон
     ского миссионера...
     Файтельзон положил трубку.
     -- По-моему, у женщин увлечение номер
     один -- вовсе не секс, а болтовня.
     -- Чего же она хочет?
     -- Это вы должны знать, вы же у нас умеете
     читать мысли.
     Файтельзон прибавил:
     -- Есть неведомые силы; да, они существу
     ют. Но все они -- часть тайны, которая есть
     природа. Что такое природа -- никто не знает,
     подозреваю, что и сама она этого не знает. Лег
     ко могу себе представить Всемогущего сидя
     щим на Троне Славы, Метатрон одесную, Сан-
     далфон ошую... И вот Бог спрашивает: "Кто Я?
     Откуда пришел? Создал ли Я сам себя? Кто дал

     Мне эту власть? Ведь не мог же Я существовать всегда? Я помню прошедшие
сто  триллионов лет.  Дальше все  тонет во  мраке.  И  как долго  это  будет
продолжаться?"   Погодите-ка,  Марк,  я   принесу  коньяку.   И  чего-нибудь
поклевать? Тут есть кексы, древние, как Мафусаил.
     Файтельзон ушел на  кухню  и вернулся с подносом,  на котором  были две
рюмки коньяка и немного печенья. Я уже предупредил его, что соблюдаю пост --
не  потому, что верю, будто это Божья воля, а чтобы соблюсти то, что  делали
мои предки и  остальные  евреи  на  протяжении веков. Файтельзон  чокнулся с
Эльбингером:
     -- Лехаим! Мы, евреи, постоянно, жаждем
     вечной жизни или уж, по меньшей мере, бес
     смертия души. В действительности же вечная
     жизнь, должно быть, бедствие, катастрофа.
     Вообразите, умирает какой-то мелкий лавоч
     ник, а душа его возносится и миллионы лет по
     мнит, как он торговал, продавая дрожжи, ци
     корий, горох, и как какой-нибудь покупатель
     остался ему должен восемнадцать грошей. А то
     еще душа автора книги десять миллионов лет
     обижается на плохую рецензию.
     -- Души не остаются теми же. Они растут, --
     возразил Эльбингер.
     -- Если они позабыли прошлое, они уже не те
     же. А если они помнят все житейские мелочи,
     они не растут. Не сомневаюсь, душа и тело --
     разные стороны одной медали. В этом отно
     шении Спиноза проявил большее мужество,
     чем Кант. По Канту душа -- ложная цифра в
     неверной бухгалтерии. Лехаим! Садитесь.
     Мы снова вернулись к разговору о тайных силах. Начал Эльбингер:

     -- Конечно, тайные силы существуют, но что они такое, я не знаю.  Еще в
детстве я столкнулся с ними. Мы жили в  маленькой деревеньке, ее не найти ни
на одной  карте, -- Сенци-мин. В сущности,  это было местечко, выселки, куда
переселились  две-три  дюжины  еврейских  семей.   Мой  отец,  меламед,  был
бедняком,  можно сказать,  нищим. Мы занимали  две  комнаты  --  в одной был
хедер, в другой  --  кухня,  спальня и  все остальное. У  меня была  старшая
сестра, Ципа ее звали,  и брат Ионкеле. А меня звали Моше  -- Мотл, в память
прапрадедушки,  но  называли меня  Мотеле.  Это  потом  уже  я  стал Марком.
Припоминаю лишь некоторые  впечатления  раннего детства, когда мне было года
два,  несколько  эпизодов. Кровать мою перенесли в ту  комнату, где днем был
хедер, оба окна  в этой комнате закрывались  ставнями. Выходили они, видимо,
на восток, потому что по утрам здесь бывало солнце. То, о чем я рассказываю,
вовсе не связано с оккультными науками, а просто с ощущением, что все вокруг
полно тайны. Припоминаю,  как однажды я проснулся очень рано. Брат, сестра и
родители еще спали. Восходящее солнца било сквозь щели в  ставнях, и пылинки
подымались  вверх,  проходя  сквозь  солнечный  луч.  Я  помню  это  утро  с
необычайной ясностью. Конечно, я был слишком мал, чтобы связно выражать свои
мысли,  но  мне  хотелось знать:  "Что  это такое? Откуда все  это взялось?"
Обычно  дети без  лишних сомнений  проходят  мимо таких вещей, но в это утро
чувства мои были необычайно напряжены,  притом подсознательно я понимал, что
не следует расспрашивать родителей. Они

     не смогут ответить. Под потолком проходили  балки, паутина тени и света
играла на них.  Внезапно  я ощутил: сам я,  то, что я  вижу  -- стены,  пол,
потолок, подушка,  на  которой  лежу, -- все  одно  целое.  Через  много лет
пришлось мне прочесть о мировом самосознании, монизме, пантеизме, но никогда
не  сознавал я этого так явно, как в тот далекий день. Более того,  ощущение
это  доставляло  мне  редкостное  удовольствие. Я  сливался  с  вечностью  и
радовался этому. Временами я думаю, что  это подобно состоянию, какое бывает
в момент перехода от жизни к тому, что мы называем смертью. Мы, должно быть,
испытываем это в тот самый момент или сразу после него.  Говорю так  потому,
что, сколько я ни видал умерших, одно и то же выражение было на лицах: "Ага,
так  вот что это такое!  Если  бы  я  только  знал!  Как  жаль,  что  нельзя
рассказать  другим!"  Даже мертвая птица или  мышь выражают то же, хотя и не
совсем так, как человек.
     Мои первые физические опыты -- или как
     там их можно назвать -- были такого рода, что
     могли бы происходить во сне или в момент
     пробуждения, но это не были сны, как не сон и
     то, что я сейчас сижу здесь с вами. Хорошо по
     мню, как однажды ночью ушел из дома. Наш
     дом, как и другие еврейские дома, выходил на
     утоптанную земляную площадку. Не могу
     сказать, в какое время это происходило. Но
     рынок уже опустел, лавки были заперты, за
     крыты ставни. Выбравшись из постели, я от
     крыл дверь. Было светло -- от луны ли, от
     звезд -- незнаю. ,.,,,., . .. ,..., ",.,-",,

     Через  дорогу от нас стоял дом. Крестьяне обычно  кроют хаты соломой, в
то  время как  еврейские дома крыты дранкой.  Нет надобности говорить, какие
низкие крыши в  крестьянских  хатах. Когда я  ступил на  крыльцо,  то увидал
нечто, сидящее на крыше этой хаты напротив. Мне  показалось, что это человек
и  в  то же время  не совсем. Во-первых,  у него  не  было  ни рук,  ни ног.
Во-вторых, он  не стоял на крыше, но и не  сидел на ней. Он парил в воздухе.
Он не произнес  ни слова, но я  понимал,  что он  зовет меня, и я  знал, что
пойти  с  ним -- это  все равно что пойти туда, куда ушли мои умершие брат и
сестра. Однако  я чувствовал  неудержимое желание идти за ним. Испуганный, я
стоял в нерешительности, не веря собственным глазам.
     Внезапно  я осознал, что человек  этот -- или  монстр -- начал  бранить
меня, не  нарушая  тишины, и что он спускает заступ, чтобы  затащить меня на
крышу.  Заступ  этот  был и не заступ  вовсе,  а нечто выросшее прямо из его
тела.  Что-то  вроде  языка,  но такое длинное и  широкое, что  не  могло бы
поместиться  во рту. Оно вытянулось  и  было так  близко, что могло схватить
меня в  любой  момент.  В ужасе  бросился  я в дом,  с воплями  и рыданиями.
Домашние  мои  проснулись. Мне дули в  лицо, бормотали что-то, отгоняя  злых
духов. Мать, отец,  Ципа, Ион-кель  --  все стояли босиком и  в исподнем  --
спрашивали, почему я плачу так безутешно, но я не мог, не хотел им отвечать.
Я  понимал, что  не смогу подобрать верных слов,  что они не поверят  мне, а
потому не лучше ли не говорить вовсе. С тех самых пор у меня появился дар

     ясновидения. Вещи сами выдавали мне свои  секреты.  В дневное  время  я
часто  видел  тени  на  стенах  дома,  --  тени, не  связанные  с  феноменом
светотени.  Иногда  две  тени   проходили   навстречу  друг  другу.  И  одна
проглатывала другую. Некоторые из них были высокого роста,  головой касались
потолка -- если это можно назвать головами. Другие -- маленькие. Иной раз  я
видел их на полу, иной раз -- на стенах домов, просто в  воздухе. Они всегда
были заняты -- приходили, уходили, торопились.  Страшно редко кто-нибудь  на
мгновение останавливался. Я говорил сегодня, что  это были не то духи, не то
привидения, но это только одно название. Еще припоминаю  --  среди них можно
было различить мужские и женские  особи. Я не боялся их. Правильнее сказать,
мне было странно и любопытно. Однажды  ночью, лежа в постели, когда мать уже
погасила  огонь  и только лунный свет  пробивался  сквозь  ставни,  я  вдруг
услыхал  тихое шуршание.  Как это описать? Это было подобно тому, как дрожит
сухой  пальмовый лист, как колышутся ветки  ивы, как бежит вода, и было  там
еще что-то, чему нет названия. Стены загудели, затряслись,  особенно углы, а
очертания, тени, которые до тех  пор  показывались  мне только днем,  теперь
сбивались  в толстые  клубки  и кружились  в  вихре.  Они сновали туда-сюда,
собирались в  кучки по углам,  мчались  вверх  по  лунному лучу, потом вниз,
проходя сквозь  пол. Кровать  начала  вибрировать.  Все вокруг меня  было  в
какой-то суете, и  даже солома  в моем  тюфяке, казалось,  ожила. Было очень
страшно, но крикнуть я не смел, потому

     что боялся, что меня накажут. Когда я стал постарше, то думал,  что эта
вибрация  могла  бы  быть  результатом  землетрясения,  но  когда  я   позже
расспрашивал, не было ли в этих краях землетрясения, никто  этого не помнил.
Не  знаю,  бывали ли в Польше  вообще  землетрясения. Шум и  суета в ту ночь
продолжались довольно долго. Вы скажете, что мои ночные приключения на улице
и в комнате -- просто сны и ночные кошмары, но уверяю вас, что это не так.
     Когда я  подрос, эти видения, или как их там еще назвать, прекратились,
но  развилось нечто  другое.  Мне  стали  нравиться девушки  -- и  еврейские
девушки, и шиксы тоже. Постепенно  я  осознал, что, если я думаю  о какой-то
девушке  достаточно  долго и напряженно, она сама приходит ко мне, будто  ее
тянет магнитом. Я  не таков, чтобы приписывать себе какие-то необычные силы.
Скорее,  я   рационалист.   Знаю,  бывают  совпадения,   которые  по  теории
вероятностей не могут произойти. Когда я запускаю дрейдл1, и он падает одной
стороной  пять-шесть раз, можно допустить, что это произошло случайно. Когда
же я запускаю  дрейдл десять  раз  и  он падает по-прежнему  на  одну грань,
случайности тут уже нечего делать. То же и с девушками. Происходило это так:
я мысленно приказываю ей прийти туда-то и тогда-то, и она приходит.
     Доказать это я не могу. Даже не всегда я могу провести опыт с дрейдлом.
Эти силы необычайно склонны обижаться. Они очень капризны

     и  терпеть  не могут, чтобы их исследовали с  помощью  пера  и  бумаги.
Должен добавить, что они ненавидят науку и ученых. Поверьте, что даже в моих
собственных ушах все это звучит как нонсенс. Кто  они такие, эти силы? Живые
ли они? Почему ненавидят науку  и статистику? Это смахивает на обман, и меня
неоднократно называли лжецом. Я  и сам когда-то считал медиумов обманщиками,
раз  они не могут  продемонстрировать  свою  силу  в тот  момент,  когда  их
контролируют, так сказать, научно. Да, но наши органы чувств капризны, они в
каком-то смысле антинаучны. Морис,  если  вам  прикажут спать с  женщиной  в
присутствии десяти  профессоров со всевозможными измерительными  приборами и
кинокамерой, то вы, наверное, не будете таким уж Дон-Жуаном. А что было бы с
Гете  или Гейне,  если  бы их посадили за  стол  в окружении  толпы  ученых,
вооруженных измерительной техникой, и приказали создать щедевр? Можно играть
на скрипке,  на  освещенной сцене, перед сотнями людей, но это  еще  вопрос,
Бетховен или Моцарт --  смогли бы они написать что-нибудь  стоящее при таких
условиях?  Многое  из того,  что я умею, мне  приходилось показывать и перед
большой  аудиторией и  даже под  строгим контролем,  но должен  сказать, что
наиболее  замечательные  вещи происходили, когда  я  бывал  один.  Никто  не
наблюдал  за  мной  и  нечего  было  бояться,  что  меня  поднимут на  смех.
Застенчивость --  ужасающая  сила,  чаще  негативная.  Многие мужчины охотно
ходили  бы  в  бордель,  если  б  не  боялись,  что  с  проституткой  станут
импотентами. Почему оккульт-

     ные силы должны быть менее капризны, чем гениталии? На сегодняшний день
я  могу гипнотизировать  прямо перед  публикой.  Но я  должен был  научиться
этому.  Я  поборол  ужас  перед неудачей, но  не окончательно.  Если ударить
кулаком по  столу,  стол  ответит на этот удар.  То же  самое  верно  и  при
мысленных  соприкосновениях.  Каждый  гипноз имеет свои контргипнозы. Если я
боюсь не  заснуть,  то буду лежать  и бодрствовать всю ночь, и если ученые с
других планет нанесут мне визит, то решат, что я не сплю никогда. Почему так
трудно  быть хорошим  актером на подмостках? У себя дома каждая женщина Сара
Бер-нар.  И ученых  я  видывал,  которые  перед большой  аудиторией не могли
связать двух слов, хотя в своей области были специалистами мирового класса.
     Я умею делать вещи, которые мне  интересны и убеждают меня, что я  могу
господствовать над душой другого человека, даже если я его едва знаю -- быть
может, он когда-то раз-другой взглянул на меня. А успех у женщин меня просто
пугает.  Что же это,  если  не гипноз? По моей теории,  существует  язык,  с
помощью которого души общаются непосредственно.
     Однако гипнотические силы  нашего сознания ограничены. Не думаю, что  я
смог бы загипнотизировать дрейдл.  Может  быть,  я  гипнотизирую свою  руку,
пускающую  волчок таким  образом, чтобы он упал согласно моему приказу.  Кто
скажет, что гипноз  -- не биологическая сила? Или психическая? Или магнетизм
-- это и есть гипнотизм? Быть может,

     Господь Бог --  гипнотизер такой необычайной  силы,  что он сказал: "Да
будет свет!" -- и свет есть. Я слыхал про женщину, которая приказывала стулу
идти, и стул ходил  от стены к  стене и даже танцевал. Призраки приподнимают
тарелки, а  потом  разбивают их,  перетаскивают  камни,  открывают  запертые
двери. Однажды ко  мне пришла женщина. Она поклялась всем  святым, что у нее
было,  что  однажды, войдя  в кухню,  она увидела,  как  кастрюля поднялась,
некоторое время повисела в воздухе, а  потом  плавно  опустилась к ее ногам.
Это  была  почтенная женщина,  вдова  адвоката, мать взрослых  детей, умная,
образованная.  У нее не было никаких причин  выдумывать эту историю.  Пришла
она в надежде, что я смогу разобраться в этом происшествии. Оно  тяготило ее
много  лет. Она  сказала,  что  кастрюля  не  упала  к ее  ногам, а медленно
спланировала. После  этого  она  боялась ее. Женщина опасалась, что кастрюля
выкинет  еще  какую-нибудь  штуку,  но  кастрюля была  как и все  остальные.
Женщина плакала. Может быть, это  привет от ее покойного мужа? Она просидела
у меня часа два, ожидая, что я как-то разъясню все это, но единственное, что
я смог ей сказать -- что кастрюля  действовала не по своей воле, а  какая-то
сила --  невидимая рука -- подняла ее и  опустила. Помню,  как она спросила:
"Быть может, кастрюля хотела пошутить? "
     --  Если эта история верна, мы должны  пересмотреть все наши  ценности,
всю  концепцию мира, -- сказал  Файтельзон.  --  А все-таки почему  кухонный
горшок ни разу не поднялся в

     воздух в присутствии физика, или химика, или, на худой конец, фотографа
с  камерой?  Как  же  это  так,  почему  чудеса случаются  в  таких  вдовьих
кухоньках?  Почему такое не  случается в кухне,  где  много поваров?  Может,
кастрюли тоже застенчивы?
     В  половине  одиннадцатого  Эльбингер  заявил,  что  ему  пора,  у него
свидание. Я хотел уйти вместе с ним, но Файтельзон упрашивал, и я остался.
     Закурив сигару, Файтельзон заговорил опять:
     -- Этот  наш  герой  -- большой ипохондрик. Он сам себя  гипнотизирует,
уверяя, что страдает от дюжины болезней. Он  убежден, что  не спит годами. У
него язва. Полагаю, он импотент. Женщины без ума от него, но он  практически
невинен. История человечества  -- это история гипнотизма. По моему глубокому
убеждению,  каждая  эпидемия -- массовый  гипноз. Когда газеты пишут, что  в
городе инфлюэнца,  люди начинают умирать от инфлюэнцы. Я и сам нахожу у себя
все признаки безумия. Я совсем не могу читать. Уже  к концу  первой фразы  я
зеваю.  От  женщин  я просто  заболеваю.  Их  болтовня докучает мне. Вот,  к
примеру,  Селия. Она приходит  сюда на  час-другой,  и  все время  она будет
молоть чепуху. А Геймл вообще гомосексуалист. Временами мне кажется, что и я
тоже. Не бойтесь, к вам я не буду приставать.
     Снова зазвонил телефон. Файтельзон не подходил. Он  стоял и  смотрел на
меня, смотрел как-то иначе -- отеческим взглядом. Когда телефон замолчал, он
продолжал: "Это Селия.

     Я вижу,  вы утомлены. Если хотите, идите домой. Цуцик, не оставайтесь в
Польше.  Катастрофа  приближается,  и  это  будет  похуже,  чем  во  времена
Хмельничины.  Если можете получить визу -- даже туристскую  визу  -- бегите.
Счастливых праздников ".
     Телефон так и звонил не переставая, и Фай-тельзон снял трубку.
     Стояла  такая  тишина,  что я  слышал эхо  собственных  шагов. На Лешно
подъезд был заперт. Дворник долго  не открывал, что-то  ворча себе под  нос.
Поднявшись по неосвещенной лестнице, я постучал  в дверь. Открыла Текла  и с
порога сказала:
     -- Вам звон