но
умерла от огорчения, что причинила товарищам столько горя.
     Он хотел ответить, но потом в отчаянии только  пожал  плечами:  к  чему
вступать в объяснения,  когда  все  равно  никто  не  поймет  его  боли?  И,
невыносимо страдая, Этьен снова ушел бродить.
     Ему показалось, будто поселок по-прежнему ждал его  появления;  мужчины
стояли на порогах, женщины - у окон. Как только он вышел, послышался  глухой
ропот, стала собираться толпа. Сплетни, накопившиеся за четыре дня,  грозили
разразиться всеобщим проклятием. Этьену  угрожали  кулаками,  матери  злобно
показывали на него детям, старики при виде его  плевали.  Отношение  к  нему
резко изменилось, - он увидел обычную  на  следующий  день  после  поражения
роковую изнанку популярности, ненависть, которую вызвали все эти  бесцельные
длительные  страдания.  Этьен  расплачивался  за  голодовку  и   за   смерть
товарищей.
     Захария, возвращавшийся вместе с Филоменой, толкнул Этьена в  дверях  и
злобно усмехнулся:
     - Ишь, разжирел! Видно, хорошо разживаться на чужой шкуре!
     А жена Левака уже вышла на порог вместе с Бутлу. Она заговорила о своем
мальчике Бебере, убитом пулей, и кричала:
     - Да, есть такие подлецы, которые даже детей убивают. Пусть хоть из-под
земли достанет мне моего ребенка!
     О муже, находившемся в тюрьме, она не говорила:  в  семье  его  заменял
Бутлу. Впрочем, она вспомнила и о Леваке, пронзительно крикнув:
     - Да, да! Есть мерзавцы, которые гуляют  на  воле,  а  порядочные  люди
сидят черт знает где!
     Этьен, желая избавиться от нее, наткнулся на  жену  Пьеррона,  бежавшую
через весь сад. Для этой смерть матери была настоящим избавлением,  так  как
оба супруга не знали, куда деваться от злобной старухи; не плакала она  и  о
девочке,  об  этой  потаскушке  Лидии,  от   которой   тоже   неплохо   было
освободиться. Но, желая помириться с соседками, Пьерронша решила действовать
заодно с ними:
     - А моя мать? А девчушка? Небось, видели, как ты за них  прятался,  так
что им пришлось проглотить пули вместо тебя.
     Что было делать? Придушить Пьерроншу и  всех  остальных,  подраться  со
всем поселком? На миг у Этьена появилось именно это желание. Кровь в  голове
стучала, теперь  он  относился  к  своим  товарищам,  как  к  животным;  его
возмущало, что они оказались до  такой  степени  неразвитыми,  глупыми,  что
могли  ставить  ему  в  вину  логический  ход  событий.   Какая   нелепость!
Невозможность укротить этих людей была до того тяжела Этьену, что он ускорил
шаг, стараясь не прислушиваться к  ругательствам.  Скоро  это  обратилось  в
настоящее бегство. Из каждого дома, с которым он равнялся, гикали  на  него,
за ним следовали по пятам, его проклинали во весь голос, так  как  ненависть
народа перешла всякие пределы. Он был эксплуататором, убийцей,  единственным
виновником всех несчастий. Бледный, расстроенный, Этьен  бегом  пустился  из
поселка, а за ним с ревом неслась  целая  толпа.  Наконец  на  шоссе  многие
отстали. Кое-кто, однако, упорно  преследовал  его,  а  внизу,  у  косогора,
против "Авантажа", к ним присоединилась другая группа людей,  выходившая  из
Воре.
     Там были старый Мук и Шаваль. Старик после смерти дочери Мукетты и сына
Муке  продолжал  исполнять  обязанности  конюха,  не  произнося   ни   слова
сожаления, ни единой жалобы. Когда же он увидал Этьена, его внезапно  обуяла
ярость, и слезы показались у  него  на  глазах.  Из  его  почерневшего  рта,
кровоточившего от вечного жевания табака, полился поток бранных слов:
     - Сволочь! Свинья! Паршивое мурло!.. Ты мне теперь  заплатишь  за  моих
бедных ребят. Нет, я должен съездить тебе по морде!
     Он поднял с земли кирпич, расколол его надвое и швырнул, один за другим
оба куска.
     - Да, да! Вон его! - кричал Шаваль, возбужденно усмехаясь  и  довольный
этой местью. - Каждому свой черед... Что, приперли тебя, сволочь, к стене!
     Он тоже бросился на Этьена, швыряя  в  него  камнями.  Вокруг  поднялся
невообразимый шум, все хватались за кирпичи,  раскалывали  их  и  швыряли  в
Этьена, желая изувечить его  так  же,  как  они  хотели  прикончить  солдат.
Потеряв голову, он уже не старался убежать, а стал прямо перед ними, пытаясь
успокоить  их  словами.  Прежние  речи,  вызывавшие  раньше  восторг,  снова
приходили ему на память. Он  повторял  слова,  которыми  опьянял  их,  когда
держал в своей власти покорную толпу. Но могущество Этьена уже потеряло свою
силу, и в ответ летели лишь камни. Один из них  ранил  ему  левую  руку;  он
начал отступать, подвергаясь большой опасности, и очутился у  самого  фасада
"Авантажа". Раснер уже давно стоял на пороге.
     - Входи, - просто сказал он.
     Этьен колебался: укрыться здесь казалось ему невозможным.
     - Входи же, я поговорю с ними!
     Этьен послушался совета и скрылся в комнате, а  кабатчик  закрыл  своей
широкой спиной всю дверь.
     - Постойте, друзья, надо же быть благоразумными... Вы  отлично  знаете,
что я-то уж вас никогда не обманывал. Я всегда стоял за спокойствие, и  если
бы вы меня послушали, так уж, конечно, не оказались бы в  том  положении,  в
каком находитесь сейчас.
     Мерно покачиваясь всем корпусом, он  начал  длинную  речь,  изливая  на
людей свое легко доступное красноречие, напоминавшее подслащенную тепленькую
водичку. Его  былой  успех  возвращался  к  нему  целиком;  он  без  всякого
напряжения, совершенно естественно завоевывал вновь популярность, как  будто
месяц назад никто на него не  кричал  и  не  называл  подлецом.  Послышались
одобрительные  голоса:  "Правильно!  Согласны!  Вот  как   надо   говорить!"
Раздались громовые рукоплескания.
     А Этьен прислушивался из-за дверей; последняя надежда покинула  его,  и
на душе у него было горько. Он вспоминал предсказание Раснера  там  в  лесу,
когда тот грозил ему неблагодарностью толпы. Что за животная тупость! Что за
гнусная забывчивость, - как будто не  он  оказал  им  тысячи  услуг!  Толпой
руководила слепая сила,  упорно  раздиравшая  самое  себя.  И  к  ярости  от
присутствия озверелых и себе же вредивших людей присоединялось  отчаяние  от
собственного падения, сознание трагического  конца,  к  какому  привели  его
честолюбивые мечты. Так что же? Неужели все кончено?  Этьен  вспоминал,  как
там, под сенью буков, он слышал три тысячи сердец, бившихся в унисон  с  его
сердцем. В тот день популярность была в его руках,  он  владел  толпой,  она
почувствовала в Этьене своего вожака. Тогда Этьена опьяняли мечты:  Монсу  у
его ног, а потом Париж, где он, может быть, станет депутатом и обрушится  на
буржуа своими речами. Он мечтал  о  первой  речи,  произнесенной  рабочим  с
парламентской трибуны. А теперь все кончено! Он чувствовал себя  несчастным,
его ненавидели; те же самые люди теперь с кирпичами в руках преследуют его.
     В это время голос Раснера раздался громче:
     - Насилие никогда не приводило к хорошим результатам, в один день  мира
не переделаешь. Те, кто обещал вам переменить все сразу, - либо  несерьезные
люди, либо прохвосты!
     - Браво! Браво! - кричала толпа.
     Кто же был  виновником?  Этьен  продолжал  задавать  себе  все  тот  же
угнетавший его вопрос. Действительно ли он был виноват  во  всем  -  в  этом
несчастье, от которого сам исходил кровью, в  этой  нищете  одних  и  гибели
других - женщин и детей, исхудавших и сидевших без хлеба?  Однажды  вечером,
еще до катастрофы,  перед  ним  встало  это  мрачное  видение.  Но  его  уже
возбуждала вместе со всеми товарищами какая-то сила! К тому же он никогда не
руководил ими, - они сами вели его, побуждая на такие поступки,  которых  он
никогда бы не совершил, если бы на него не напирала сзади  смятенная  толпа.
При каждом насилии события подавляли его, так как ни одного из них он  и  не
мог предвидеть, и не  хотел.  Разве  мог  он,  например,  ожидать,  что  его
приверженцы из поселка вооружатся в один прекрасный день камнями против него
же? Эти бесноватые лгали, обвиняя его в том, что  он  обещал  им  сытость  и
безделье! К этому оправданию,  к  доводам,  которыми  он  пытался  заглушить
угрызения совести, примешивалось затаенное  беспокойство  -  мысль,  что  он
оказался не на высоте положения, и Этьена, как всякого мечущегося  недоучку,
охватило сомнение. Но ведь он  дошел  до  последнего  предела,  он  даже  не
соглашался с товарищами, он испугался их,  испугался  этой  огромной  массы,
слепой и непреодолимой народной массы, мчавшейся стихийно и сметавшей все на
своем пути, вопреки правилам и теориям. Отвращение мало-помалу заставило его
отойти от товарищей; ему было неприятно с ними, вкусы его стали тоньше, и он
всем своим существом тянулся к стоящему выше классу.
     В эту минуту голос Раснера заглушили восторженные крики:
     - Да здравствует Раснер! Вот уж правда, что только его и надо  слушать!
Браво! Браво!
     Кабатчик закрыл  дверь,  и  толпа  рассеялась.  Раснер  и  Этьен  молча
переглянулись. Оба пожали плечами и в конце концов выпили по кружке пива.
     В тот же день в Пиолене  был  торжественный  обед  по  случаю  помолвки
Негреля и Сесили.  Накануне  Грегуары  велела  натереть  в  столовой  пол  и
выколотить в гостиной мебель. Мелани хлопотала у себя на кухне, присматривая
за жаркими, сбивая  соусы,  запах  которых  поднимался  до  самого  чердака.
Решили, что кучер Франсис поможет Онорине подавать на стол,  жена  садовника
будет мыть посуду, а сам садовник -  открывать  калитку.  Никогда  еще  этот
патриархальный зажиточный дом не был взбудоражен таким празднеством.
     Все сошло как нельзя лучше. Г-жа  Энбо  была  очень  мила  с  Сесиль  и
улыбнулась Негрелю, когда нотариус из Монсу  галантно  предложил  выпить  за
счастье будущей супружеской четы. Г-н Знбо  также  был  очень  любезен.  Его
радостный вид поразил гостей;  прошел  слух,  что,  войдя  снова  в  доверие
Правления,  он  скоро  будет  представлен  к  ордену  Почетного  легиона  за
энергичное подавление забастовки. Говорить о последних событиях избегали, но
всеобщая радость изобличала торжество  этих  людей,  и  обед  превращался  в
официальное празднование победы. Наконец-то они свободны и можно опять  есть
и спать спокойно! Кто-то осторожно намекнул на убитых, кровь которых еще  не
совсем впиталась в грязь Воре: этот урок  был  печальной  необходимостью;  и
когда Грегуары добавили, что теперь долг  каждого  помочь  залечивать  раны,
нанесенные  поселкам,  все  растрогались.  Сами  Грегуары   обрели   прежнее
спокойствие и добродушие; они прощали  своих  честных  шахтеров,  которые  в
недрах шахт подают  пример  вековой  покорности.  Именитые  граждане  Монсу,
которым теперь больше нечего было дрожать, согласились на том, что вопрос  о
наемном труде должен быть изучен  с  большей  осмотрительностью.  За  жарким
победа достигла окончательной полноты:  г-н  Энбо  прочел  письмо  епископа,
извещавшего  о  смещении  аббата  Ранвье.  Вся  местная  буржуазия  страстно
обсуждала историю с этим  священником,  называвшим  солдат  убийцами.  Когда
подали десерт, нотариус очень решительно заявил, что он свободомыслящий.
     Денелен был с обеими дочерьми. Он пытался скрыть среди общего ликования
свою печаль, вызванную  разорением.  Утром  этого  дня  он  подписал  купчую
крепость, по которой уступал вандамскую концессию компании Монсу.  Припертый
к стене, он вынужден был подчиниться требованиям администраторов; он отдавал
им эту давно подстерегаемую добычу и еле-еле  добывал  таким  путем  деньги,
необходимые для уплаты кредиторам. В последний момент он  даже  принял,  как
выгодное  для  себя,  предложение  остаться  окружным  инженером,  чтобы  на
положении  рядового  служащего  наблюдать  за  той  самой  шахтой,   которая
поглотила  все  его  состояние.  Наступала  гибель  единоличных  предприятий
мелкого масштаба;  отдельные  хозяева,  которых  одного  за  другим  пожирал
ненасытный капитал, затоплявший  их  могучим  приливом  крупных  акционерных
обществ,  должны  были  в  близком  будущем  уйти  со  сцены.  Денелен  один
расплачивался за убытки, принесенные забастовкой, и теперь  чувствовал,  что
люди, пьющие за орден г-на Энбо, пьют за его крах. Некоторым  утешением  ему
служило только кокетливое изящество Люси и Жанны; подновленные платья  очень
шли им; красивые и бойкие девушки, презрительно относясь к  деньгам,  весело
смеялись, несмотря на разорение.
     Когда перешли в гостиную пить кофе, г-н Грегуар отвел своего  кузена  в
сторону и поздравил его с мужественным решением.
     - Что ж поделаешь? Единственная твоя ошибка в том,  что  ты  рискнул  в
Вандаме миллионом, полученным за твою акцию Монсу. Ты причинил  самому  себе
невероятный вред, а собачья работа тебя окончательно разорила. Моя же  акция
спокойно лежала в ящике и кормила меня, хотя я ничего не делал, да еще будет
кормить моих детей и внучат.

II

     В воскресенье, как только стемнело, Этьен незаметно  ушел  из  поселка.
Чистое небо, усеянное звездами, освещало землю синеватым сумеречным блеском.
Этьен направился к каналу и медленно пошел вдоль него в  сторону  Маршьенна.
Любимой  прогулкой  Этьена  была  эта  заросшая  травою   дорожка,   бегущая
совершенно прямо на  протяжении  двух  лье  вдоль  геометрически  правильной
водной  полосы,  которая  тянулась,  как  бесконечная  лента  расплавленного
серебра.
     Никогда он не встречал  здесь  ни  души.  Но  в  этот  день  его  ждало
разочарование: навстречу ему шел человек. Под бледным звездным  сиянием  оба
одиноких путника узнали друг друга, только столкнувшись лицом к лицу.
     - А, это ты! - пробормотал Этьен.
     Суварин кивнул головой, ничего не ответив. Несколько минут  они  стояли
неподвижно, потом пошли рядом по направлению к Маршьенну. Каждый,  казалось,
продолжал свои думы, как будто оба спутника были очень далеко друг от друга.
     - Ты читал в газете, как преуспевает в Париже Плюшар? - спросил наконец
Этьен. - Когда он выходил с бельвильского собрания, его  ждали  на  улице  и
устроили ему настоящую овацию. О, теперь он  выдвинется,  несмотря  на  свой
насморк. Теперь уж он достигнет, чего только захочет!
     Машинист пожал плечами. Он  презирал  говорунов,  людей,  вступающих  в
политику совершенно так же,  как  они  начинают  адвокатскую  карьеру,  -  с
единственной целью заработать своим фразерством приличную ренту.
     Этьен принялся теперь за Дарвина. Он уже прочел отрывки из его  трудов,
собранные и популярно изложенные в книжке ценою в пять су.  Из  этого  плохо
понятого  им  чтения  он  старался  извлечь  революционную  идею  борьбы  за
существование, в которой тощие будут  пожирать  тучных  и  могучие  народные
массы  растерзают  хилую  буржуазию.  Но  Суварин  обозлился  и   напал   на
социалистов, по глупости принимающих учение Дарвина, этого апостола  научной
теории  неравенства,  пресловутый  отбор   которого   годится   только   для
философов-аристократов. Товарищ  его  упорно  стоял  на  своем,  заспорил  и
выразил свои сомнения в следующей гипотезе: допустим, что  старого  общества
больше не существует, его вымели до последней пылинки; разве тогда не  может
явиться опасность, что новый мир,  пустив  ростки,  подвергнется  медленному
гниению от той же самой несправедливости?  Одни  окажутся  больными,  другие
здоровыми, одни, более ловкие, более умные, будут от всего жиреть, а другие,
тупые и ленивые, станут вновь рабами. Тогда, представив себе воочию  картину
вечной нищеты, машинист крикнул неистовым голосом,  что  если  для  человека
справедливость неосуществима, то пусть лучше сгниет  все  человечество.  Раз
тот или иной общественный  строй  не  оправдывает  себя,  значит,  его  надо
уничтожать,  и  так  до  последнего  живого  существа.  После  этого   снова
водворилось молчание.
     Суварин долго шагал по траве, опустив голову,  настолько  уйдя  в  свои
мысли, что подвигался вперед по краю берега над  самой  водой  со  спокойной
уверенностью человека, впавшего в сомнамбулизм. Затем он внезапно  вздрогнул
без всякой причины, как будто увидал привидение. Он поднял голову, лицо  его
было очень бледно, и он тихо сказал, обращаясь к товарищу:
     - Я тебе никогда не рассказывал, как она умерла?
     - Кто это?
     - Моя жена, там, в России.
     Этьен  сделал  неопределенный  жест,  удивленный   дрогнувшим   голосом
Суварина и неожиданной потребностью  быть  откровенным,  такой  необычной  у
этого бесстрастного стоика. Он знал только, что женой Суварин  называл  свою
любовницу, повешенную в Москве.
     - Дело  наше  провалилось,  -  начал  рассказывать  Суварин,  устремляя
блуждающие глаза на белую полосу канала впереди, между  колоннадой  синеющих
деревьев. - Мы сидели две недели под  землей,  минировали  полотно  железной
дороги, но взорвался не  царский  поезд,  а  пассажирский...  Тогда  Аннушку
арестовали. Каждый вечер, переодевшись крестьянкой, она приносила нам  хлеб.
Она же зажгла и фитиль, так как мужчину скорее могли бы  заметить...  Я  все
время присутствовал на процессе, спрятавшись в толпе; он  продолжался  целых
шесть дней...
     Голос его прерывался, он стал задыхаться от кашля.
     - Два раза  мне  хотелось  крикнуть,  броситься  к  ней  через  людские
головы... Но к чему? Одним человеком меньше - значит, меньше одним борцом. Я
догадался, что и она говорит мне "нет", когда обращает ко мне  свои  большие
глаза.
     Он опять закашлялся.
     - И в самый последний день я  тоже  был  на  площади...  Шел  проливной
дождь, и от этого люди сделались неловкими, теряли голову... Они провозились
целых  двадцать  минут,  чтобы  повесить  четверых   до   Аннушки;   веревка
обрывалась, и они никак не могли покончить с четвертым... Она стояла тут же,
дожидаясь своей очереди. Она не видела меня и искала глазами в толпе. Я влез
на тумбу, она меня заметила, и с той минуты глаза наши были прикованы друг к
другу. И даже мертвая, она все продолжала  смотреть  на  меня...  Я  помахал
шляпой и ушел.
     Снова   водворилось   молчание.   Белая   лента   канала   тянулась   в
бесконечность, оба шли одинаковым замедленным шагом; каждый, казалось, снова
углубился в себя. На самом горизонте бледная вода как бы  открывала  в  небе
небольшой световой пролет.
     - Это нам в наказание, - продолжал резким, суровым голосом  Суварин.  -
Мы не должны были любить друг друга... Да, хорошо, что  она  умерла;  на  ее
крови родятся герои, а во мне больше нет никакой  трусости...  Никого  -  ни
родных, ни женщины, ни друга! Рука ни от чего не дрогнет, когда придет  день
и нужно будет отнять жизнь у других или отдать свою!
     Этьен остановился, дрожа от свежести ночи. Он не стал спорить, а просто
сказал:
     - Мы далеко зашли; хочешь, повернем обратно?
     Он так же медленно пошел  назад  к  Воре  и,  пройдя  несколько  шагов,
добавил:
     - Ты видел новые воззвания?
     Он имел в виду большие желтые плакаты, расклеенные Компанией в то самое
утро. В них  было  больше  ясности  и  примиренности:  обещалось,  что  всем
шахтерам, которые приступят на следующий день к работе, возвратят  расчетные
книжка. Все будет забыто и прощены даже главари.
     - Да, видел, - ответил машинист.
     - Ну, и что же ты думаешь?
     - Думаю, что все кончено... Стадо  снова  спустится  в  шахты.  Все  вы
трусы.
     Этьен с жаром начал оправдывать товарищей: отдельный человек может быть
храбрым, но толпа, умирающая с голоду, бессильна. Шаг за шагом они дошли  до
Воре, и перед черным массивом шахты он  все  говорил,  клялся,  что  сам  не
спустится никогда, но готов простить тех, которые пойдут на  работу.  Затем,
так как передавали, что плотники не успели починить обшивку,  Этьен  захотел
узнать, правда ли, что давление почвы  на  доски  в  нижних  слоях  до  того
усилилось, что одна  из  клетей,  доставляющих  рабочих  вниз,  задевает  об
обшивку при проходе на протяжении более пяти  метров.  Суварин,  став  опять
угрюмым,  отвечал  односложными  словам