встречу
гостям попадались кучки женщин, которые узнали о приезде парижан и разносили
эту весть из дома в дом.
     Жена  Левака  остановила  у  своей  двери  Пьерроншу,   выбежавшую   из
любопытства на улицу. Обе они были неприятно поражены. В чем дело?  Что  эти
приезжие ночевать, что ли, собираются у  Маэ?  Это  совсем  не  казалось  им
смешным.
     - Всегда они без гроша, сколько ни зарабатывают! Ну, да у  таких  людей
оно и понятно!
     - Я как раз узнала, что Маэ нынче утром ходила клянчить  к  господам  в
Пиолену, а Мегра, который сначала отказался отпускать им хлеб, дал ей  потом
провизии в долг... Известное дело, чем у Мегра расплачиваются.
     - С нею... нет! У него на это мужества не хватит... За все рассчитается
Катрина.
     - Да! Послушай только, у нее хватило  наглости  заявить  мне,  что  она
готова задушить Катрину, если с ней это случится! Будто  мы  не  знаем,  что
долговязый Шаваль путается с дезкой, да еще с каких пор!
     - Тише!.. Они идут.
     Обе  женщины,  Левак  и  Пьеррон,  со  спокойным  видом,  не  выказывая
непристойного  любопытства,  поглядывали  украдкою,  как  из  дома  выходили
посетители. Потом они знаком быстро подозвали Маэ, которая вышла за дверь  с
Эстеллой на руках. Все три, стоя неподвижно, долго смотрели  вслед  нарядной
г-же Энбо и ее гостям. Когда те отошли шагов  на  тридцать,  снова  начались
пересуды, еще оживленнее, чем раньше.
     - Недешево стоит то, что на них надето; пожалуй, дороже, чем стоят  они
сами!
     - Наверняка даже!.. Той я не знаю, но за эту, здешнюю, я бы  и  четырех
су не дала, будь она еще толще. Хорошие вещи про нее рассказывают...
     - Ну? А что такое?
     - Да про то, сколько у нее мужчин... Во-первых, инженер...
     - Этот-то, щупленький?.. Да он  так  мал,  что  его  и  не  сыщешь  под
одеялом.
     - Неважно, раз ей так нравится... Мне  всегда  подозрительно,  когда  я
вижу, как дамы строят брезгливые рожи и делают  вид,  будто  все  им  не  по
нраву... Погляди, как  она  задом  вертит,  хочет  показать,  что  всех  нас
презирает. Разве это, по-твоему, ладно?
     Посетители удалялись тем же медленным шагом,  продолжая  разговаривать;
но вот на  дороге,  перед  церковью,  остановилась  коляска;  из  нее  вышел
господин лет сорока восьми, в черном сюртуке, очень смуглый,  с  правильными
чертами властного лица.
     - Муж! -  проговорила  Левак,  понизив  голос,  как  будто  он  мог  ее
услыхать; чувствовался страх, который директор внушал всем своим рабочим.  -
А все же и ему рога наставили!
     Теперь весь поселок высыпал на улицу.  Любопытство  женщин  возрастало,
группы сливались в целую толпу, измазанная детвора толкалась  по  тротуарам,
разинув рты. Из-за школьной ограды  на  мгновение  показалось  бледное  лицо
учителя. Рабочий в саду перестал вскапывать гряды и таращил глаза,  поставив
ногу на заступ. Еле слышное  шушуканье  постепенно  превращалось  в  громкую
трескотню, похожую на шелест ветра в сухой листве.
     Больше всего народа  собралось  у  дома  Леваков.  Сперва  подошли  две
женщины, потом их  стало  десять,  потом  двадцать.  Пьерронша  благоразумно
умолкла, - было слишком много ушей.  Маэ,  неизменно  рассудительная,  также
довольствовалась тем, что наблюдала. Эстелла проснулась и начала кричать,  и
Маэ, чтобы унять ее, спокойно вынула на виду у всех отвислую грудь  -  грудь
здоровой кормящей женщины, набухшую и как бы  удлинившуюся  от  непрерывного
притока молока. Когда г-н Энбо усадил дам и экипаж покатил по направлению  к
Маршьенну, послышался взрыв болтливых  голосов;  женщины  жестикулировали  и
говорили все сразу, суетясь, как муравьи в потревоженном муравейнике.
     Пробило три часа. Бутлу и другие  ремонтные  рабочие  ушли  на  работу.
Вдруг из-за угла церкви показались первые углекопы, возвращавшиеся из шахты.
Лица их почернели, одежда вымокла; они  шли  сгорбившись  и  скрестив  руки.
Среди женщин поднялась суматоха. Все без памяти  бежали  домой,  застигнутые
врасплох за бесконечным распиванием кофе и  пересудами,  из-за  которых  они
забросили  домашнюю  работу.  Со  всех  сторон  слышались  тревожные  крики,
предвещавшие ссору:
     - Господи! А обед-то? Обед не готов!

IV

     Когда Маэ вернулся домой, оставив Этьена у Раснера, Катрина, Захария  и
Жанлен сидели за столом и кончали есть суп. Углекопы возвращались  из  шахты
до того голодными, что садились обедать в мокрой одежде, даже не вымыв лица.
Никто не дожидался остальных, и потому стол был накрыт с утра до  вечера,  -
за ним всегда кто-нибудь сидел и поглощал свою порцию, смотря по  тому,  как
распределялось его рабочее время.
     Едва успев  войти,  Маэ  заметил  припасы.  Он  ничего  не  сказал,  но
сумрачное лицо его прояснилось. Все  утро,  пока  он  работал,  задыхаясь  в
штольне, его мучила мысль, что буфет пуст и в доме нет ни  кофе,  ни  масла.
Как-то  обойдется  жена?  Что,  если  она  вернется  с  пустыми  руками?   А
оказывается, у них все есть. Потом она  расскажет  ему,  каким  образом  это
устроилось. И он радостно улыбался.
     Катрина и Жанлан уже встали из-за стола и стоя пили кофе.  Захария,  не
насытившись супом, отрезал себе большой ломоть хлеба и намазал  его  маслом.
Он видел студень, лежавший на тарелке,  но  не  трогал  его:  мясное  всегда
оставляли отцу, если хватало только  на  одного  человека.  После  супа  все
выпили по стакану холодной воды; чудесный напиток этот всегда употреблялся в
последние дни перед выдачей жалованья.
     - Пива у меня нет, - сказала Маэ, когда отец уселся за  стол.  -  Я  не
стала тратить все деньги... Но если хочешь, Альзира сбегает и возьмет пинту.
     Муж посмотрел на нее, и лицо его расцвело. Как! У нее и деньги есть?
     - Нет, нет, - ответил он. - Я уже выпил кружку, хватит с меня.
     И Маэ, не спеша, ложку за ложкой,  принялся  есть  похлебку  из  хлеба,
картофеля, порея и щавеля, намятых в плошке, служившей вместо тарелки. Жена,
не спуская с рук Эстеллу, помогала Альзире прислуживать за столом  -  подала
Маэ масло, студень и поставила кофе на плиту, чтобы он был погорячей.
     Тем временем у печки началось  мытье  в  лохани,  сделанной  из  бочки,
распиленной пополам. Катрина мылась первою; она налила в лохань теплой воды,
спокойно разделась, сняла чепец, блузу, штаны  -  все  до  рубашки.  Девушка
привыкла к этому с восьмилетнего возраста и выросла в убеждении, что тут нет
ничего стыдного; она только повернулась животом к  огню  и  начала  усиленно
намыливаться черным мылом. Никто на нее  не  смотрел,  даже  Ленора  и  Анри
перестали любопытствовать, как она устроена. Вымывшись, Катрина,  совершенно
голая, поднялась по лестнице, оставив мокрую рубашку и другую спою одежду  в
куче на полу. Тут началась ссора между братьями. Жанлен хотел первым  влезть
в лохань под предлогом, что Захария еще не кончил  есть;  а  тот  отталкивал
брата и доказывал, что теперь его очередь. Если он позволяет Катрине  мыться
первой, то отсюда вовсе не следует, что ему  приятно  полоскаться  в  помоях
после мальчишки, тем более что после Жанлена вода годится разве на то, чтобы
разлить ее в школе по чернильницам. В конце концов они стали мыться  вместе,
повернувшись к огню и помогая друг другу тереть спину. Затем, как и  сестра,
они ушли наверх совершенно голые.
     - Экую грязь разводят! - ворчала Маэ, подбирая  с  пола  платье,  чтобы
просушить. - Альзира, подотри-ка.
     Шум  за  стеной  у   соседей   заставил   ее   умолкнуть.   Послышались
ругательства, женский  плач  -  настоящее  побоище,  сопровождаемое  глухими
ударами, словно били кулаком по пустой тыкве.
     - Жена Левака получает свою порцию, - спокойно заметил Маэ, выскребывая
ложкой донышко миски. - Странно, Бутлу ведь говорил, что обед готов.
     - Нечего сказать, готов! - сказала Маэ. - Я сама видела овощи на столе;
они даже не были очищены.
     Крики становились все громче; раздался  страшный  толчок,  от  которого
задрожала стена; затем наступила гробовая тишина. Тогда, проглотив последнюю
ложку супа, шахтер спокойно и наставительно промолвил в заключение:
     - Если обед не готов, это вполне понятно,  -  и,  выпив  полный  стакан
воды, принялся за студень:  отрезал  небольшие  квадратные  куски,  брал  их
острием ножа и съедал, положив на хлеб, без вилки.
     Когда отец обедал, никто не разговаривал. Маэ был голоден и  ел  молча;
свинина была не такая, как обычно, от Мегра, - вероятно, это взято в  другом
месте. Но он не стал расспрашивать жену; узнал только, дома ли старик и спит
ли. Нет, дед вышел уже, как всегда, на прогулку. И снова водворилась тишина.
     Запах  мяса  привлек  Ленору  и  Анри,  которые  забавлялись  тем,  что
размазывали по полу ручейки  пролитой  воды.  Теперь  они  подошли  к  отцу,
младший  стал  впереди.  Они  провожали  глазами  каждый  кусок,   загораясь
надеждой, когда отец брал его с тарелки, и омрачаясь, когда кусок исчезал во
рту. Отец заметил наконец, с какой жадностью смотрят на  него  дети,  -  они
даже побледнели и слюни потекли у них изо рта.
     - А детям давали? - спросил он.
     И так как жена замялась, прибавил:
     - Ты знаешь,  я  не  люблю  несправедливости.  У  меня  пропадает  весь
аппетит, когда они стоят возле меня и выпрашивают кусочек.
     - Да я же им давала! - сердито воскликнула Маэ. - Если  ты  станешь  их
слушать, то придется отдать им и твою долю, да и долю других тоже, а они все
будут напихиваться, пока не лопнут...  Правда  ведь,  Альзира,  мы  все  ели
студень?
     - Конечно, мама, - ответила маленькая горбунья.
     В таких случаях она лгала уверенно, словно взрослая, а  Ленора  и  Анри
стояли в полном оцепенении, возмущенные такой ложью, - ведь их всегда секли,
если они говорили неправду. Их  детские  сердечки  кипели  негодованием;  им
очень хотелось возразить, сказать, что их не было в  комнате,  когда  другие
ели студень.
     - Убирайтесь вы! - прикрикнула мать,  отгоняя  детей  на  другой  конец
комнаты. - Как вам не стыдно торчать все время перед отцом, пока он  ест,  и
считать каждый кусок! А если  бы  даже  студень  подавали  ему  одному!  Кто
работает? Он работает, а вы, лодыри, только  и  умеете  что  жрать,  и  даже
больше, чем нужно!
     Отец подозвал их, посадил Ленору на левое колено, Анри на правое и стал
доедать студень вместе с ними. Он отрезал маленькие кусочки и давал каждому.
Дети были в восторге и жадно поглощали еду.
     Кончив обедать, Маэ обратился к жене:
     - Нет, не наливай мне кофе. Я хочу  сперва  вымыться...  Помоги  только
вылить эту грязь.
     Муж и жена вместе подняли лохань за ушки и вылили воду в сточную канаву
за дверью. В это время сверху спустился Жанлен, переодевшийся в сухое платье
- в шерстяные штаны и блузу; они болтались на нем,  потому  что  перешли  от
старшего брата, который из них уже вырос. Видя, что  Жанлен  хочет  украдкой
улизнуть в открытую дверь, мать окликнула его:
     - Ты куда?
     - Туда.
     - Куда это туда?.. Пойди и набери  к  вечеру  одуванчиков  для  салата.
Слышишь? А если не принесешь, я тебе задам!
     - Ладно, ладно!
     Жанлен ушел,  засунув  руки  в  карманы,  волоча  по  земле  деревянные
башмаки; он  раскачивал  на  ходу  свое  тощее  тело  десятилетнего  уродца,
подражая старому шахтеру. Вслед за  ним  сверху  спустился  Захария,  одетый
более  щеголевато  -  в  черную  фуфайку  с   голубыми   полосками,   плотно
обтягивавшую его стан. Отец крикнул ему, чтобы  он  не  возвращался  слишком
поздно; тот вышел с трубкой в зубах, кивнул головой, не  ответив  ни  слова.
Лохань снова наполнили теплой водой.  Маэ  медленно  снимал  блузу.  Альзира
мигом увела Ленору и Анри на улицу. Отец не любил мыться при всех,  как  это
делалось в большинстве домов в поселке. Впрочем, он  никого  не  порицал  за
это, только говорил, что полоскаться вместе могут одни дети.
     - Что ты там делаешь наверху? - крикнула Маэ, подойдя к лестнице.
     - Чиню платье, вчера порвала, - ответила Катрина.
     - Хорошо... Не ходи сюда, отец моется.
     Супруги остались одни. Жена решилась наконец положить Эстеллу на  стул.
Лежа в тепле возле печки, девочка каким-то чудом не кричала  и  смотрела  на
родителей глазами крохотного, бессмысленного существа.  Маэ,  совсем  голый,
присел на корточки перед лоханью и прежде всего окунул  голову,  намылив  ее
черным  мылом,  от  постоянного   употребления   которого   волосы   рабочих
обесцвечиваются и желтеют. Затем он влез в воду, намылил грудь, живот, руки,
бедра и принялся изо всех сил скрестись обеими руками. Жена стояла  возле  и
смотрела на него.
     - Знаешь, - начала она, - я поглядела на  тебя,  когда  ты  пришел.  Ты
измучился, правда? А потом повеселел,  когда  увидал  провизию...  Представь
себе, эти господа из Пиолены не дали мне  ни  единого  су.  Они  были  очень
любезны, подарили детям по платью, и мне стыдно было  клянчить  у  них;  мне
всегда не по себе, когда я прошу.
     Она на минуту замолчала и подошла к стулу переложить Эстеллу, чтобы  та
не свалилась. Маэ продолжал мыться, не  задавая  жене  вопросов;  его  очень
интересовало происхождение провизии, но он терпеливо дожидался, пока жена не
расскажет сама.
     - Надобно тебе знать, что Мегра наотрез отказал мне и чуть  не  выгнал,
как собаку... Можешь себе представить, каково мне было!  Все  эти  шерстяные
платьица греют, да в брюхе-то остается пусто, верно?
     Он поднял голову, ни слова не говоря. Ничего в Пиолене, ничего у Мегра:
так откуда же? Она, по обыкновению, засучила рукава, чтобы вымыть ему спину.
Маэ любил, чтобы жена его мыла и растирала изо всех сил. Она  взяла  мыло  и
начала тереть ему плечи, а он расставлял ноги, чтобы крепче стоять.
     - Ну вот, пошла я опять к Мегра и сказала ему... Чего я только  там  не
наговорила: и что сердца-то  у  него  нет,  и  что  с  ним  непременно  беда
случится,  если  есть  на  земле   справедливость.   Я   ему   надоела,   он
отворачивался, хотел улизнуть...
     Маэ вымыла мужу спину  и  принялась  усердно  растирать  все  тело,  не
оставляя ни складочки, так что оно заблестело, словно ее  кухонные  кастрюли
после субботней уборки. Сама она до того  вспотела  и  запыхалась  от  своей
работы, что еле могла произнести слово.
     - В конце концов он обозвал меня старой приставалой... У нас будет хлеб
до субботы; но лучше всего то, что он еще дал мне взаймы сто су... Я забрала
масла, кофе, цикория, хотела даже взять свинины и картофеля, но тут он  стал
ворчать... Я заплатила семь су за студень, восемнадцать су за картофель, и у
меня осталось еще три франка сорок пять сантимов на рагу  и  на  похлебку...
Что скажешь, а? По-моему, утро не пропало у меня даром.
     Она стала насухо вытирать его тряпкой.  Очень  довольный,  не  думая  о
новом долге, он засмеялся и крепко обхватил ее руками.
     - Пусти, дурак! Ты мокрый и измочишь меня... Я  только  боюсь,  как  бы
Мегра не задумал...
     Она  хотела  было  поделиться  своими  опасениями  насчет  Катрины,  но
промолчала. К чему  тревожить  отца  раньше  времени!  Потом  разговоров  не
оберешься.
     - Чего не задумал? - спросил он.
     - Нажиться на нас, вот чего. Надо будет сказать Катрине, чтобы она  как
следует проверяла запись.
     Он снова обнял ее и уже не отпускал. Мытье обычно этим  кончалось.  Маэ
всегда оживлялся, когда жена так сильно растирала его, а затем надевала  ему
чистое белье, которое щекотало волоски на руках и  на  груди.  То  же  самое
происходило, впрочем, и у всех в поселке:  это  был  час  утех,  после  чего
женщины беременели гораздо чаще, чем хотели. Ночью вся семья бывала в сборе,
и это мешало. Маэ подтолкнул жену к столу,  балагуря,  как  бравый  мужчина,
который хочет насладиться единственным хорошим часом в сутки; он называл это
своим десертом, и притом еще даровым. Изогнув свой полный стан  и  выставляя
налитую грудь, она, шутки ради, слегка сопротивлялась.
     - Какой ты глупый!.. Да еще  Эстелла  смотрит  на  нас  во  все  глаза!
Погоди, я хоть поверну ее.
     - Вот еще! Да разве трехмесячный ребенок что-нибудь понимает?
     Наконец Маэ надел сухие штаны. Ему доставляло удовольствие, вымывшись и
побаловавшись с женой, посидеть без рубашки.  На  его  коже,  белой,  как  у
малокровной девушки, виднелись порезы и царапины от падавших в шахте  кусков
угля, - "памятки", как называли их углекопы, - и он гордился ими,  вытягивая
большие мускулистые руки, выпячивая широкую грудь, блестевшую, словно мрамор
с синими прожилками. Летом все шахтеры выходили в  таком  виде  на  улицу  и
стояли у своих дверей. Маэ  тоже  вышел,  несмотря  на  сырость,  и  крикнул
какое-то крепкое словцо одному из товарищей,  который  -  тоже  полуголый  -
стоял по ту сторону сада. Показались у своих домов и другие углекопы.  Дети,
шатавшиеся по тротуарам, поднимали головы и  смеялись,  зараженные  весельем
этих людей, измученных на работе; тело их отдыхало теперь на воздухе.
     Все еще не надевая рубашки, Маэ стал пить кофе. Он рассказал жене,  как
инженер рассердился за плохое крепление галерей. Его раздражение улеглось, и
он, одобрительно кивая, слушал мудрые советы жены,  которая  обнаруживала  в
таких делах много здравого смысла. Она постоянно твердила мужу, что они мало
выиграют, если будут идти наперекор начальству. Затем она рассказала  Маэ  о
посещении г-жи Энбо.  Они  ничего  не  говорили  по  этому  поводу,  но  оба
гордились.
     - Можно теперь сойти? - спросила Катрина,  стоя  на  верхней  ступеньке
лестницы.
     - Да, да, отец уже сушится.
     Девушка надела свой праздничный наряд - старое платье  из  темно-синего
поплина; оно выцвело и начало протираться по  швам.  На  голове  у  нее  был
простой чепец из черного тюля.
     - Как ты вырядилась, куда это ты?
     - В Монсу, купить ленту к чепчику... Старую я сняла: она очень грязная.
     - Так у тебя есть деньги?
     - Нет. Мукетта обещала одолжить мне десять су.
     Мать позволила ей идти.  Но  когда  Катрина  уже  отворила  дверь,  она
окликнула девушку:
     - Слушай, не ходи за лентой к Мегра... Он сдерет с тебя  втридорога  да
еще вообразит, что у нас денег некуда девать.
     Отец, сидя на корточках у огня,  чтобы  скорее  просох  затылок  и  под
мышками, прибавил:
     - Да не шатайся ночью по улицам.
     После обеда Маэ обычно работал у себя в саду. Он уже посадил картофель,
бобы, горох. Еще накануне он решил пересадить капусту  и  салат  и  принялся
теперь за дело. Этот уголок сада снабжал семью всеми овощами, за исключением
картофеля, которого вечно не  хватало.  Маэ  хорошо  знал  огородничество  и
выращивал даже артишоки. Соседи говорили, что это для пущей важности.  В  то
время как он разделывал грядку, Левак тоже вышел выкурить  трубку  на  своем
участке сада и кстати взглянуть на салат ромен, который посадил утром Бутлу;
если бы не жилец, исправно вскапывавший гряды, у них  ничего  бы  не  росло,
кроме крапивы. Соседи  начали  переговариваться  через  забор.  Возбужденный
недавней ссорой с женой, Левак пытался уговорить Маэ пойти с ним к  Раснеру.
Ну что такое лишняя кружка - неужели это его пугает? Они  сыграют  партию  в
кегли, поболтают с товарищами и к ужину вернутся. Так проходила жизнь  после
работы в шахте. Конечно, в этом не было ничего дурного. Но Маэ все же упорно
отказывался: если не пересадить салат, то к завтрашнему дню  он  завянет.  В
сущности, он отказывался из благоразумия: он ничего не хотел брать у жены из
оставшихся денег.
     Пробило пять. К ним подошла Пьерронша и спросила, не знают ли они, куда
ушла ее Лидия - не с Жанленом ли? Левак ответил, что, вероятно,  так  оно  и
есть; Бебер тоже куда-то исчез, а эти мальчишки всегда шатаются вместе.  Маэ
успокоил ее сказав, что Жанлену велено набрать  одуванчиков  для  салата,  и
потому они не могли уйти далеко. Затем Левак и  Маэ  принялись  бесцеремонно
подшучивать над молодой женщиной. Она сердилась, но не уходила,  так  как  в
глу