валин. Она тотчас вернулась с можжевеловой водкой и ломтем
хлеба. Водка привела старуху в чувство, и она, ни  слова  не  говоря,  жадно
накинулась на хлеб. Это оказалась мать одного углекопа: она жила  в  поселке
возле Куньи и ходила в Жуазель к своей сестре,  чтобы  умолить  ее  одолжить
хотя бы десять су; на обратном пути она  упала  без  чувств.  Поев,  старуха
неверными шагами отправилась дальше.
     Этьен остался на пустынном участке Рекийяра, ветхие  строения  которого
утопали в густом кустарнике.
     - Ну что ж, не зайдешь ли выпить стаканчик? - весело спросила Мукетта.
     Этьен колебался.
     - Ты все еще меня боишься? - продолжала она.
     Этьен шел за ней, покоренный ее смехом. Его тронула  доброта,  с  какой
девушка подала старухе хлеб. Мукетте не хотелось принимать гостя у отца; она
повела Этъена к себе в комнату и тотчас налила  по  стаканчику  можжевеловой
водки. Комната была очень опрятна; Этьен  похвалил  Мукетту.  Семейство  ее,
видимо, не нуждалось: отец по-прежнему служил конюхом в Воре,  а  сама  она,
чтобы не сидеть сложа руки, ходила стирать белье и зарабатывала тридцать  су
в день. Если она и баловалась с мужчинами, то бездельницей ее  никак  нельзя
было назвать.
     - Ну, - прошептала она вдруг, ласково обнимая его за талию. - Скажи-ка,
почему ты не хочешь меня любить?
     Теперь и он не мог удержаться от смеха - до того мило она это спросила.
     - Да я тебя очень люблю, - ответил он.
     - Нет, нет, не так, как мне хочется... Я умираю  от  желания.  Ну?  Это
доставило бы мне такую радость!
     То была правда - Мукетта полгода не давала ему покоя. Он все смотрел на
нее, а она прижималась к нему, обвивала его дрожащими руками, пристально  на
него глядела, и во взоре  ее  была  такая  страстная  мольба,  что  это  его
тронуло. Ее полное лицо, желтоватое от  едкой  угольной  пыли,  нельзя  было
назвать красивым; но глаза ее сверкали, а все тело дышало любовью и трепетом
страсти; Мукетта зарумянилась и словно помолодела. И он  не  мог  отвергнуть
дар, который она подносила ему с таким смирением и пылом.
     - Ты согласен! - лепетала она в восторге. - Ты согласен!
     И она отдалась ему смятенно и неловко, словно девушка, которой это было
впервые и которая никого не знала раньше. Когда Этьен уходил от нее, Мукетта
не знала, как выразить свою признательность, она благодарила его и  целовала
ему руки.
     Этьену стало немного стыдно после этой встречи. Обладать Мукеттой - да,
это нельзя было назвать победой! Уходя, он дал себе клятву больше к  ней  не
возвращаться. И все же он сохранил о ней дружественное воспоминание: славная
она девушка.
     Когда Этьен вернулся в поселок, ему пришлось услышать важные новости, и
он тотчас забыл про свое похождение. Распространился  слух,  будто  Компания
готова пойти на уступку, если делегаты снова обратятся к директору.  Так  по
крайней мере говорили штейгеры. Несомненно было одно: от  длительной  борьбы
предприятие страдало не меньше, чем углекопы. Упорство становилось  пагубным
для обеих сторон: рабочие умирали с голода, капитал  терпел  убытки.  Каждый
день забастовки уносил сотни тысяч франков. Если машина остановилась  -  она
мертва. Материал и оборудование портились, деньги, вложенные в  предприятие,
уходили, как вода в песок. Скудный запас угля, остававшийся  еще  на  складе
копей, подошел к концу, и клиентура уже поговаривала  о  том,  что  придется
покупать уголь в Бельгии; это было угрозой на будущее. Но более всего пугали
Компанию  постоянные  разрушения  в  галереях  и  забоях,  и  она  тщательно
старалась скрыть эту тревогу. Штейгеров было слишком мало, они не могли  все
ремонтировать своими ситами; всюду обрушивались балки, и чуть ли не ежечасно
происходили обвалы. Разрушения в шахте достигли наконец таких размеров,  что
предстоял многомесячный ремонт, прежде чем можно будет  приступить  снова  к
добыче угля. По всей округе ходили разные  слухи:  в  Кручине  одна  галерея
засыпана обвалом на протяжении трехсот метров, и доступ к пласту Пяти  Шаров
отрезан; в  Мадлене  пласт  Могрету  осыпался  и  затоплен  водою.  Дирекция
отрицала это, как вдруг два  происшествия,  последовавшие  одно  за  другим,
заставили ее признать, что слухи небезосновательны. Однажды утром  невдалеке
от Пиолены земля вдруг осела в том месте, где  под  ней  проходила  северная
штольня копей Миру; а на следующий день в шахте Воре произошел такой  обвал,
что от него дрогнула почва в целом квартале предместья, а два дома  чуть  не
рухнули.
     Этьен и делегаты не решались на какой-либо шаг, не узнав предварительно
о намерениях Правления. Дансарт, когда его спросили,  уклонился  от  прямого
ответа:  конечно,  Правление  весьма  сожалеет,  что  не  удалось  прийти  к
какому-либо  соглашению;  будет  сделано  все  возможное.  Но   Дансарт   не
высказывал ничего определенного. В конце концов делегаты решили  отправиться
к г-ну Энбо, привести ему свои доводы; углекопы не хотели, чтобы их обвиняли
впоследствии, будто они не дали Компании возможности сознать свою неправоту.
Однако они поклялись не уступать ни в  чем  и  твердо  настаивать  на  своих
условиях, единственно справедливых.
     Свидание состоялось во вторник утром;  к  этому  дню  нужда  в  поселке
достигла,  казалось,  крайних  пределов.  Встреча   носила   гораздо   менее
дружелюбный характер, чем в первый раз. Опять говорил Маэ; он объяснил,  что
товарищи поручили ему  узнать,  не  может  ли  дирекция  сообщить  углекопам
что-нибудь новое. Сначала г-н Энбо притворился  изумленным:  он  не  получал
никаких предписаний, положение дела ни в чем не может измениться до тех пор,
пока углекопы  будут  упорствовать  и  продолжать  забастовку.  Его  суровый
начальственный тон произвел очень плохое впечатление на делегатов; если  они
и шли с намерением  договориться,  то  теперь,  после  такого  приема,  лишь
упорнее решили настаивать на своем. Затем директор  постарался  найти  почву
для взаимного соглашения: пускай рабочие примут особую плату за крепление, и
Компания повысит эту плату  на  те  два  сантима,  которые  она,  по  мнению
углекопов, намерена удерживать в свою пользу. Впрочем, он добавил, что такое
предложение исходит от него лично, - Правление ничего еще не решило,  однако
он надеется, что на это ему удастся получить положительный ответ из  Парижа.
Делегаты отказались и повторили свои прежние требования:  сохранение  старой
системы расчета и прибавка в пять  сантимов  на  вагонетку.  Тогда  директор
открыто заявил, что он уполномочен принять  то  или  иное  решение,  и  стал
убеждать углекопов пойти на уступки ради их жен и детей, которые  умирают  с
голода. Потупившись, качая головой, они с прежней твердостью повторяли:  нет
и нет. Расстались враждебно. Г-н Энбо захлопнул дверь. Этьен, Маэ  и  прочие
ушли, стуча по мостовой сапогами, в немой ярости побежденных, доведенных  до
отчаяния людей.
     Около двух часов дня женщины  из  поселка  решились  со  своей  стороны
сделать попытку договориться с Мегра. То  была  последняя  надежда:  умолить
этого человека дать им кредит еще хоть на неделю. Такую  мысль  подала  Маэ,
которая все еще не потеряла веры в людскую доброту. Она уговорила Прожженную
и жену Левака идти с ней; Пьерронша отказалась; она стала уверять, будто  не
может ни на минуту оставить хворого мужа. Подошло еще  несколько  женщин,  и
небольшая вначале кучка их возросла таким образом человек до двадцати. Когда
обыватели в Монсу видели их на дороге с сумрачными и скорбными  лицами,  они
озабоченно качали головой. Всюду запирались двери; какая-то  дама  поспешила
спрятать свое серебро. Так они шли в первый раз, и это был  нехороший  знак:
когда женщины гурьбой выходили на дорогу, обычно начиналась беда. У Мегра  в
лавке разыгралась дикая сцена. Сперва он впустил их, посмеиваясь,  что  они,
видно, сговорились и все разом принесли деньги; это похвально с  их  стороны
прийти  расплатиться  с  долгами.  Затем,  когда  начала  говорить  Маэ,  он
притворился возмущенным. Смеются они над ним, что ли? Опять отпускать  им  в
кредит? Да что они, хотят его пустить по миру? Нет,  нет,  больше  ни  одной
картошки, ни корки хлеба! И  он  посоветовал  им  обратиться  к  бакалейщику
Вердонку и в булочные к Карублю и Смельтену, - за последнее время они  ведь,
кажется, берут все в этих  лавках.  Женщины  слушали  с  видом  смиренным  и
боязливым, стараясь прочитать в глазах Мегра, удастся ли им его тронуть.  Он
снова принялся издеваться над ними, предложил  Прожженной  всю  свою  лавку,
если она согласится стать его любовницей. И они были до того  запуганы,  что
рассмеялись, а жена Левака зашла еще дальше и объявила, что она сама на  это
готова. Но Мегра грубо стал их выгонять. Они продолжали умолять  его;  тогда
он яростно набросился на одну из женщин. Выйдя на улицу, они стали  обзывать
его жалким торгашом, а Маэ,  подняв  руки  в  порыве  мести  и  негодования,
призывала гибель на его голову, кричала, что такой человек не  достоин  есть
хлеб.
     Возвращение в поселок было  безотрадным.  Когда  жены  пришли  домой  с
пустыми руками, мужья взглянули на них и опустили головы. Все кончено:  день
на исходе, а им не придется съесть и ложки супа; а дальше  дни  потянутся  в
холодном мраке, где не блеснет и луч надежды. Но они сами пошли  на  это,  и
никто не заикался о  том,  чтобы  сдаться.  Ужас  нищеты  лишь  разжигал  их
упорство, и они, словно загнанные звери,  молча  решили  лучше  издохнуть  в
своей норе, чем пойти на уступки. Кто посмеет заговорить первым о том, чтобы
сдаться? Они поклялись стоять друг за друга и быть всем вместе, как в шахте,
когда кого-нибудь из товарищей засыпает при обвале. Так и должно быть:  там,
внизу, в забоях, они прошли слишком хорошую школу,  чтобы  уметь  покоряться
судьбе; раз они с двенадцати лет вели борьбу  с  огнем  и  водой,  то  можно
поголодать еще неделю. К этому присоединилось  и  другое  чувство,  подобное
воинской чести, - гордость человека своим ремеслом, которое  заставляет  его
ежечасно рисковать своей жизнью и учит быть готовым на всякие жертвы.
     В доме у Маэ вечер прошел ужасно. Все сидели молча у потухшего очага, в
котором теплились последние остатки угля. Расставшись  мало-помалу  со  всем
волосом из тюфяка, решили накануне продать за три франка  часы  с  кукушкой;
больше не  слышалось  их  уютного  тикания,  комната  казалась  пустынной  и
мертвой. На буфете осталась только коробка из розового картона  -  давнишний
подарок мужа; Маэ берегла ее, словно драгоценность. Оба  хороших  стула  уже
продали; дед и ребята, все вместе, теснились  на  старой,  замшелой  скамье,
которую принесли из сада. Сизые сумерки, казалось, только увеличивали холод.
     - Что делать? - повторяла Маэ, скорчившись возле очага.
     Этьен стоял и рассматривал портреты императора и императрицы,  висевшие
на стене. Он давно сорвал бы их, но ему не позволяли: семья дорожила ими как
украшением.
     - И двух су не получишь за этих сволочей; смотрят, как мы  околеваем  с
голода! - процедил он сквозь зубы.
     - А что, если продать коробку? - проговорила после некоторого колебания
Маз и побледнела.
     Маэ сидел на столе, свесив ноги и опустив голову; при  словах  жены  он
выпрямился.
     - Нет, этого я не хочу!
     Маэ с трудом поднялась и обошла комнату. Господи, до какой  нищеты  они
дожили! В буфете  ни  крошки,  продавать  больше  нечего,  и  хлеба  достать
неоткуда! А теперь и огонь будет нечем развести! Маэ обрушилась на  Альзиру:
она посылала девочку утром поискать кусочков угля на отвале, а та  вернулась
с пустыми руками - Компания запретила подбирать уголь. Мало ли что  Компания
запрещает! Разве это воровство - подбирать отбросы угля? Девочка в  отчаянии
рассказывала, что какой-то человек  грозился  надавать  ей  оплеух;  но  она
пойдет туда завтра же - пусть ее даже поколотят!
     - А где этот негодяй Жанлен? - кричала мать. - Где он пропадает, я  вас
спрашиваю?.. Он должен был принести салату: и то можно было бы поесть,  хоть
сырьем, как ест скотина! Вот увидите, он  не  придет.  Он  и  вчера  уже  не
ночевал дома. Не знаю, чем он промышляет, но сдается мне, что брюхо  у  него
всегда набито.
     - Может быть, он выпрашивает деньги у прохожих? - заметил Этьен.
     Маэ сжала кулаки, вне себя от гнева.
     - Пусть я только об этом узнаю!.. Чтобы мои дети стали нищенствовать? Я
скорей их убью, да и себя тоже.
     Маэ снова уселся на край стола. Ленора  и  Анри,  удивленные,  что  так
долго не садятся ужинать, примялись  хныкать;  дед  молчал  и  со  смирением
истинного мудреца ворочал языком во рту, думая обмануть этим голод. Никто не
произносил ни слова; все словно окаменели, под гнетом страдания. Дед  кашлял
и плевался черным; у него снова начались ревматические боли  -  ему  грозила
водянка; отец болел астмой, и у него опухали колени  от  вечной  сырости;  у
матери и детей обострилась золотуха,  и  давало  себя  знать  наследственное
малокровие. Правда,  это  были  последствия  тяжелой  работы,  но  никто  не
жаловался, - ужаснее всего, что приходилось мучительно голодать:  в  поселке
люди уже начинали умирать, как мухи. Надо было во что бы то ни стало  добыть
пищи. Что делать, где искать помощи?
     Сумерки сгустились, и в комнате стало еще мрачнее и печальнее. У Этьена
сердце разрывалось; после минутного колебания он,  видимо,  принял  какое-то
решение.
     -  Погодите-ка,  -  сказал  он.  -  Я  пойду  попробую,  может,   найду
чего-нибудь поесть.
     И он вышел. Он вспомнил про Мукетту и решил пойти к ней. У  нее  Должен
быть хлеб, она охотно уделит  ему.  Было  досадно  возвращаться  в  Рекийяр:
девушка опять станет целовать ему руки, словно влюбленная рабыня. Но  друзей
не оставляют в беде, и он, если  это  понадобится,  даже  решил  быть  снова
ласковым с Мукеттой.
     - Я тоже пойду, - сказала Маэ. - Глупо сидеть сложа руки.
     Она вышла вслед за  Этьеном  и  изо  всех  сил  захлопнула  дверь.  Все
домашние молча и неподвижно остались сидеть при слабом свете огарка, который
зажгла Альзира. Очутившись на улице, Маэ остановилась в  раздумье,  а  потом
постучалась к Левакам.
     - Послушай-ка, я намедни одолжила тебе хлеб. Не можешь ли  ты  мне  его
отдать?
     Но она  невольно  замолкла:  то,  что  она  увидела,  оказалось  весьма
неутешительным, - в доме была, видимо, еще горшая нужда, чем у нее самой.
     Жена тупо смотрела на потухший очаг; муж,  которого  знакомые  гвоздари
подпоили на пустой желудок, лежал на  столе  и  спал.  Бутлу,  прислонясь  к
стене,  машинально  терся  об  нее  плечами;  у  этого  добряка  был  крайне
удрученный вид: семейство Леваков поглотило все его  сбережения,  и  он  как
будто удивлялся, что теперь  ему  самому  приходится  подтягивать  живот  от
голода.
     - Хлеба! Эх, милая моя! - ответила Левак. - Я бы  сама  тебя  попросила
одолжить мне еще один каравай.
     Левак мучительно пробормотал что-то во сне; жена  раздраженно  плюхнула
его лицом об стол,
     - Молчи ты, свинья! Если тебе жжет кишки, тем лучше!..  Чем  напиваться
на чужой счет, ты бы попросил у приятелей двадцать су взаймы!
     И она продолжала браниться, не зная, на ком сорвать злобу. Хозяйство ее
давно пришло в полный упадок, в комнате было до того  грязно,  что  от  пола
поднималась нестерпимая вонь. Да пропади все пропадом, ей наплевать! Ее сын,
этот негодяй Бебер, тоже с утра не приходил, и мать кричала, что если  он  и
вовсе не вернется, тем лучше: меньше забот. Затем она объявила, что  ложится
спать. По крайности, хоть согреться можно будет. Она подтолкнула Бутлу.
     - Ну, ты, идем наверх, что ли! Огонь потух,  а  свечку  зажигать  не  к
чему: на пустые тарелки, что ли, смотреть!.. Ну, идешь,  Луи?  Говорю  тебе,
ляжем вместе; прижмемся - легче станет... А этот чертов пьяница пускай  один
тут мерзнет!
     Выйдя от Леваков, Маэ решительным шагом пересекла сады и направилась  к
Пьерронам. В доме у них слышался смех, но когда  она  постучалась,  внезапно
все стихло. Ей долго не отпирали.
     - А, это ты! - воскликнула Пьерронша, притворяясь  изумленной.  -  А  я
думала - доктор.
     Не давая Маэ опомниться, она  продолжала,  указывая  на  мужа,  который
сидел у жарко натопленного камина:
     - Ох, он все болен, все не поправляется. По виду ничего не скажешь,  но
у него в животе что-то  неладно.  Ему  необходимо  тепло,  -  вот  и  топим,
прожигаем на уголь все, что у нас еще осталось.
     В самом деле, толстяк Пьеррон на  вид  казался  совершенно  здоровым  и
цветущим, как он ни старался тяжело  дышать,  чтобы  походить  на  больного.
Войдя  в  комнату,  Маэ  тотчас  почуяла  сильный  запах  жареного  кролика:
очевидно, с ее приходом поспешили унести  блюдо.  На  столе  были  рассыпаны
хлебные крошки, а посредине красовалась бутылка вина, которую забыли убрать.
     - Мама пошла в Монсу раздобыть хлеба, - продолжала Пьерронша. - Мы ее с
нетерпением поджидаем.
     Тут голос у нее пресекся: она увидала, куда  смотрит  соседка,  и  тоже
заметила бутылку. Она тотчас нашлась и рассказала  целую  историю:  да,  это
господа из Пиолены принесли ее больному  мужу  бутылку  вина,  которое  врач
прописал. И она рассыпалась  в  похвалах.  Что  за  славные  люди!  Особенно
барышня - не гордячка, заходит в дома к рабочим и сама раздает им пособия!
     - Ну, как же, - сказала Маэ, - я их знаю.
     У нее сжалось сердце при мысли, что помощь почему-то  всегда  оказывают
тем, кто всего менее нуждается в ней, а ей всегда неудача;  эти  господа  из
Пиолены льют воду в бездонную бочку. Как это сна не  видала  их  в  поселке?
Может быть, ей все же удалось бы получить от них хоть что-нибудь.
     - Я зашла, - решилась наконец  Маэ,  -  узнать,  так  же  ли  туго  вам
приходится, как мне?.. Не можешь ли ты одолжить мне хоть немного вермишели?
     Пьерронша стала шумно выражать полное отчаяние.
     - Ничего нет, моя дорогая, как есть ничего, ни крупинки!.. Мама все  не
возвращается, а это значит, что ей  не  повезло.  Придется  лечь  спать  без
ужина.
     В эту минуту снизу из погреба послышался плач. Пьерронша  обозлилась  и
ударила кулаком в дверь. Это негодная  девчонка  Лидия,  -  целый  день  она
где-то таскалась, и вот ее заперли за то, что она к пяти часам не  вернулась
домой. С ней никакого сладу нет, она все больше отбивается от рук.
     А Маэ все стояла в комнате и не могла заставить себя  уйти.  От  камина
разливалось такое живительное тепло, что у нее щемило сердце от всего  этого
уюта; при мысли, что здесь в доме люди едят  вдоволь,  она  еще  мучительнее
ощущала голод. Ясно, Пьерроны услали старуху и заперли девчонку, чтобы одним
сожрать жаркое. Недаром говорят: когда женщина ведет развратную  жизнь,  это
приносит в дом счастье!
     - Спокойной ночи! - сказала вдруг Маэ.
     На дворе была уже ночь; луна в облаках  слабо  освещала  землю.  Вместо
того, чтобы пройти снова садами, Маэ сделала крюк, - она была в отчаянии,  и
у нее не хватало сил вернуться к себе. Все дома, казалось, вымерли,  повсюду
был голод, все двери наглухо заперты. К чему  стучаться?  И  здесь  нужда  и
горе. Люди неделями ничего не ели; испарился даже запах  лука,  по  которому
далеко в полях можно  было  почуять  поселок;  теперь  пахло  только  старым
погребом, сыростью  трущоб,  где  все  живое  замерло.  Прекратилось  всякое
движение, не слышно было ни глухих рыданий, ни проклятий; тишина становилась
все более гнетущей, - близился тяжелый сон, когда изнуренные люди  засыпают,
кое-как бросившись на постель, томимые кошмарами голода.
     Проходя мимо церкви, она заметила, как впереди скользнула чья-то  тень.
Окрыленная внезапной надеждой, она ускорила шаги;  то  был  кюре  из  Монсу,
аббат Жуар, который по воскресеньям  служил  в  поселковой  часовне  обедню.
Очевидно, он возвращался из ризницы, где у него было какое-то дело.  Он  шел
торопливо, слегка сутулясь; лицо  у  него  было,  к