обратно  утром  чуть  свет,  он  вновь  увидел  на  отвале
часового. На этот раз солдат, наверное, его заметил. Этьен  продолжал  идти,
думая о солдатах, взятых из народа, которых вооружают против народа же.  Как
легко было бы достигнуть победы,  если  бы  армия  сразу  стала  на  сторону
революции! Для этого достаточно, чтобы рабочие и  крестьяне,  находящиеся  в
казармах, помнили о  своем  происхождении.  То  была  величайшая  опасность,
великий ужас: дрожь охватывала  буржуазию,  когда  она  думала  о  возможном
разложении в войсках. Не пройдет  и  двух  часов,  как  она  будет  сметена,
истреблена со всеми радостями и  мерзостями  своей  неправедной  жизни.  Уже
поговаривали о том, что целые полки заражены идеями  социализма.  Правда  ли
это? Наступит ли наконец время справедливости в ответ на патроны,  розданные
буржуазией? И в душе молодого человека уже рождалась  новая  надежда:  полк,
охраняющий шахты, перейдет на сторону бастующих, расстреляет всю Компанию  в
полном составе и передаст копи в руки углекопов.
     Тут только Этьен заметил, что взбирается на отвал. Голова его гудела от
дум. Почему бы ему не  заговорить  с  солдатом?  Он  узнает  его  мысли.  Он
продолжал приближаться с равнодушным видом,  как  бы  разыскивая  на  свалке
старые обрубки на дрова.
     Часовой стоял неподвижно.
     - Здорово, товарищ! Вот собачья погода! - заговорил  наконец  Этьен.  -
Пожалуй, скоро и снег пойдет.
     Солдатик был щуплый, белобрысый, с добродушным бледным  лицом,  весь  в
веснушках. Одетый в шинель, он был неловок, как всякий новобранец.
     - Так точно, все может быть, - пробормотал он.
     И, подняв голубые глаза, он посмотрел на белесое небо, на дымную  зарю,
на свинцовую утреннюю муть, висевшую над далью равнины.
     - Что за дурачье! Заставляют  человека  тут  торчать,  когда  холод  до
костей пробирает! - продолжал Этьен. - Точно  ждут  врагов!..  Здесь  всегда
такой ветер!
     Солдатик дрожал, но не жаловался.
     Неподалеку находилась, правда,  землянка,  в  которой  дед  Бессмертный
укрывался в ночную непогоду; но приказ был дан оставаться наверху отвала,  и
солдат стоял неподвижно, хотя руки у него до того закоченели, что он даже не
чувствовал ружья. Он был одним из шестидесяти постовых, охранявших  Воре,  и
так как этот жестокий караул приходилось нести часто, то он уже однажды чуть
не отморозил себе ноги. Но служба требовала этого, и он покорялся, отупев от
слепого подчинения; на вопросы Этьена  он  бормотал  что-то  невнятное,  как
ребенок, которого клонит ко сну.
     Целые четверть часа Этьен тщетно пытался  навести  его  на  разговор  о
политике. Солдат отвечал: "так точно", "никак нет", но видно  было,  что  он
ничего не понимает, товарищи говорили, что капитан у них республиканец;  сам
он в этом ничего не смыслит, ему все равно. Скомандуют: "Стрелять!" -  будет
стрелять, а то накажут.
     Рабочий слушал, и в нем накипала ненависть - ненависть народа к  армии,
к своим же братьям, которым подменили сердце, напялив на них красные штаны.
     - А как вас зовут?
     - Жюль.
     - Откуда вы?
     - Оттуда, из Плогофа.
     Он указал рукою куда-то вдаль. Он  знал  только,  что  это  в  Бретани,
больше ничего. Его бледное, невзрачное лицо  оживилось,  он  приободрился  и
стал смеяться.
     - У меня там мать и сестра. Небось,  ждут  не  дождутся  меня.  Эх,  да
только долго еще... Когда  я  уезжал,  они  обе  провожали  меня  до  самого
Пон-л'Аббе. Мы взяли лошадь у Лепальмеков, она чуть не поломала себе ноги на
косогоре возле Одьерна.  Свояк  Шарль  поджидал  нас  и  приготовил  горячую
колбасу, но бабы так шибко плакали, что кусок в горло  не  лез.  О  господи,
господи! И далеко же наши места!
     На глазах у него показались слезы, но он продолжал смеяться. Плогофские
пустоши, дикий мыс Раз, где вечно бушуют бури, представлялись  ему  залитыми
солнцем, розовыми от цветущего вереска.
     - Как вы думаете, - спросил он, -  отпустят  меня  через  два  года  на
побывку, на месяц, если у меня не будет взысканий?
     Тогда Этьен заговорил о Провансе, откуда его увезли ребенком.  Наступал
день. С мутного, сизого неба хлопьями начал падать снег. Вдруг Этьен заметил
Жанлена, пробиравшегося в кустарнике, и сразу  встревожился;  мальчишка  был
изумлен, увидав его наверху; он знаками подзывал Этьена.  Что  он,  в  самом
деле, задумал брататься с солдатами, что ли? На это понадобятся годы и годы.
Неудавшаяся  попытка  приводила  Этьена  в  отчаяние,  как  будто   он   мог
рассчитывать на успех. Но внезапно он понял, что хочет сказать  ему  Жанлен:
сейчас будет сменяться караул. И Этьен отошел; он спешил скрыться в свое ре-
кийярское убежище. Сердце его сжалось при мысли, что все  потеряно.  Мальчик
вприпрыжку бежал возле него и ругал этого негодного вояку, - наверно, вызвал
караул, чтобы в них стрелять.
     А Жюль все стоял неподвижно наверху отвала, устремив взгляд на падающий
снег. Приближался сержант со сменой. Раздался обычный оклик:
     - Кто идет?.. Пароль!
     Послышались тяжелые шаги уходящих, они раздавались, словно в покоренной
стране.  День  наступал,  но  жизнь  в  рабочих  поселках   не   начиналась;
озлобленные углекопы, придавленные сапогом военщины, упорно молчали.

II

     Уже два дня шел снег; он перестал только на третье утро. Сильная  стужа
сковала необозримую гладь; весь этот темный край, с черными дорогами, домами
и деревьями, покрытыми угольной  пылью,  стал  белым,  необычайно  белым,  и
казался бесконечным. Занесенный снегом поселок Двухсот Сорока словно  исчез.
Не дымилось ни одной трубы, не нагревались толстые черепицы домов, холодных,
как придорожные камни. Поселок был  похож  на  белую  каменоломню;  на  фоне
снеговой равнины он казался вымершей деревней,  покрытой  белым  саваном.  И
только проходившие по улицам патрули оставляли на снегу грязные следы.
     Накануне Маэ сожгли последний уголь; сейчас,  в  эту  страшную  погоду,
когда даже воробьи не могли найти себе ни былинки, и думать  нечего  было  о
том, чтобы идти на отвал  за  кусками  угля.  Альзира,  упорно  продолжившая
рыться руками в снегу, разыскивая уголь, заболела и теперь была при  смерти.
Мать завернула ее в лохмотья старого одеяла и  ждала  доктора  Вандерхагена;
она бегала к нему уже два раза, но  не  заставала  дома;  прислуга  обещала,
однако, что господин доктор непременно зайдет в поселок еще до сумерек. Мать
дожидалась его, стоя у оюна; маленькая больная захотела встать и дрожала  от
озноба, сидя на стуле возле остывшей печи  и  воображая,  что  тут  все-таки
теплее. Напротив нее дремал дед Бессмертный; ноги у него  опять  болели.  Ни
Ленора, ни Анри не возвращались домой; они  вместе  с  Жанленом  бродили  по
дорогами  просили  милостыню.  Один  Маэ  прохаживался  взад  и  вперед   по
опустевшей комнате, всякий раз ударяясь о  стену,  словно  отупевший  зверь,
который уже не узнает своей клетки. Керосин  весь  вышел;  но  снег  сверкал
такой белизной, что освещал комнату своим отблеском, несмотря на наступившую
темноту.
     Послышался стук сабо, и через минуту жена Левака  порывисто  распахнула
дверь; еще на пороге она вне себя от гнева закричала жене Маэ:
     - Так, значит, это ты говоришь, будто я брала со своего жильца двадцать
су за то, чтобы с ним спать!
     Та пожала плечами.
     - Отстань, ничего я не говорила...  Прежде  всего,  кто  тебе  об  этом
рассказал?
     - Мне говорили, что это сказала ты, а кто говорил - не твое дело...  Ты
даже уверяла, будто хорошо  слышала  за  перегородкой,  как  мы  проделывали
всякие мерзости, и что у нас накопилось много  грязи,  потому  что  я  вечно
валяюсь... А ну, повтори, повтори, что ты этого не говорила, ну-ка!
     Из-за непрестанной болтовни женщин каждый день  вспыхивали  перебранки,
особенно среди семей, живших бок о бок; ссоры и примирения происходили  чуть
не ежечасно. Но никогда еще злобное раздражение не достигало такой  силы.  С
начала  забастовки  голод  усугублял  обиды,  люди  ощущали  потребность  во
взаимных столкновениях. Объяснение между двумя  кумушками  кончалось  дракой
мужей.
     Левак подоспел вовремя; он тащил за собой Бутлу.
     - Вот он, куманек, пусть порасскажет, платил ли он моей  жене  двадцать
су, чтобы спать с ней.
     Жилец, смущенно ухмыляясь в бороду, упирался и, заикаясь, повторял:
     - Нет, этого... нет, никогда, ничего подобного!
     Левак сразу встал в угрожающую позу и поднес кулак к самому носу Маэ.
     -  Знаешь,  я  этого  дела  не  оставлю!  Твоей  бабе  надо  все  ребра
переломать... Значит, да веришь тому, что она сказала?
     - Ох ты, дьявол! - воскликнул Маэ, угнетение которого перешло в ярость.
- Это еще что за сплетни? Мало вам несчастий? Убирайся к чертям, или я  тебя
изобью!.. Прежде всего, кто распустил слух, будто это говорила моя жена?
     - Кто? - Пьерронша, вот кто.
     Маэ разразилась злобным смехом; обратясь к жене Левака, она сказала:
     - Ах, так это Пьерронша!.. Ладно! Я могу  сказать  тебе,  что  она  мне
говорила. Да! Она мне говорила, будто ты спишь с обоими своими сразу, одного
кладешь под себя, а другого на себя!
     После этого уже ишак нельзя было столковаться.  Все  точно  взбесились.
Леваки в ответ выложили Маэ все, что жена Пьеррона говорила на  их  счет:  и
Катрину-то  они  продали,  и  все,  вплоть  до  малышей,  заразились  дурной
болезнью, которую занес им Этьен из "Вулкана".
     - Так она и сказала, так она и сказала? - рычал Маэ.  -  Ладно!  Я  сам
туда пойду, и если только она сознается, что болтала, я ей съезжу по харе.
     Он бросился на улицу; Леваки  за  ним  в  качестве  свидетелей.  Бутлу,
питавший отвращение к ссорам, украдкой вышел. Распаленная объяснениями,  Маэ
тоже хотела было выйти, но ее удержал стон Альзиры. Она натянула  одеяло  на
дрожащее тельце девочки и снова стала у окна, глядя вдаль.
     А доктор все не приходил!
     У двери Пьерронов Маэ и Леваки встретили  Лидию,  которая  топталась  в
снегу. Дом был заперт; сквозь щель ставни виднелась полоска  света.  Сначала
девочка смущенно отвечала на расспросы: нет,  отца  дома  нет,  он  пошел  в
прачечную навстречу старухе Прожженной помочь ей довести узел с бельем.  Тут
она запнулась и не  хотела  говорить,  чем  занята  ее  мать.  Наконец  она,
злорадно улыбаясь, выболтала все: мать выставила ее за дверь, потому  что  у
нее г-н Дансарт и Лидия мешает  им  разговаривать.  Дансарт  с  самого  утра
разгуливал по поселку в сопровождении двух жандармов; он  вербовал  рабочих,
оказывал  давление  на  более  слабых  и  повсюду  возвещал,  что,  если   к
понедельнику  углекопы  не  выйдут  на  работу  в  Воре,   Компания   наймет
бельгийцев. А с  наступлением  темноты,  увидав,  что  жена  Пьеррона  одна,
Дансарт  отослал  жандармов;  сам  же  отправился  к  ней  выпить  стаканчик
можжевеловой водки, сидя у жаркого камина.
     - Шш! Тише,  надо  на  них  поглядеть,  -  прошептал  Левак,  похотливо
посмеиваясь. - Мы тут же и объяснимся... Пошла вон, негодница!
     Лидия отошла на несколько шагов, а Лезак приник к щели в  ставне.  Смех
душил его, он изогнулся и весь трясся. В  свою  очередь,  заглянула  и  жена
Левака; но она, корчась, словно от боли в животе, заявила, что ей  противно,
Маэ оттолкнул ее и хотел тоже посмотреть: он нашел, что такое зрелище дорого
стоит.  И  они  снова  по  очереди  принялись  глядеть  в  щелку,   как   на
представление. Комната, где все так и блестело  чистотой,  освещалась  ярким
пламенем камина; на столе стояли печенье, бутылки и стаканы -  словом,  было
настоящее пиршество.  А  то,  что  они  увидали  внутри,  привело  мужчин  в
сильнейшее возбуждение; в другое время они потешались бы над этим с полгода.
Забавно было смотреть, как она лежит, задрав юбки, а он с нею возится.  Черт
возьми! Разве это не свинство  -  устраивать  себе  такую  забаву  в  теплой
комнате, предварительно подкрепившись, в то время как  у  товарищей  нет  ни
корки хлеба, ни крупицы угля?
     - А вот и папа! - воскликнула Лидия, удирая.
     Пьеррон спокойно возвращался из прачечной с узлом белья на  плече.  Маэ
тотчас приступил к нему с допросом:
     - Послушай, мне передавали, что  твоя  жена  говорит,  будто  я  продал
Катрину и будто у нас  в  доме  все  заразились  дурной  болезнью...  Ну,  а
скажи-ка ты, сколько платит твоей жене господин, который ее сейчас мнет?
     Пьеррон остановился как вкопанный, ничего не понимая. Тем временем жена
Пьеррона,  перепуганная  доносившимися  криками,  приотворила  дверь,  чтобы
узнать, в чем дело. Она стояла вся красная, с расстегнутым  лифом;  юбка  на
ней все еще была задрана и заткнута  за  пояс;  в  глубине  комнаты  Дансарт
поспешно надевал штаны. Главный штейгер обратился в бегство,  опасаясь,  как
бы история не дошла до директора.  Поднялся  страшный  скандал,  послышались
хохот, гиканье и брань.
     - Ты всегда рассказываешь про других, что они живут в грязи! -  кричала
Левак, обращаясь к жене Пьеррона. - Не удивительно,  что  ты  чистенькая,  -
ведь ты путаешься с начальством.
     - Хороша, нечего сказать! - подхватил Левак. - И эта  шлюха  еще  смеет
говорить, будто моя жена живет и со мной  и  с  жильцом,  будто  она  кладет
одного под себя, а другого на себя... Да, да, мне  передавали,  что  ты  это
сказала.
     Но Пьерронша успокоилась и смело  давала  отпор  ругательствам;  она  с
презрением относилась ко всем, хорошо зная, что она красивее и богаче всех в
поселке.
     - Что хотела, то и сказала... Оставьте меня в покое! Какое вам дело  до
меня, завистники вы  этакие!..  Вас  зло  берет,  что  мы  кладем  деньги  в
сберегательную кассу!  Убирайтесь,  убирайтесь.  Можете  говорить,  что  вам
угодно. Мой муж прекрасно знает, по какому делу у нас был господин Дансарт.
     Пьеррон и в самом деле стал возмущаться и защищать жену. Ссора  приняла
другой оборот: его называли продажным, шпиком,  цепным  псом  при  Компании,
обвиняли в том, что он,  запершись  у  себя,  обжирается  лакомыми  кусками,
которыми начальство платит ему за  его  предательство.  Пьеррон  возражал  и
говорил, будто Маэ  подсунул  ему  под  порог  подметное  письмо,  где  были
изображены скрещенные мертвые кости  с  кинжалом  наверху.  И,  как  всегда,
ссора, начатая женщинами, закончилась дракой между мужьями: голод приводил в
исступление даже самых незлобивых. Маэ и Левак  с  кулаками  набросились  на
Пьеррона; пришлось их разнимать.
     Когда старуха Прожженная вернулась из прачечной, она увидела, что у  ее
зятя кровь так и хлещет из носа. Узнав, в чем дело, она только сказала:
     - Эта свинья меня позорит.
     Улица опустела; на белом снегу не было видно ни  единой  тени;  поселок
опять погрузился в мертвенную тишь, изнывая от голода и холода.
     - А доктор? - спросил Маэ, запирая за собой дверь.
     - Не приходил, - ответила жена, все еще стоя у окошка.
     - Дети вернулись?
     - Нет, не вернулись.
     Маэ снова стал ходить, тяжело ступая, из угла в угол, словно  загнанный
бык. Дед Бессмертный, так и застывший  на  стуле,  даже  не  поднял  головы.
Альзира тоже ничего не говорила и только  старалась  не  дрожать,  чтобы  не
огорчать родных. Несмотря на то, что девочка терпеливо переносила страдания,
она по временам  так  сильно  вздрагивала,  что  ее  тощее  горбатое  тельце
вздымалось под одеялом; большие, широко раскрытые глаза смотрели в  потолок,
на котором лежал слабый отсвет белоснежных садов,  освещая  комнату,  словно
сияние луны.
     Пришли последние времена,  -  дом  опустел,  все  шло  к  окончательной
развязке. Холст с  матрацев  отправился  к  старьевщику  вслед  за  волосом,
которым они были набиты; затем наступил  черед  простынь,  белья  -  словом,
всего, что можно было продать. Однажды вечером продали  за  два  су  носовой
платок деда.  В  нищей  семье  горько  оплакивали  каждую  вещь,  с  которой
приходилось расставаться; и мать до сих пор со слезами вспоминала,  как  она
однажды  унесла  обернутую  юбкой  розовую  картонную  коробочку,  давнишний
подарок мужа; она сокрушалась об этой коробочке, словно о ребенке,  которого
пришлось  подкинуть.  Маэ  продали  все  дочиста;  оставалась  разве  только
собственная шкура, да и та была так потрепана,  так  ободрана,  что  за  нее
никто не дал бы и гроша. Они даже не пытались найти какой-нибудь выход;  они
знали,  что  больше  нет  ничего,  наступил  конец;  им  не  на  что  больше
рассчитывать, в доме не будет ни свечи, ни  угля,  ни  картошки.  Они  ждали
смерти и жалели только детей; их огорчала ненужная  жестокость:  зачем  было
доводить ребенка до такой болезни, раз ему все равно суждено погибнуть.
     - Наконец-то, - проговорила Маэ.
     Мимо окна прошла черная тень. Дверь отворилась. Но  это  был  вовсе  не
доктор Вандерхаген; они узнали нового священника, аббата Ранвье. Он, видимо,
не удивился, попав в этот мертвый дом без света, без огня, без хлеба; он уже
успел побывать в трех соседних квартирах. Аббат переходил  из  дома  в  дом,
набирая добровольцев, подобно Дансарту с его жандармами; войдя в комнату, он
сейчас же заговорил лихорадочным, голосом фанатика:
     - Отчего вы не пришли к  обедне,  чада  мои?  Вы  нехорошо  поступаете;
только одна церковь и может вас спасти... Обещайте  же,  что  вы  придете  в
следующее воскресенье.
     Маэ посмотрел на него и, не сказав  ни  слова,  снова  принялся  мерить
комнату тяжелыми шагами. За него ответила жена:
     - А зачем ходить в церковь, господин аббат? Разве господь не издевается
над нами? Поглядите, чем виновата моя малютка, которую так и  трясет  озноб?
Мало у нас и без того горя? Так нет, случилось, что она захворала, да еще  в
такое время, когда я даже не могу дать ей выпить чего-нибудь горячего.
     Тогда священник, стоя, произнес целую проповедь. Он воспользовался  для
своей речи забастовкой, этим ужасным бедствием,  главной  причиной  которого
был отчаянный голод; он говорил с пылом миссионера,  проповедующего  дикарям
во славу своей религии. Он говорил,  что  церковь  стоит  за  бедных  и  что
настанет день, когда восторжествует  справедливость  и  божий  гнев  поразит
беззаконие богатых. И день этот скоро воссияет, потому что богатые возомнили
себя равными богу; они нечестиво  захватили  власть  и  желают  править  без
божьей помощи. Но если рабочие хотят добиться справедливого  раздела  земных
благ, они должны сейчас же ввериться священникам, подобно  тому,  как  после
смерти Христа нищие и смиренные объединились вокруг  апостолов.  Какую  силу
имел бы папа, какою ратью располагало  бы  духовенство,  если  бы  ему  были
подчинены несметные толпы тружеников! Мир в  одну  неделю  очистился  бы  от
злодеев, недостойные властители были бы  изгнаны,  и  наконец  наступило  бы
истинное царствие божие; всякий получал бы вознаграждение по своим заслугам,
закон труда утвердил бы всемирное счастье.
     Маэ слушала его, и ей казалось, что это говорит Этьен, который осенними
вечерами  возвещал  скорый  конец  всем  бедствиям.  Только  она  всегда   с
недоверием относилась к сутанам.
     - Все, что вы  нам  рассказываете,  очень  хорошо,  господин  аббат,  -
проговорила она, - но это, верно, оттого, что вы не в ладах с буржуа...  Все
наши прежние священники обедали у директора и грозили  нам  адом,  когда  мы
просили хлеба.
     Аббат заговорил снова, на этот раз  о  прискорбных  разногласиях  между
церковью и народом. Теперь он нападал в  туманных  выражениях  на  городских
священников, на епископов, на высшее духовенство, пресыщенное наслаждениями,
обуреваемое жаждой власти, заключавшее сделку с либеральной  буржуазией,  не
видя в безумном ослеплении, что именно она, эта буржуазия, лишает его власти
над миром. Освобождение придет от сельских  пастырей,  все  поднимутся  и  с
помощью бедняков восстановят царство Христово. Аббату казалось, что  он  уже
стоит во главе их в качестве предводителя-революционера от евангелия; и