ваемы. Гнев, голод, двухмесячное страдание
и этот бешеный бег по шахтам исказили мирные лица углекопов, щеки их впали и
челюсти  обтянулись,  как  у  голодных  зверей.  Солнце  уже  садилось,  его
последние лучи темным пурпуром, как кровью, заливали равнину. И  вся  дорога
словно струилась кровью; бегущие женщины и мужчины  казались  окровавленными
мясниками на бойне.
     - Изумительно! - проговорили вполголоса Люси и Жанна: их художественный
вкус был поражен красотой этой страшной картины.
     Однако они испугались и побежали к г-же Энбо, которая стояла,  опершись
на корыто. Она цепенела от мысли, что достаточно кому-нибудь из  этих  людей
заглянуть в щель расшатанных ворот, и все пятеро будут убиты.  Негрель  тоже
побледнел: человек он был отнюдь не трусливый, но тут и он почувствовал, что
надвигается какой-то ужас, более сильный, чем его воля, - ужас неизвестного.
Сесиль, зарывшись в сене, не  шевелилась,  а  другие,  несмотря  на  желание
отвернуться, не могли не смотреть.
     То был красный призрак революции. В этот кровавый вечер на исходе  века
он увлекал всех, как неотвратимый рок. Да! Придет время,  и  предоставленный
самому себе своевольный народ будет так же метаться по дорогам  и  проливать
кровь богачей, рубить им головы и сыпать золото из распотрошенных  сундуков.
Так же будут вопить женщины, и мужчины  будут  щелкать  волчьими  челюстями.
Такие же лохмотья, такой же грохот сабо, такое же  страшное  месиво  грязных
тел и чумного дыхания сметут старый мир в жестокой схватке. Запылают пожары,
в городах не останется камня на камне, люди опять вернутся  к  жизни  лесных
дикарей: после повальной оргии и кутежа, во время которых бедные в одну ночь
опустошат погреба и упьются женами богатых, не останется ничего -  ни  гроша
от былого богатства, никакого следа прежних прав, и так до дня, когда,  быть
может, родится новая земля. Вот что неслось по дороге, как сила природы, как
ветер, хлещущий в лицо.
     Заглушая "Марсельезу", раздался страшный крик:
     - Хлеба! Хлеба! Хлеба!
     Люси и Жанна, почти в обмороке, прижались к  г-же  Энбо.  Негрель  стал
перед ними, как бы желая защитить их своим телом. Может быть, в подобный  же
вечер рухнул античный мир? То, что они  увидали,  совершенно  ошеломило  их.
Толпа уже почти вся прошла мимо, в хвосте еще тянулись отставшие, как  вдруг
показалась Мукетта. Она шла медленно, высматривая буржуа у садовых калиток и
окон домов: завидя  их  и  не  имея  возможности  плюнуть  им  в  лицо,  она
показывала им то, что выражало у  нее  верх  презрения.  И  сейчас  Мукетта,
очевидно, кого-то заприметила; задрав юбки, она показала свой огромный голый
зад, освещенный последними лучами солнца. Даже бесстыдства не было в этом, -
он был страшен и не вызывал смеха.
     Все исчезло, поток катился к  Монсу  по  дороге,  по  тропинкам,  между
низеньких ярко раскрашенных домов. Коляску выкатили со двора,  но  кучер  не
ручался, что  довезет  дам  благополучно,  если  забастовщики  запрудят  всю
дорогу. К несчастью, другого пути не было.
     - Надо все-таки ехать, нас ждет обед, - проговорила г-жа Энбо вне  себя
от страха. - Не могли эти гнусные рабочие выбрать другой  день,  а  не  тот,
когда у меня гости! Вот и делай людям добро!
     Люси и Жанна старались вытащить из сена Сесиль; она отбивалась,  боясь,
что эти дикари еще не прошли, и повторяла,  что  не  желает  ничего  видеть.
Наконец все разместились в коляске. Негрель сел  на  лошадь,  и  ему  пришла
мысль, что можно ехать проулками через Рекийяр.
     - Поезжайте шагом, - сказал он кучеру,  -  дорога  там  отвратительная.
Если толпа помешает, вы остановитесь за старой шахтой, а мы пойдем пешком  и
как-нибудь проберемся через садовую калитку. Коляску  и  лошадей  мы  сможем
оставить где-нибудь на постоялом дворе.
     Они выехали. Вдали толпа  двигалась  по  направлению  к  Монсу.  С  той
минуты, как жители два раза видели жандармов и драгун, они  были  в  панике:
передавали ужасные вести, говорили  о  рукописных  прокламациях,  в  которых
грозили вспороть буржуа брюхо. Никто их не читал, но это  никому  не  мешало
дословно приводить оттуда фразы.  Нотариус  был  в  невероятном  страхе:  он
получил анонимное письмо с предупреждением, что у  него  в  погребе  заложен
бочонок с порохом, который будет взорван, если он  не  выскажется  в  пользу
народа.
     Из-за этого-то письма Грегуары и опаздывали к обеду. Они его обсуждали,
думали, не проделка ли это какого-нибудь шутника; но тут появилась  толпа  и
окончательно  навела  панику  на  весь  дом.  Грегуары  все  еще  улыбались.
Приподняв уголок занавески, они смотрели, не веря, что им  грозит  серьезная
опасность, убежденные, что все кончится  по-хорошему.  Пробило  пять  часов:
времени еще довольно, они успеют. Улица очистится. Они перейдут через дорогу
прямо на обед к Энбо, где их ждет Сесиль. Она, наверное, уже вернулась. Но в
Монсу, по-видимому, никто не разделял их  беспечности:  люди  метались,  как
потерянные; окна и двери запирались с невероятной быстротой. По  ту  сторону
дороги Грегуары увидели Мегра, который забаррикадировал свою лавку  большими
железными болтами:  он  был  бледен  как  полотно  и  так  дрожал,  что  его
болезненная жена принуждена была сама завинчивать гайки.
     Перед домом директора толпа остановилась. Раздался крик:
     - Хлеба! Хлеба! Хлеба!
     Господин Энбо стоял у окна, когда вошел Ипполит, чтобы закрыть  ставни,
боясь, как бы не разбили камнями стекла. В нижнем этаже он уже  это  сделал.
Слуга поднялся наверх: слышно было, как стукнули  шпингалеты,  как  одна  за
другой спускались деревянные жалюзи. К несчастью,  невозможно  было  закрыть
огромное кухонное окно в подвальном  этаже  -  это  вызывавшее  беспокойство
окно, через которое можно было видеть  кастрюли  и  вертела,  блестевшие  на
огне.
     Машинально, желая посмотреть на улицу,  г-н  Энбо  поднялся  на  третий
этаж, в комбату Поля: оттуда хорошо можно было видеть дорогу  далеко  влево,
до самых, складов Компании. Стоя за ставней, он  смотрел  сверху  на  толпу.
Опять его взволновал вид этой комнаты: прибранный туалетный  стол,  холодная
кровать с чистыми, аккуратно натянутыми простынями. Его недавнее  бешенство,
страстная борьба с самим собой привели теперь к  бесконечной  усталости.  Он
успокоился и, как  эта  комната,  уже  остывшая,  убранная  после  утреннего
беспорядка и принявшая обычный опрятный вид, обрел привычную осанку. К  чему
поднимать скандал? Разве что-нибудь изменилось?  Просто  у  его  жены  стало
одним любовником больше; то, что она избрала его в собственной  семье,  мало
отягчало самый факт.  Может  быть,  это  даже  лучше,  -  она  будет  больше
соблюдать внешние приличия. Ему стало жалко себя при  воспоминании  о  своей
безумной ревности. Как глупо было бить кулаками по этой постели!  Терпел  же
он другого - вытерпит и этого. Будет немного больше презрения, вот и все. Во
рту он ощущал странную горечь.  Ясна  была  ненужность  всего  -  вековечное
страдание жизни, стыд за себя, за то, что он обожал  и  желал  эту  женщину,
несмотря на всю грязь, в какой он ее; оставлял.
     Под окнами с удвоенной силой разразился вопль:
     - Хлеба! Хлеба! Хлеба!
     - Дурачье! - процедил сквозь зубы Энбо.
     Он слушал, как его ругали за огромное жалованье, называли  толстобрюхим
бездельником, грязной свиньей, которая обжирается  лакомыми  яствами,  когда
рабочие дохнут с голода.
     Женщины увидали кухню. Поднялась буря проклятий  при  виде  жарившегося
фазана, жирный запах соусов раздражал пустые желудки. Подлые буржуа!  Залить
бы им нутро шампанским, забить бы его трюфелями, чтобы кишки лопнули!
     - Хлеба! Хлеба! Хлеба!
     - Дурачье! - повторил Энбо. - А я разве счастлив?
     В нем вспыхнула злоба против этих людей, которые ничего не понимали.  С
какой радостью променял бы он свой большой оклад на их толстую кожу,  на  их
легкую, беспечальную любовь. Почему бы ему не посадить их за свой  стол,  не
заткнуть им глотки фазаном, а самому пойти обниматься за забором с девками и
мять их, смеясь над теми, кто щупал их  раньше?  Он  отдал  бы  все  -  свое
воспитание, благополучие, роскошь, директорскую власть, - чтобы  стать  хоть
на один день последним из этих  озорников,  которые  свободно  распоряжаются
собой, своей плотью, грубо бьют по щекам жен и пользуются соседками. Он тоже
хотел бы околевать с голода, чувствовать до головокружения судороги в пустом
желудке, - только бы убить свою  неутолимую  печаль.  Да!  Жить  по-скотски,
ничего  не  иметь,  слоняться  во  ржи  с  самой  грязной,  самой  уродливой
откатчицей и радоваться этому!
     - Хлеба! Хлеба! Хлеба!
     Энбо сердился и бешено крикнул среди этого шума:
     - Хлеба! Да разве в этом все, болваны?
     Вот  он  всегда  ел,  но  разве  он  меньше  мучился?  Его   несчастное
супружество, исковерканная жизнь - все вдруг поднялось и подступило к горлу,
как предсмертная икота. Еще не все прекрасно, когда есть хлеб. И  какой  это
идиот  полагает,   счастье   людей   в   распределении   богатства?   Пустые
мечтатели-революционеры могут разрушить общество и построить новое,  но  они
не прибавят ни одной радости человечеству и не уменьшат  его  горя,  отрезая
для каждого по ломтю. Они скорее увеличат  несчастье  мира,  если  массы  от
мирного удовлетворения своих инстинктов поднимутся  до  ненасытных  терзаний
страстей:  тогда  не  только  люди,  но  и  псы  завоют  от  отчаяния.  Нет!
Единственное благо-это небытие, а уж если существуешь, - будь деревом,  будь
камнем, даже еще меньше, - песчинкой, которая не может истекать  кровью  под
ногой прохожего.
     От нестерпимого страдания глаза Энбо набухли, и жгучие слезы потекли по
его щекам. Дорога тонула в сумраке. В фасад дома полетели камни. У него  уже
не было злобы против этих голодных людей. Терзаемый жгучей сердечной  раной,
он бормотал сквозь слезы:
     - Глупцы! Глупцы!
     Но крик желудка покрыл все, как сокрушительный, сметающий вихрь.  Несся
рев:
     - Хлеба! Хлеба! Хлеба!

VI

     Пощечина  Катрины  отрезвила  Этьена.   Он   снова   пошел   во   главе
забастовщиков; и в то время как хриплым голосом он звал их в Монсу,  другой,
внутренний голос, голос разума, с удивлением вопрошал его - к чему все  это?
Он совсем не хотел такой развязки; как же  случилось,  что,  отправившись  в
Жан-Барт с намерением действовать хладнокровно и не  допускать  беспорядков,
он, после целого ряда насилий, заканчивал день походом на директорский дом.
     Ведь он сам крикнул: "Стой!" Но первоначально он хотел лишь защитить от
полного разгрома склады Компании; теперь же, когда  камни  полетели  в  окна
особняка, он тщетно пытался найти законную жертву, на которую можно было  бы
бросить толпу во  избежание  еще  больших  несчастий.  Этьен  стоял  посреди
дороги, беспомощно  озираясь,  как  вдруг  его  окликнул  какой-то  человек,
стоявший на пороге кабачка "Очаг", хозяйка которого поспешно закрыла ставни,
оставив открытой только дверь.
     - Да, это я... Послушай...
     То был Раснер. Человек тридцать мужчин и женщин, почти все  из  поселка
Двухсот Сорока - те, что не  вышли  из  дому  утром,  а  теперь  явились  из
любопытства,   -   бросились   в   этот   кабачок,   увидев   приближающихся
забастовщиков. За  столиком  сидел  Захария  со  своей  женой  Филоменой,  а
подальше, спиной к двери, пряча лица, - Пьеррон и Пьерронша. Впрочем,  никто
не пил, все просто-напросто укрылись в этом кабачке.
     Этьен узнал Раснера и отошел.
     - Тебе мешает мое присутствие? -  сказал  кабатчик.  -  Я  предупреждал
тебя, вот вы и попали в беду. Что ж, требуйте хлеба, свинец вы  получите,  а
не хлеб.
     Тогда Этьен повернулся к нему и ответил:
     - Трусы, которые стоят  сложа  руки  и  хладнокровно  смотрят,  как  мы
жертвуем жизнью, - вот они действительно мне мешают.
     - Ты, значит, решил грабить в открытую?
     - Я решил остаться с товарищами до конца, пусть даже придется околевать
вместе с ними.
     В отчаянии Этьен смешался с толпой, готовый принять смерть.  На  дороге
трое детей швыряли в окна камни; он дал  им  здорового  пинка,  крича  своим
товарищам, что от битья стекол, им легче не станет.
     Бебер и Лидия, догнав  Жанлена,  учились  у  него  действовать  пращой.
Каждый бросал камень, состязаясь в умении нанести наибольший ущерб. Лидия по
неловкости попала в голову какой-то женщине в толпе, и мальчики хохотали над
девочкой до упаду. Позади них сидели на скамье Бессмертный и Мук и  смотрели
на происходившее. Бессмертный еле передвигал распухшими ногами, лицо у  него
было землистого цвета, как всегда в  те  дни,  когда  от  него  нельзя  было
добиться ни слова; бог весть какое любопытство побуждало его с таким  трудом
дотащиться сюда.
     Никто  больше  не  слушал  Этьена.  Несмотря  на  его  увещания,  камни
продолжали сыпаться градом, а он был  удивлен  и  растерян  действиями  этих
людей, которых сам же натравил, людей, обычно таких  тяжелых  на  подъем,  а
теперь разъяренных и неукротимых в гневе. Старая фламандская кровь, густая и
спокойная, раскалялась месяцами и ныне давала волю разнузданным страстям, не
прислушиваясь к голосу рассудка, пьянея от собственной жестокости. На родине
Этьена, на юге, толпа воспламенялась быстрее, но действовала осмотрительнее.
Ему пришлось подраться с Леваком, чтобы отнять у него топор,  а  к  супругам
Маэ он даже не знал, как подступиться, - они швыряли  камни  обеими  руками.
Больше всего пугали его женщины - жена Левака, Мукетта и другие:  их  обуяла
смертельная злоба; оскалив зубы, готовые вцепиться ногтями  в  каждого,  кто
попадется, они лаялись, как собаки, подстрекаемые Прожженной,  тощая  фигура
которой возвышалась над ними.
     Внезапно все смолкло, толпу захватила врасплох  неожиданность,  внесшая
минутное успокоение, которого не мог  добиться  Этьен  никакими  увещаниями.
Оказалось, что супруги Грегуар, распрощавшись наконец  с  нотариусом,  пошли
напротив, к директору; они были так мирно  настроены,  так  верили,  что  их
славные шахтеры, чья покорность целое  столетие  кормила  их  семью,  только
пошутили, что изумленная  толпа  забастовщиков  и  в  самом  деле  перестала
бросать в окна камни из опасения попасть в старого господина и старую  даму,
словно свалившихся с неба. Их пропустили в сад, они  спокойно  поднялись  на
крыльцо и позвонили; им не сразу открыли забаррикадированную дверь. Как  раз
вернулась горничная Роза, с улыбкой глядя на озлобленных  шахтеров,  которых
она всех хорошо знала, так как сама была родом из Монсу. Забарабанив в дверь
кулаками, Роза заставила Ипполита приоткрыть ее, и было как раз вовремя:  не
успели Грегуары войти, как снова в окна полетел град камней. Опомнившись  от
удивления, толпа кричала еще громче:
     - Смерть буржуям! Да здравствует социальная Республика!
     Роза  продолжала  смеяться  и  в  передней,  словно  вся  эта   история
развлекала ее.
     - Они не злые, я их знаю! -  повторяла  она,  обращаясь  к  напуганному
слуге.
     Г-н Грегуар аккуратно повесил  шляпу  и,  помогая  г-же  Грегуар  снять
тяжелое драповое пальто, сказал:
     - Конечно, они, в сущности, люди незлобивые, покричат и пойдут  ужинать
с еще большим аппетитом.
     В это время г-н Энбо  спускался  со  второго  этажа.  Он  все  видел  и
встретил гостей с обычной холодностью и учтивостью. Только побледневшее лицо
его свидетельствовало о пережитом волнении. Он подавил в себе все  личное  -
остался лишь исправный администратор, готовый выполнить свой долг.
     - Знаете, дамы еще не вернулись домой, - сказал он.
     Тогда Грегуары впервые разволновались, их охватило беспокойство. Сесиль
не вернулась! Как же  она  попадет  в  дом,  если  шутки  этих  шахтеров  не
прекратятся?
     - Я хотел было принять меры к охране дома, - добавил г-н Энбо, -  но  я
здесь, увы, один и  даже  не  знаю,  куда  послать  слугу,  чтобы  попросить
направить мне человека четыре солдат и капрала, - они бы живо разогнали этот
сброд.
     Присутствовавшая при этом Роза снова робко пробормотала:
     - Ах, сударь, они ведь не злые.
     Директор покачал головой, а шум на улице тем временем становился громче
и камни с глухим стуком ударялись о штукатурку.
     - Я на них не сержусь, я даже прощаю им; ведь одни дураки  думают,  что
мы желаем им зла. Но я отвечаю за спокойствие... Ведь подумать  только,  что
дороги, как утверждают, охраняются жандармерией, а я с самого утра ни одного
жандарма не мог заполучить!
     Он прервал свои слова и, пропуская вперед г-жу Грегуар, продолжал:
     - Прошу вас, сударыня, пройдите в гостиную, не оставайтесь здесь.
     Но тут их задержала на несколько минут в передней кухарка,  поднявшаяся
из подвального этажа. В отчаянии она заявила,  что  снимает  с  себя  всякую
ответственность за обед, так  как  кондитер  из  Маршьенна  до  сих  пор  не
доставил слоеных пирожков, заказанных на  четыре  часа,  -  по-видимому,  он
сбился с пути, испугавшись  этих  бандитов,  а  может  быть  его  по  дороге
ограбили. Она уже воочию видела, как  где-то  за  кустиком  толпа  расхищает
пирожки и три тысячи несчастных, требовавших хлеба, набивают себе ими брюхо.
Так или иначе она предупредила хозяина - уж лучше бросить обед в огонь,  чем
испортить его из-за революции.
     - Нужно потерпеть немного, - сказал г-я Энбо, - не  все  еще  потеряно,
кондитер, может быть, явится.
     Открывая дверь в гостиную и обернувшись к г-же Грегуар, он с удивлением
увидел, сидевшего на  скамейке  в  передней  человека,  которого  в  темноте
сначала не заметил.
     - Как, это вы, Мегра? Что случилось?
     Мегра встал; из мрака выступило его жирное, бледное, искаженное  ужасом
лицо. Толстяк утратил свой обычный безмятежный вид и смиренно объяснил,  что
пробрался к господину директору, чтобы просить помощи и  покровительства,  в
случае если разбойники нападут на его лавку.
     - Вы ведь видите, что я сам нахожусь под угрозой, и у меня никого  нет,
- ответил г-н Энбо. - Вы бы лучше остались, дома и стерегли свой товар.
     - Да я закрыл лавку на железные засовы и оставил дома жену.
     Директор, не скрывая презрения, нетерпеливо отмахнулся; хороша стража -
тщедушная женщина, захиревшая от побоев!
     - Короче говоря, я ничем не  могу  вам  помочь.  Обороняйтесь  сами.  И
советую вам тотчас же идти домой, а то они снова требуют хлеба... Слышите?..
     В самом деле, шум возобновился, и Мегра показалось,  что  среди  криков
произносили его имя. Возвращаться домой не  было  никакой  возможности,  его
растерзали бы... С другой стороны, мысль о разорении сводила его с  ума.  Он
прильнул лицом к застекленной двери, весь вспотев и дрожа,  ожидая  беды;  а
Грегуары тем временем решились наконец выйти в гостиную.
     Энбо с  притворным  спокойствием  играл  роль  гостеприимного  хозяина.
Однако он напрасно приглашал гостей садиться: запертая и забаррикадированная
комната, освещенная двумя лампами, несмотря на то,  что  на  дворе  был  еще
день, нагоняла ужас, особенно при каждом новом вопле, доносившемся с  улицы.
В душную от обилия мягкой мебели комнату гнев толпы  докатывался  еще  более
тревожной и  страшной  угрозой.  Кое-как  завязавшийся  разговор  все  время
возвращался к этому непостижимому  возмущению  рабочих.  Энбо  с  удивлением
отмечал, что сам ничего подобного не предвидел, а его осведомители оказались
никуда не годными - он возмущался главным образом Раснером,  приписывая  ему
отвратительное влияние на шахтеров. Все же жандармы,  несомненно,  явятся  -
нельзя ведь в самом деле бросить его на произвол судьбы. А  Грегуары  думали
только о своей дочери: бедная крошка, она такая пугливая! Быть может,  увидя
опасность, кучер повернул к Маршьенну?.. С четверть часа длилось ожидание  -
все нервничали от  шума  на  улице,  от  треска  камней,  время  от  времени
барабанивших в закрытые ставни. Положение становилось невыносимым, г-н