евыносимой. Работа подошла почти вплотную к  старой  шахте,  к  заброшенной
галерее Гастон-Мари, очень глубокой, где происшедший десять лет назад  взрыв
газа зажег жилу и она все  еще  продолжала  гореть  за  глинобитной  стеной,
построенной  для  локализации  катастрофы.   Стену   приходилось   постоянно
ремонтировать. От отсутствия воздуха  огонь  должен  был  бы  погаснуть,  но
неизвестные токи оживляли его, и огонь горел уже десять лет,  накаляя  стену
до такой степени, что проходящих мимо обдавало жаром, словно из печки. Вдоль
этой-то стены и приходилось катить вагонетки на протяжении  ста  метров  при
температуре в шестьдесят градусов.
     Сделав два конца, Катрина опять стала задыхаться.  К  счастью,  в  жиле
Дезире, одной из самых мощных во всей этой местности, штольня была широка  и
удобна. Пласт почти в два метра высотой позволял работать стоя, но  углекопы
предпочли бы самую тяжелую работу в более прохладном месте.
     - Эй ты! Заснула, что ли? - грубо крикнул Шаваль, заметив, что  Катрина
не шевелится. -  И  кто  это  мне  подкинул  такую  клячу?  Накладывай  живо
вагонетку и кати!
     Катрина стояла внизу штольни, опершись на заступ. Она чувствовала  себя
все хуже и смотрела на  всех  тупым  взглядом,  ничего  не  слыша.  Углекопы
работали в красноватом свете лампочек совершенно голые, точно  звери,  такие
черные и грязные от, пота и угля, что нагота их  не  смущала  девушку.  Этот
тяжелый труд, эти напряженные обезьяньи хребты, эти покрытые угольной  пылью
тела, изнемогающие среди глухих ударов и стона, представляли адское зрелище.
Все  же  мужчины  хорошо  видели  Катрину  и  перестали  работать   кайлами;
посыпались шутки насчет того, что девушка сняла штаны.
     - Смотри, не простудись!
     - Вот у нее ноги, так ноги! Скажи-ка,  Шаваль,  пожалуй,  хватит  и  на
двоих!
     - Что ж! Надо посмотреть! Ну-ка, подыми выше. Еще выше!
     Тогда Шаваль, не сердясь на насмешки, набросился на Катрину:
     - Чего стала? Двинешься ты,  черт  возьми?..  Вот  падка-то  на  всякие
мерзости... Будет стоять да слушать до утра.
     С большим усилием Катрина принялась наполнять вагонетку; потом  она  ее
толкнула. Галерея была слишком широка, чтобы можно было упираться  в  стены;
босые  ноги  девушки  напряженно  отыскивали  точку  опоры  между  рельсами;
согнувшись и вытянув руки, она медленно подвигалась  вперед.  Когда  Катрина
дошла до глинобитной стены, снова началось то же мучение; по всему  ее  телу
катился крупными каплями пот, как будто она попала под проливной дождь. Едва
пройдя треть пути до остановки, она  уже  была  вся  мокрая,  ослепшая,  вся
вымазанная  черной  грязью.  Узкая  рубашка,  точно  обмакнутая  в  чернила,
прилипла к телу и от движения поднялась до самых бедер. Это  так  мучительно
связывало девушку, что пришлось снова остановиться.
     Что с ней сегодня? Никогда еще она не чувствовала такой вялости, словно
тело было набито ватой. Должно быть, это от вредного воздуха. Вентиляция  не
доходила   до   этой   отдаленной   штольни.   Приходилось   дышать   самыми
разнообразными испарениями, которые выделялись из  угольной  пыли  с  легким
журчанием ручейка, часто в таком изобилии, что гасли лампочки; на  рудничный
газ рабочие уже не обращали внимания, потому что он  бил  им  в  нос  иногда
недели две подряд. Катрина хорошо знала этот вредный, "мертвый" воздух,  как
его называли углекопы; понизу стлались тяжелые удушливые газы, а наверху был
самовоспламеняющийся легкий газ, уничтожавший, точно удар  грома,  подземные
строения шахты и сотни людей. Катрина столько его наглоталась с детства, что
не понимала, почему она так плохо переносит его теперь,  отчего  у  нее  так
шумит в ушах и жжет в горле.
     Это была  настоящая  пытка.  В  полном  изнеможении  она  почувствовала
необходимость сбросить рубашку: малейшие складки резали и жгли тело. Она еще
не  сдавалась,  попробовала  катить  вагонетку  дальше,   но   должна   была
выпрямиться. Успокаивая сама себя, что успеет одеться на  остановке,  она  с
лихорадочной быстротой  стала  сбрасывать  с  себя  все:  подпоясывавшую  ее
веревку, рубашку; казалось, она готова была содрать  с  себя  кожу.  Теперь,
голая, жалкая, доведенная до состояния существа,  вымаливающего  подачку  на
грязных дорогах, словно ломовая кляча, с черным от сажи крупом, по  брюхо  в
грязи, она на четвереньках потащилась дальше, проталкивая вагонетку.
     И тут Катрина пришла в полное отчаяние: нагота не облегчила ее. Что  же
еще снять? Шум в ушах оглушал; ей казалось, что  голова  ее  в  тисках.  Она
упала на колени. Ей почудилось, что лампочка,  стоявшая  в  вагонетке  между
кусками угля, гаснет. В смутном сознании девушки вспыхивала одна лишь мысль:
надо прибавить фитиль. Два  раза  Катрина  пыталась  осмотреть  лампочку,  и
всякий раз, когда она ставила ее на землю, свет в лампочке бледнел, точно  у
нее не хватало дыхания. Вдруг лампочка совсем погасла. Тут  все  рухнуло  во
тьму,  в  голове  завертелся  жернов,  сердце  обомлело,  перестало  биться,
бесконечная усталость охватила все тело усыпляющей  силой  -  Катрина  упала
навзничь, задыхаясь, чувствуя, что умирает от удушья.
     - Я уверен, что она прохлаждается, черт ее дери! - заворчал Шаваль.
     Он прислушался, но снизу не доносилось ни малейшего стука колес.
     - Эй! Катрина, ползучка проклятая!
     Его голос терялся в пространстве, ни звука в ответ.
     - Смотри, как бы я сам не пришел тебя расшевелить!
     Никакого ответа, все то же мертвое молчание. Взбешенный, он помчался со
своей лампочкой вниз так неистово, что чуть не споткнулся о тело  откатчицы,
лежавшей  поперек  дороги.  Он  остановился  в  изумлении.  Что  с  ней?  На
притворство не похоже. Нет,  это  не  предлог,  чтобы  поспать.  Он  опустил
лампочку, осветил лицо, но она стала гаснуть. Он ее поднял, снова опустил  и
наконец  догадался:  вот  оно  что,  отравление  газом!  Его  гнев   пропал,
проснулось чувство углекопа при виде товарища в опасности;  он  уже  кричал,
чтобы ему принесли рубашку, и, подняв на руки голую бесчувственную  девушку,
старался держать ее как можно выше. Когда ему бросили на  плечи  одежду,  он
пустился бегом, поддерживая одной рукой свою ношу, а другой - обе  лампочки.
Перед ним развертывались глубокие галереи, он бежал, поворачивая то направо,
то налево, чтобы поскорей добраться до жизни, до ледяного  воздуха,  который
подавал сюда вентилятор. Услыхав наконец шум ручья, который просачивался  из
породы,  он  остановился.  Тут  был  перекресток  большой  галереи,  которая
когда-то обслуживала жилу Гастон-Мари. Вентиляция в этом месте работала, как
буря, холод стоял такой, что Шаваля проняла дрожь. Он посадил свою любовницу
на землю и прислонил ее к подпоркам; сознание все  не  возвращалось  к  ней,
глаза по-прежнему были закрыты.
     - Катрина! Да ну же, черт  возьми!  Как  это  глупо!..  Подберись  хоть
немножко, пока я намочу рубашку.
     Его пугало, что она не приходит в себя.  Она  была  точно  мертвая;  ее
тонкое тело, тело подростка с едва развившимися формами, казалось, уже  было
погребено в недрах земли. Однако он смочил в ручье рубашку и  вытер  Катрине
лицо. Вдруг легкая дрожь пробежала по детской груди, по  животу,  по  бедрам
несчастной, до времени отцветшей девушки. Она открыла глаза и пролепетала:
     - Мне холодно!..
     - Наконец-то! Вот так-то лучше! - с облегчением крикнул Шаваль.
     Он ловко накинул на  нее  рубашку,  немного  поворчал,  когда  пришлось
натягивать штаны, потому что она была совсем беспомощна.  Катрина,  все  еще
ошеломленная происшедшим, не понимала, где она и  почему  она  голая.  Когда
девушка вспомнила, ей стало стыдно. Как это она решилась все с  себя  снять!
Она стала его спрашивать, неужели кто-нибудь видел ее голую, даже без платка
на бедрах? Он потешался, выдумывал разные истории, как он донес ее  сюда  на
виду у товарищей, которые выстроились в ряд. Но и она тоже хороша - вздумала
его послушаться и в самом деле выставила  напоказ  свой  зад!  Потом  Шаваль
побожился, что товарищи даже не заметили, круглый он у нее или квадратный, -
так он мчался.
     - Фу ты! Я тут подохну от холода, - сказал Шаваль, начиная одеваться.
     Никогда еще он не был с ней так мил. Обыкновенно на одно  доброе  слово
Шаваля Катрине приходилось выслушивать кучу грубостей. А как бы хорошо  было
жить дружно!  Еще  не  оправившись  от  обморока,  она  вся  была  пронизана
нежностью, улыбнулась и прошептала:
     - Поцелуй меня!
     Он поцеловал ее и улегся рядом, дожидаясь, когда она сможет встать.
     - Знаешь, - сказала она, - ты напрасно мне кричал оттуда; у меня уже не
было больше сил, право! - В штольне у вас не так жарко; но там, внизу, сущее
пекло!..
     - Ну, конечно! - ответил он. - Под деревьями куда  приятней...  Ах  ты,
бедная моя девочка! Разве я не понимаю, как тебе здесь тяжело!
     Ее так тронуло это признание, что она стала храбриться.
     - Да это случилось потому, что мне сегодня очень уж не по себе:  воздух
ядовитый... Но ты увидишь, что я совсем не ползучка! Когда надо работать,  я
работаю; правда ведь? Я скорей околею, чем брошу.
     Наступило молчание. Шаваль обнял Катрину одной рукой за талию, прижимая
девушку к своей  груди,  чтобы  уберечь  ее  от  простуды.  Хотя  Катрина  и
чувствовала, что у нее уже достаточно сил, чтобы идти обратно, но отдавалась
сладкому отдыху.
     - Только мне бы хотелось, - тихо произнесла она, - чтобы ты был со мною
подобрее... Так хорошо, когда люди хоть немножко любят.
     И она тихо заплакала.
     - Но ведь я же тебя люблю! - воскликнул Шаваль. - Зачем  же  мне  иначе
было брать тебя?
     Она только покачала головой. Мужчины часто брали женщин лишь для  того,
чтобы обладать ими, очень мало заботясь об их счастье. Слезы у нее струились
все горячей от мысли, как хороша была бы ее жизнь, если бы ей попался другой
парень, если бы она всегда чувствовала его руку у  своей  талии.  Другой?  И
смутный образ того, другого, вставал в ее возбужденном воображении. Но с тем
было кончено; теперь оставалось жить до  конца  с  этим,  только  бы  он  не
слишком бил ее.
     - Постарайся хоть иногда быть таким, как сейчас!..
     Рыдания мешали ей говорить. Шаваль опять обнял ее.
     - Глупая!.. Ну, клянусь тебе, что  буду  добрым!  Не  злей  же  я,  чем
другие!
     Катрина посмотрела на него, улыбаясь сквозь слезы.  Может  быть,  он  и
прав; где они, эти счастливые женщины? И, не веря  клятвам  Шаваля,  Катрина
все же радовалась, что он сейчас так ласков. Бог мой!  Если  бы  это  только
продолжалось! Они снова обнялись, прижимаясь друг к другу, но приближавшиеся
шаги заставили их вскочить. Трое товарищей, видевшие, как Шаваль пробежал  с
Катриной на руках, явились узнать, что с ними.
     Назад, пошли все вместе. Было часов около десяти утра.  Позавтракали  в
более прохладном уголке перед тем, как  опять  потеть  в  штольне.  Они  уже
доедали свой дневной ломоть хлеба, собираясь  запить  его  глотком  кофе  из
фляжки, как вдруг их встревожил шум из  отдаленных  ходов.  Что  там  такое?
Может быть, опять несчастный случай? Они  вскочили  и  побежали.  Забойщики,
откатчицы, подручные ежеминутно пересекали им дорогу; никто ничего не  знал;
все кричали; ясно было, что произошло  большое  несчастье.  Мало-помалу  вся
шахта всполошилась. Из галерей, мелькая в темноте, неслись какие-то безумные
тени, плясали лампочки. Что случилось? Почему никто не скажет?
     Вдруг один из штейгеров закричал:
     - Рубят канаты! Канаты рубят!
     Тут поднялась настоящая  паника.  Началась  бешеная  скачка  по  темным
ходам. Все потеряли голову. Почему рубят канаты? Кто может их рубить,  когда
внизу люди? Это казалось чудовищным.
     Донесся голос другого штейгера, донесся и пропал:
     - Пришли из Монсу и рубят канаты! Все выходите.
     Смекнув, в чем дело, Шаваль сразу остановил Катрину. При мысли, что  он
наверху встретится с забастовщиками, у него подкосились  ноги.  Значит,  эта
шайка явилась, а он-то был уверен, что они в руках жандармов! Одну минуту он
думал, не вернуться ли назад и пройти через Гастон-Мари; но там  работа  уже
прекратилась. Он ругался, останавливался в нерешительности, старался  скрыть
свой страх, повторяя, что глупо так бежать.  Не  покинут  же  их  в  глубине
шахты?.. Опять раздался голос штейгера, уже близко:
     - Все наверх! На лестницы! На лестницы!
     Шаваля  увлекли  товарищи.  Он  толкал  Катрину,  бранился,   что   она
недостаточно быстро бежит. Ей, видно, хочется, чтобы они одни  остались  тут
околевать с голода? Ведь разбойники из Монсу способны сломать  лестницы,  не
дожидаясь, пока народ выйдет. Это отвратительное предположение  окончательно
помутило всем головы. По галереям в бешеном вихре неслись обезумевшие  люди,
толкая друг друга, чтобы первым  добежать  до  лестницы.  Все  кричали,  что
лестницы разрушены и никто не выйдет. И когда углекопы в ужасе стали кучками
врываться в нагрузочную, образовалась  настоящая  пробка;  они  бросились  к
стволу, давя друг друга в узкой двери, ведущей на лестницы. Старый конюх, не
спеша уводивший лошадей в конюшню, смотрел на них с беззаботным  презрением:
он привык ночевать в шахте и был уверен, что его всегда оттуда вытащат.
     - Черт возьми! Говорят тебе, иди вперед! - сказал Шаваль Катрине.  -  Я
тебя поддержу, если будешь падать.
     Пробежав три километра, растерянная,  вся  в  поту,  она  задыхалась  и
бессознательно подчинялась движению толпы. Тогда он изо всех сил стал тянуть
ее за руку. Она жалобно вскрикнула, из глаз ее брызнули слезы:  что  же,  он
позабыл про свою клятву? Нет! Никогда она не будет счастлива.
     - Проходи же! - ревел Шаваль.
     Но Катрина слишком боялась его. Если она пойдет впереди,  он  будет  ей
все время угрожать. И она упиралась, а поток обезумевших от страха  шахтеров
тем временем отбрасывал их в сторону. Грунтовая вода,  просачиваясь,  падала
крупными каплями; пол в нагрузочной, поддавшись от напора толпы, дрожал  над
тинистой сточной ямой глубиной в десять метров. Именно здесь,  в  Жан-Барте,
два года назад произошла ужасная катастрофа: оборвался канат, клеть полетела
на дно ямы, и два человека утонули. Все вспомнили об этом  и  подумали:  они
тоже останутся тут, если доски не выдержат и подломятся.
     - Проклятая дурья голова! - кричал Шаваль. -  Ну  и  околевай  тут!  По
крайней мере я от тебя избавлюсь!
     Он пошел вперед, она за ним.
     Наверх вели сто две лестницы, метров по семи; каждая упиралась в  узкую
площадку шириной во весь ствол; в четырехугольную дыру едва проходили плечи.
Ствол шахты напоминал плоскую трубу в семьсот метров  вышины;  между  стеной
колодца и перегородкой отделения для добычи  угля  проходила  сырая,  черная
бесконечная кишка, в которой лестницы,  почти  отвесные,  упирались  одна  в
другую правильными этажами. Человеку сильному и то понадобилось бы  двадцать
пять минут, чтобы подняться по такой гигантской лестнице. Впрочем,  это  был
лишь запасный выход на случай катастрофы.
     Катрина сначала поднималась  бодро.  Ее  босые  ноги  приспособились  к
шахтенным лестницам с квадратными ступеньками, обитыми для большей прочности
железом; руки, огрубевшие от вагонеток,  без  устали  хватались  за  толстые
перила. Этот неожиданный подъем даже занимал девушку, отвлекая  от  грустных
дум. Длинная - по три человека - змеевидная колонна людей вилась бесконечно,
и когда голова ее выползала на свет, хвост еще находился внизу, над  сточной
ямой. - Пока никто еще не вышел; те, что были впереди, едва проделали  треть
пути. Никто не говорил, слышался лишь глухой  шум  шагов;  лампочки,  словно
падающие звезды, мерцали снизу доверху по прямой восходящей линии.
     Катрина услыхала, как за нею подручный считает лестницы. Она тоже стала
считать. Насчитали пятнадцать и стали подходить  к  нагрузочной.  Но  в  эту
минуту девушка споткнулась о ноги Шаваля. Он выругался и крикнул, чтобы  она
не зевала. По временам вся колонна вдруг переставала двигаться.  Что  такое?
Что случилось? У каждого появлялся голос, только чтоб спрашивать и приходить
в ужас. Страх увеличивался, особенно у тех, кто был еще внизу; неизвестность
того, что происходит наверху, давила все больше по мере приближения к свету.
Кто-то объявил, что лестницы  разрушены,  лучше  спуститься  обратно.  Этого
боялись больше всего, - они  могли  оказаться  в  пустоте.  Из  уст  в  уста
передавалось другое объяснение: один забойщик соскользнул с лестницы.  Никто
наверняка ничего не знал: крики доносились очень невнятно.  Не  ночевать  же
тут в самом деле? Наконец, ничего толком не узнав,  стали  опять  подыматься
тем же медленным,  тяжелым  шагом;  слышался  топот  ног,  плясали  огоньки.
Вероятно, лестницы разрушены выше.
     На тридцать второй  лестнице,  когда  уже  прошли  три  яруса,  Катрина
почувствовала, что у нее онемели руки и ноги. Сперва у нее слегка закололо в
кончиках пальцев, и вот она стала терять ощущение железа и дерева в руках  и
под ногами. Потом жгучая боль пронизала  мускулы.  Надвигался  обморок;  она
вспомнила рассказы деда  Бессмертного  о  том  времени,  когда  десятилетние
девочки носили уголь на плечах  по  неогороженным  лестницам.  Бывало,  если
какая-нибудь из них срывалась со ступеньки или из корзины падал кусок  угля,
тогда три  или  четыре  подростка  летели  вниз  головой.  Судороги  в  теле
становились невыносимыми; нет, она не дойдет до конца.
     Новые остановки дали  ей  возможность  передохнуть,  но  ужас,  веявший
сверху, лишал ее сил. Над  ней  и  под  ней  все  тяжело  дышали,  от  этого
бесконечного   подъема   увеличивалось   головокружение,   многих   тошнило.
Опьяненная мраком, страшась быть расплющенной стенами  перегородки,  Катрина
задыхалась. Она дрожала от сырости, хотя с нее крупными каплями катился пот.
Народ уже приближался кверху; а дождь лил так сильно,  что  грозил  потушить
лампочки.
     Дважды Шаваль обращался к Катрине; однако ответа не было. Что  она  там
делает?  Может  быть,  лишилась  языка!  Могла  бы,  кажется,  сказать,  что
держится. Поднимались уже с полчаса, но  так  медленно,  что  еле  дошли  до
пятьдесят девятой  лестницы.  Оставалось  еще  сорок  три.  Катрина  наконец
пробормотала, что она держится  неплохо.  Если  бы  она  созналась  в  своей
усталости, Шаваль опять обругал бы ее ползучкой. Железо ступенек резало ноги
и как будто перепиливало даже кости. Руки онемели и были все в ссадинах; она
боялась - вот-вот пальцы не смогут больше держаться за перила от  напряжения
в плечах и ногах. Ей казалось, что она падает  навзничь.  Особенно  страдала
она от трудного подъема  по  узкой,  почти  отвесной  лестнице;  приходилось
подниматься, прижимаясь животом к ступенькам.
     Прерывистое, тяжелое дыхание людей заглушало теперь топот ног; страшный
хрип, отражаемый перегородкой колодца, поднимался снизу и  погасал  наверху.
Раздался стон - какой-то подручный раскроил себе череп о выступ площадки.
     А Катрина все поднималась. Прошли еще  один  ярус.  Дождь  прекратился.
Туман сильнее  сгущал  подвальный  воздух;  пахло  старым  железом  и  сырым
деревом. Машинально, упорно она продолжала тихо считать:  восемьдесят  одна,
восемьдесят две, восемьдесят три... еще девятнадцать. То, что она  повторяла
цифры, поддерживало ее своим ритмом. Катрина не  сознавала  своих  движений.
Когда она  поднимала  глаза,  лампочки  странно  кружились  перед  ней.  Она
чувствовала, что тело ее  в  крови,  что  она  умирает;  казалось,  малейшее
дуновение могло ее сбросить. Самое ужасное было то, что нижние напирали  все
сильней и  сильней.  Вся  колонна  устремилась  вверх,  подгоняемая  гневом,
усталостью и страстным желанием  поскорее  увидеть  солнце.  Наконец  первые
товарищи вышли: стало быть, лестницы не сломаны, но мысль, что  их  все-таки
могут разрушить и помешать нижним выйти, когда другие  уже  были  наверху  и
дышали с