и укрепленного кирпичным  сводом;  его
освещали три больших лампы без предохранительных сеток. Нагрузчики  поспешно
катили по чугунным плитам полные вагонетки. От стен исходил  запах  погреба,
селитряная сырость; из соседней конюшни порою тянуло теплым воздухом. Отсюда
расходились четыре зияющие галереи.
     - Сюда, - сказал Маэ, обращаясь к Этьену. - Вы еще  не  на  месте,  нам
надо пройти добрых два километра.
     Рабочие разделились на группы и стали  постепенно  исчезать  в  глубине
черных проходов. Человек пятнадцать направились налево, Этьен шел последним,
вслед за Маэ, а перед ним - Катрина, Захария и Левак.  Это  была  прекрасная
галерея, удобная для откатывания, пробитая в таком твердом  пласту,  что  ее
лишь кое-где приходилось укреплять. И они шли, все шли, один за  другим,  не
говоря ни слова; лампочки еле освещали путь. Молодой человек  спотыкался  на
каждом шагу, рельсы мешали ему идти. Он с тревогой прислушивался  к  глухому
шуму, подобному гулу отдаленной бури; шум все  усиливался,  -  казалось,  он
вырывался из недр земли. Вдруг это грохот обвала, и он сокрушит  у  них  над
головами всю огромную толщу, отделяющую их  от  дневного  света?  Но  вот  в
потемках что-то замерцало, и Этьен почувствовал, что почва дрожит. Он и  его
спутники выстроились вдоль стены, и мимо них прошла  большая  белая  лошадь;
она тащила поезд из вагонеток. На передней  вагонетке,  держа  вожжи,  сидел
Бебер; за последней, упершись руками в борт, бежал босиком Жанлен.
     Они снова пошли. Через некоторое время показался перекресток;  от  него
ответвлялись две новые галереи. Рабочие  опять  разбились  на  более  мелкие
группы и разошлись  мало-помалу  по  всем  ходам  шахты,  где  производились
работы. Здесь галерея была уже вся укреплена; рыхлый свод, обшитый  досками,
поддерживался дубовыми  подпорками;  между  ними  виднелись  слои  шифера  с
блестками слюды и грузные  массы  тусклого  шероховатого  песчаника.  Поезда
вагонеток, то нагруженных, то пустых, беспрестанно с грохотом проходили мимо
них, встречались и уходили в темноту; их тащили лошади,  которые  двигались,
словно  призраки.  В   одном   месте   путь   раздваивался.   Здесь   дремал
остановившийся поезд, похожий на спящую  черную  змею;  лошадь  фыркала;  во
мраке ее едва можно было различить: туловище ее казалось глыбой, выпавшей из
свода. То и дело отворялись и медленно затворялись вентиляционные двери.  По
мере того как углекопы продвигались вперед, галерея становилась все уже, все
ниже; потолок был неровный, и приходилось беспрестанно нагибаться.
     Этьен больно ушиб голову. Если б не кожаная шапка, он раскроил бы  себе
череп. Он стал внимательно следить за всеми движениями  Маэ,  шедшего  перед
ним: его сумрачный силуэт обрисовывался при мерцании  лампочек.  Из  рабочих
никто  не  ушибся,  -  они,  верно,  знали  каждую  перекладину   деревянных
креплений, каждый выступ камня. Этьена. сильно  затрудняла  скользкая  почва
под ногами; чем дальше, тем она становилась сырее. Но больше всего  изумляли
его резкие скачки температуры. В глубине шахтного колодца было очень  свежо,
а в галерее, по которой проходил поток воздуха, дул резкий, холодный  ветер,
ревевший в узких стенах, словно буря. По мере того  как  они  углублялись  в
другие штольни, куда проникало лишь немного воздуха из  вентиляторов,  ветер
прекращался, наступала удушливая, гнетущая жара.
     Маэ молчал.  Только  поворачивая  направо,  в  новую  галерею,  он,  не
оборачиваясь, сказал Этьену:
     - Жила Гийома.
     На этом пласту работала их партия. С первых же шагов Этьен расшиб  себе
голову и локти. Покатый потолок  спускался  так  низко,  что  на  протяжении
двадцати или тридцати метров  ему  пришлось  идти,  согнувшись  вдвое.  Вода
доходила до щиколоток. Так они прошли двести метров, и вдруг Левак,  Захария
и Катрина исчезли у него на глазах, как будто их поглотила узкая  расщелина,
открывшаяся перед ним.
     - Надо подняться туда, - сказал Маэ. - Прицепите лампочку к пуговице  и
лезьте, держась руками за бревна.
     Сам он исчез. Этьен должен был следовать за ним. Эта расщелина в пласту
служила проходом для углекопов; через нее можно было попасть во все  боковые
штольни. Расщелина была не шире самого угольного  пласта  и  едва  достигала
шестидесяти сантиметров. Хорошо еще, что Этьен был худощав; и все же  он,  с
непривычки, затрачивал очень много сил, подвигаясь вперед. Весь  съежившись,
он толкался плечами и бедрами о стенки  и  хватался  за  бревна.  Поднявшись
метров на пятнадцать, они достигли первого  бокового  прохода;  но  пришлось
пробираться еще дальше: забой Маэ и его товарищей находился в шестом  ярусе,
- в преисподней, как они выражались.  Штольни  следовали  одна  над  другой,
приблизительно через каждые пятнадцать метров, а  конца  этой  щели  все  не
было. От подъема надрывались спина и грудь. Этьен выбился из сил, как  будто
порода своей  тяжестью  раздавила  ему  все  тело;  руки  у  него  покрылись
ссадинами, ноги были разбиты, к тому же он задыхался и чувствовал, как кровь
приливает к голове. В  одной  штольне  он  смутно  различил  два  скорченных
существа, кативших вагонетки, - одно щуплое, другое толстое: то были Лидия и
Мукетта, уже начавшие работать. А ему оставалось лезть еще  два  яруса!  Пот
слепил глаза, он  отчаивался  догнать  своих  спутников,  чьи  ловкие  тела,
казалось, так и скользили по пласту.
     - Ну вот, мы уже пришли! - послышался голос Катрины.
     Но когда он действительно добрался до цели, другой  голос  закричал  из
глубины штольни:
     - В чем дело? Что, вам на других наплевать, что ли? Мне  из  Монсу  два
километра идти, а я раньше вас на месте!
     Это крикнул Шаваль, высокий худой парень двадцати пяти лет,  костлявый,
с резкими чертами лица. Он злился оттого, что его заставили ждать.
     Увидав Этьена, он спросил удивленно и презрительно:
     - Это еще что?
     И когда Маэ рассказал ему о случившемся, он процедил сквозь зубы:
     - Так. Значит, теперь парни у девок хлеб отбивают!
     Этьен и Шаваль обменялись взглядом инстинктивной, внезапно загоревшейся
ненависти. Эгьен безотчетно  почувствовал,  что  его  оскорбили.  Воцарилось
молчание; все принялись за работу. Галереи мало-помалу  наполнились,  партии
людей заработали в каждом ярусе, в конце каждой штольни.  Прожорливая  шахта
поглотила свою ежедневную порцию - около семисот  рабочих.  Теперь  они  все
трудились в этом исполинском муравейнике, прокладывая повсюду в земле  ходы,
кроша ее, словно гнилое дерезе, источенное  червями.  В  тягостном  молчании
дробили они глубокие пласты. Приложив ухо к скале, можно  было  бы  услыхать
движение этих людей-насекомых,  свист  каната,  поднимающего  и  опускающего
клети с углем, и звук орудий, высекающих каменный  уголь  в  самых  глубоких
ходах.
     Случайно повернувшись, Этьен оказался снова прижатым к Катрине.  Но  на
этот раз он ощутил  округлость  ее  зреющей  груди  и  сразу  понял,  откуда
исходила теплота, пронизывавшая все его существо, когда он касался ее тела.
     - Так ты девушка? - тихо проговорил он, крайне изумленный.
     Она весело ответила, не краснея:
     - Ну, да!.. Не скоро же ты сообразил, право!

IV

     Четверо забойщиков разместились, один над другим, во всю вышину  забоя.
Их отделяли друг от друга доски с крюками, на которых  задерживался  отбитый
уголь; каждый рабочий занимал участок приблизительно в четыре  метра  длины.
Пласт был так тонок, что едва достигал в этом месте пятидесяти  сантиметров,
и забойщики, пробираясь на коленях и на локтях, были как бы  сплющены  между
сводом и стеной и при каждом повороте больно  ударялись  плечами.  Во  время
работы в шахтах им приходилось лежать на боку, вытянув шею,  подняв  руки  и
орудуя кирками.
     Внизу находился Захария; над ним разместились Левак и Шаваль, и наконец
на самом верху работал Маэ. Они кирками пробивали борозды в  шиферном  слое,
затем делали два вертикальных надреза в  самом  угольном  пласту  и  наконец
отсекали верхнюю часть глыбы железным  заступом.  Уголь  был  жирный,  глыба
разбивалась на мелкие куски,  которые  скатывались  по  животу  и  по  ногам
рабочего. Когда эти куски, задерживаемые  досками,  накоплялись  у  них  под
ногами, забойщики исчезали, словно замурованные в узкой щели.
     Хуже всех приходилось Маэ. Наверху температура достигала тридцати  пяти
градусов, приток воздуха отсутствовал, духота становилась невыносимой. Чтобы
виднее было в темноте, ему пришлось повесить лампочку над самой  головой;  и
лампочка  эта  так  сильно  припекала  голову,  что,  казалось,  вся   кровь
разливалась по телу жгучей лавой. Но особенное  мучение  причиняла  сырость.
Как раз над  Маэ,  в  нескольких  сантиметрах  от  его  лица,  просачивалась
грунтовая вода, быстро падая в какому то упорном ритме крупными  каплями  на
одно и то же место. Тщетно поворачивал он шею и закидывал голову назад: вода
капала беспрерывно, заливая ему лицо.  Через  четверть  часа  он  совершенно
промок от пота и воды; от его одежды поднимался дымящийся влажный  пар,  как
от белья во время стирки. В то утро капля попала старику прямо в глаз, и  он
даже выругался. Маэ не хотел бросать работу и продолжал ударять киркою  изо,
всех сил, так что все тело его сотрясалось. Лежа между двумя пластами  угля,
он похож был на тлю среди страниц толстого тома,  которую  вот-вот  раздавит
тяжесть.
     Никто не произнес ни единого слова. Все работали; кругом слышались одни
лишь неровные,  заглушенные  удары,  доносившиеся  как  бы  издалека.  Звуки
приобретали особую четкость, не  будя  отклика  в  застывшем  воздухе.  Мрак
казался еще черней от летучей угольной пыли и газа, от  которого  темнело  в
глазах. Лампочки, прикрытые  металлическими  сетками,  бросали  лишь  слабый
красноватый отсвет. Ничего  нельзя  было  различить;  штольня  зияла,  уходя
ввысь, как широкая печная труба,  плоская  и  косая,  в  которой  накопилась
густая многолетняя сажа. В кромешной тьме  этой  трубы  копошились  какие-то
призрачные фигуры. Слабый, мерцающий свет вырывал из темноты  то  округлость
бедра, то жилистую руку, то свирепое  лицо,  измазанное  до  неузнаваемости,
словно у злодея,  идущего  на  разбой.  Порой  выступали  из  тьмы  внезапно
освещенные глыбы угля, деревянные перегородки  и  углы,  сверкавшие,  словно
грани кристалла. И снова все погружалось во мрак; только раздавались  глухие
удары кирок, тяжелое дыхание да воркотня от усталости, невыносимой духоты  и
грунтовых вод.
     Захария, обмякший после воскресной попойки, вскоре оставил  работу  под
предлогом, будто ему надо подставить  подпорки;  это  дало  ему  возможность
отдохнуть, и он тихонько насвистывал,  рассеянно  глядя  в  темноту.  Позади
забойщиков осталось пустое пространство метра в три; тем не менее рабочие не
позаботились укрепить глыбу, не думая об опасности и жалея рабочее время.
     - Эй ты, белоручка! - крикнул молодой  человек  Этьену.  -  Давай  сюда
подпорки.
     Этьену, которого Катрина обучала, как надо орудовать лопаткой, пришлось
подавать доски, - оставался небольшой запас еще  со  вчерашнего  дня.  Доски
были нарезаны по размеру каждого слоя угля, и обычно  их  спускали  сюда  по
утрам.
     - Да поворачивайся же, лентяй, черт тебя  возьми!  -  крикнул  Захария,
видя, как новый откатчик неловко пробирается  между  грудами  угля,  неся  в
руках четыре дубовых бруска.
     С помощью кирки забойщик делал одну зарубку в своде и другую  в  стене;
затем с двух концов прокладывал бруски, которые подпирали глыбу. После обеда
ремонтные рабочие расчищали галерею и засыпали отработанные слои жилы вместе
с остатками брусков, оставляя свободными только верхние  и  нижние  проходы,
необходимые для откатки.
     Маэ перестал ворчать. Ему удалось наконец отбить глыбу  угля.  Он  отер
рукавом обильный пот и обернулся взглянуть, что делает  Захария  у  него  за
спиной.
     - Брось, - сказал он. - После  завтрака  поглядим.  Примемся  лучше  за
работу, а то у нас не наберется положенного числа вагонеток.
     - Дело в том, - промолвил молодой человек, - что тут начинает  оседать.
Посмотри, уже трещина. Боюсь, как бы не обрушилось.
     Но отец пожал плечами. Какие пустяки! Ничего не обрушится! А потом,  им
ведь не впервой, вывернутся как-нибудь. В  конце  концов  он  рассердился  и
послал сына в глубь штольни. Впрочем, остальные тоже оставили работу. Левак,
лежа на спине, бранился, рассматривая палец левой руки, ободранный до  крови
упавшим камнем. Шаваль с ожесточением стащил с себя рубашку  и  оголился  по
пояс, чтобы не было так жарко. Все они  уже  почернели  от  тонкой  угольной
пыли; смешавшись с потом, она текла с них темными струйками. Первым принялся
за работу Маэ. Голова его приходилась ниже, на одном уровне с  глыбой;  вода
каплями падала на лоб, и казалось, что она в  конце  концов  просверлит  ему
череп.
     - Не надо обращать на них внимания, - сказала  Катрина  Этьену.  -  Они
вечно грызутся.
     Девушка снова  услужливо  принялась  его  обучать.  Каждая  нагруженная
вагонетка, появлявшаяся наверху,  была  отмечена  особым  жетоном,  по  нему
приемщик мог  занести  ее  в  счет  артели;  поэтому  надо  нагружать  очень
внимательно и только чистым углем, иначе вагонетку могли не принять.
     Молодой человек, глаза которого начинали привыкать к мраку,  глядел  на
ее белое, бескровное лицо. Он никак не мог определить ее возраста; на вид ей
можно было дать двенадцать лет, - до того она была хрупка. А между  тем  она
казалась старше, держалась по-мужски развязно, с наивной  дерзостью,  и  это
несколько смущало Этьена.  Ему  не  понравилась  ее  мальчишеская  голова  с
бледным личиком, стянутая на  висках  чепцом.  Но  его  поражала  сила  этой
девочки, ее упругость и ловкость. Она наполняла свою вагонетку быстрее,  чем
он, равномерными и легкими взмахами лопатки; затем,  одним  толчком,  плавно
продвигала ее до ската, нигде не зацепляя и  легко  пробираясь  под  низкими
сводами. Этьен же ушибался на  каждом  шагу,  вагонетка  сходила  у  него  с
рельсов. Он впадал в отчаяние.
     В самом деле, дорога не отличалась удобством. От забоя  до  ската  было
метров  шестьдесят,  и  ход,  который  рабочие  еще  не  успели   расширить,
представлял собою настоящую траншею с очень  неровным  сводом  и  с  частыми
выступами. В некоторых местах нагруженная вагонетка  едва  могла  пройти,  и
тогда откатчику приходилось пробираться на коленях, чтобы не размозжить себе
голову. К тому же подпорки прогнулись и кое-где уже потрескались.  Они  были
расщеплены в середине и местами торчали, как сломанные  костыли.  Надо  было
проходить крайне осторожно, чтобы не  исцарапаться;  и  под  тяжелым  грузом
оседавшей породы, от которого толстые дубовые  брусья  могли  разлететься  в
щепы, люди ползали на животе в вечном страхе сломать себе шею.
     - Опять! - произнесла, смеясь, Катрина.
     Вагонетка Этьена сошла с рельсов в  самом  тяжелом  месте  прохода.  Он
никак не мог катить ее прямо по рельсам, врезавшимся во  влажную  землю;  он
бранился, выходил из себя и выбивался из сил, тщетно  стараясь  невероятными
усилиями поставить колеса на место.
     - Да погоди, - продолжала девушка. - Если будешь злиться, то ничего  не
выйдет.
     Она ловко скользнула под вагонетку и одним усилием, спиной,  приподняла
ее и поставила на  рельсы;  вагонетка  весила  семьсот  килограммов.  Этьен,
пораженный и пристыженный, лепетал какие-то извинения.
     Катрина показала ему, как расставлять ноги,  чтобы  лучше  упираться  в
подпорки, стоящие по обе стороны галереи. Тело должно быть наклонено вперед,
руки вытянуты так, чтобы можно было толкать вагонетку соединенными  усилиями
всех мускулов рук  и  ног.  Во  время  одного  из  таких  путешествий  Этьен
последовал за ней и видел, как она шла, изогнувши все тело и держа руки  так
низко, что казалось, будто она ползет  на  четвереньках,  подобно  карликам,
которых показывают в цирках. Пот  лил  с  нее  градом,  девушка  задыхалась,
суставы хрустели, но она продолжала работать без единой жалобы, с  привычным
безразличием, как будто жизнь на четвереньках - общий удел этих  несчастных.
Ему же работа  не  давалась:  башмаки  жали,  тело  изнемогало  оттого,  что
приходилось двигаться скорчившись, низко  опустив  голову.  Через  несколько
минут  такое  положение  становилось   настоящей   пыткой,   мучительной   и
нестерпимой; и он опускался на колени, чтобы разогнуть спину  и  передохнуть
хотя бы на мгновение.
     В боковой штольне Этьена ждала новая работа: Катрина стала  учить  его,
как прицеплять вагонетки. Вверху и внизу ската,  обслуживавшего  штольни  во
всех ярусах, находилось по  одному  подручному,  -  один  спускал  вагонетку
сверху, а другой принимал  ее  внизу.  Эти  двенадцати-  и  пятнадцатилетние
сорванцы  перебрасывались  непристойными  словами;  чтобы  предупредить  их,
приходилось выкрикивать еще более яростные ругательства.  Как  только  внизу
появлялась  пустая  вагонетка,  приемщик  тотчас  давал  сигнал,   откатчица
прицепляла полную вагонетку, приемщик нажимал рычаг, и вагонетка опускалась,
поднимая своей тяжестью другую,  пустую.  В  нижней  галерее  образовывались
целые поезда из нагруженных  вагонеток;  лошади  подвозили  их  к  подъемной
машине.
     - Эй вы, чертовы  клячи!  -  крикнула  Катрина  в  укрепленную  балками
галерею длиной в сто метров, где каждый звук отдавался, словно в  гигантском
рупоре.
     Подручные, вероятно, отдыхали, - ни один не откликнулся. Во всех ярусах
перевозка прекратилась. Послышался тонкий детский голос:
     - Верно, они балуются с Мукеттой.
     Отовсюду раздался громовой хохот, откатчицы во всей шахте держались  от
смеха за бока.
     - Кто это? - спросил Этьен у Катрины.
     Девушка ответила, что это Лидия,  девчонка,  прошедшая  огонь  и  воду;
вагонетку она катает не хуже взрослой женщины, несмотря  на  свои  кукольные
ручки. Ну, а Мукетта способна гулять с несколькими сразу.
     Но вот снова раздался голос приемщика:  он  кричал,  чтобы  прицепляли.
Вероятно, внизу проходил штейгер. Во всех  девяти  ярусах  закипела  работа;
только и были слышны равномерные оклики подручных да сопение  откатчиц;  они
добирались до галереи, запаренные,  как  кобылы,  изнемогая  под  непомерной
тяжестью груза. В этом было что-то скотское; шахтерами овладевала  внезапная
ярость самцов при виде девушек на четвереньках с выпяченным задом, в мужских
штанах, обтягивающих бедра.
     Возвращаясь, Этьен каждый раз попадал в  духоту  забоя,  слышал  глухие
прерывистые удары кирок и глубокие, тяжкие вздохи  забойщиков,  изнемогавших
на работе. Все четверо разделись догола и с  головы  до  пят  были  вымазаны
углем, превратившимся в черную грязь. Раз пришлось высвободить задыхавшегося
Маэ, поднять  доски,  чтобы  спустить  уголь.  Захария  и  Левак  проклинали
угольный пласт, который становился все тверже, отчего работа с  каждым  днем
делалась тяжелее. Шаваль иногда оборачивался, ложился навзничь и  принимался
бранить Этьена, чье присутствие явно его раздражало.
     - Настоящий уж! У него меньше сил, чем у любой  девчонки!..  Так-то  ты
думаешь нагрузить свою вагонетку? А? Ты, верно, бережешь руки... Помяни  мое
слово! Я у тебя вычту десять су, если по твоей милости у нас не примут  хотя
бы одну вагонетку!
     Молодой человек не отвечал ни слова, счастливый тем,  что  ему  удалось
найти хотя  бы  эту  каторжную  работу,  и  терпеливо  сносил  грубую  брань
откатчика и старшего рабочего. Но он не в силах был больше  двигаться:  ноги
его стерлись  до  крови,  все  тело  сводили  страшные  судороги,  туловище,
казалось, стягивал какой-то железный пояс. К счастью, было десять  часов,  и
забойщики решили, что пора завтракать.
     У Маэ имелись часы, на которые он, впрочем,  и  не  посмотрел.  В  этом
беспросветном мраке он никогда, даже на пять минут, не ошибался. Все  надели
рубашк