ак  всегда,  упитанное  и
добродушное - чувствовалось, что он хочет жить в мире и ладу  со  всеми.  Он
отправился по своим делам ночью, видимо, для того, чтобы не компрометировать
себя, показываясь среди углекопов. Ходили слухи, что он  получил  повышение.
Его даже видели со своим преемником, - то был  худощавый  кюре  с  огненными
глазами.
     - Господин кюре, господин кюре, - запинаясь, проговорила  Маэ.  Но  тот
пробормотал, не останавливаясь:
     - Добрый вечер, добрый вечер, моя милая!
     Маэ стояла у дверей своего дома. Ноги подкашивались у нее; она вошла.
     Никто не пошевельнулся. Маэ по-прежнему  сидел,  насупившись,  на  краю
стола. Дед и дети расположились на скамье, прижавшись друг  к  другу,  чтобы
хоть немного  согреться.  Они  не  обменялись  ни  словом.  Свеча  догорала,
оставался лишь маленький огарок; скоро они будут лишены и света.  Когда  Маэ
отворила дверь, дети обернулись; но, видя, что мать ничего не принесла,  они
опять уставились в пол, глотая слезы, чтобы их не стали бранить. Маэ  тяжело
опустилась на свое место у тлеющего  очага.  Ее  ни  о  чем  не  спрашивали;
по-прежнему царило молчание. Все поняли  и  так,  не  стоило  утомлять  себя
разговорами. Может быть, Этьен случайно добудет чего-нибудь? Но то была  уже
последняя, слабая надежда; время шло, об этом перестали даже думать.
     Наконец Этьен вернулся; он принес в тряпке десяток вареных  картофелин,
которые уже успели остыть.
     - Вот все, что мне удалось достать, - сказал он.
     У Мукетты тоже  не  осталось  хлеба.  Как  Этьен  ни  отказывался,  она
завернула ему в тряпку все, что у нее было на обед,  и  расцеловала  его  от
всего сердца.
     - Благодарю вас, - проговорил Этьен, когда Маэ предложила ему порцию. -
Я уже поел.
     Это была неправда. Он хмуро поглядывал, как дети  набросились  на  еду.
Отец и мать тоже старались брать поменьше, чтобы осталось детям;  но  старик
жадно поглощал все. Пришлось отнять у него одну картофелину для Альзиры.
     Затем Эгьен рассказал кое-какие новости; он узнал их вечером. Говорили,
что Правление, раздраженное упорством  бастующих,  задумало  рассчитать  тех
углекопов, которые замешаны в организации  забастовки.  Видимо,  оно  решило
бороться  в  открытую.  Ходил  еще  один  слух,  более  серьезный:  Компания
похвалялась, будто ей удалось убедить большую  часть  рабочих  спуститься  в
шахты и будто в Победе и в Фетри-Кангеле завтра же все выйдут  на  работу  в
полном составе, и даже в Мадлене и в Миру  по  крайней  мере  треть  состава
приступит к работе.
     Маэ были вне себя.
     - Черт их побери! - воскликнул отец. -  Если  там  завелись  предатели,
надо с ними расправиться!
     Вскочив с места, он продолжал громким, негодующим голосом:
     - Завтра вечером в лесу!.. Если  нам  не  дают  обсудить  наше  дело  в
"Весельчаке", то в лесу нас уж никто не тронет.
     Крик этот разбудил старика Бессмертного, задремавшего после еды. То был
давний призыв на сходку, по которому углекопы в  былые  времена  собирались,
чтобы дать отпор солдатам короля.
     - Да, да, в Вандам! Если сбор назначен там, я тоже пойду!
     Маэ с решимостью взмахнула кулаком.
     - Мы все пойдем. Кончатся же когда-нибудь все  эти  несправедливости  и
предательства!
     Этьен  решил  оповестить  все  поселки,  что  сходка   назначается   на
завтрашний вечер. Но огонь в камине потух, как у Леваков, а  свеча  внезапно
погасла. Не  оставалось  больше  ни  угля,  ни  керосина;  пришлось  ощупью,
впотьмах ложиться спать; в доме было так холодно, что мороз подирал по коже.
Дети плакали.

VI

     Жанлен поправился и начал ходить, но кости у него срослись неправильно,
и он хромал на обе ноги; ходил, переваливаясь, как утка, хотя бегал не  хуже
прежнего, с ловкостью хищного, вороватого зверька.
     В этот день,  в  сумерки,  Жанлен  со  своими  неизменными  спутниками,
Бебером и Лидией, устроил засаду по дороге в Рекийяр. Они  расположились  на
пустыре за забором, против лавчонки, стоявшей на углу  переулка,  в  которой
торговала подслеповатая старуха; у нее  было  три-четыре  мешка  чечевицы  и
бобов, черных от пыли, а у двери висела  старая,  сухая  треска,  засиженная
мухами. Эта рыба и прельстила Жанлена,  и  мальчик  все  поглядывал  на  нее
щелками глаз. Два раза уже подсылал он Бебера стащить рыбу.  Но  всякий  раз
из-за поворота выходили люди. Вечно и всюду помеха, не  дают  устроить  свои
дела, да и только!
     Показался человек верхом на лошади, и дети за забором  тотчас  прилегли
ничком наземь: они узнали директора  Энбо.  С  начала  забастовки  он  часто
разъезжал один по дорогам и мятежным  поселкам;  спокойный  и  твердый,  как
всегда, он хотел лично удостовериться, как обстоит дело в  округе.  Ни  один
камень не просвистал еще у его ушей; он только встречал молчаливых людей,  -
ему еле кланялись.  Чаще  всего  попадались  влюбленные  пары;  им  не  было
никакого дела до политики, - они  проводили  в  свое  удовольствие  время  в
укромных уголках. Пустив лошадь рысью, Энбо проезжал мимо, не  желая  никому
мешать; при виде этого любовного разгула у него  сильнее  билось  сердце  от
неудовлетворенного желания. Он отлично  заметил  ребят,  которые  сбились  в
кучку; мальчишки подмяли девочку под себя. Детвора  -  и  та  ищет,  как  бы
скрасить свою невеселую жизнь! Глаза  его  увлажнились;  он  проехал,  прямо
держась в седле; сюртук его был застегнут по-военному, на все пуговицы.
     - Вот проклятие! - сказал Жанлен. - Конца этому не  будет.  Ну,  Бебер,
живо! Тащи ее за хвост.
     Но на дороге снова показалось двое прохожих, и Жанлен опять  выругался:
он услыхал голос Захарии, который рассказывал своему приятелю Муке, как  ему
удалось обнаружить монету в сорок су, зашитую в юбке жены. Оба усмехались от
удовольствия, похлопывая друг друга по плечу. Муке задумал  устроить  завтра
большую партию в шары: часа в два они выйдут из "Авантажа"  и  отправятся  в
Монтуар,  что  возле  Маршьенна.  Захария  согласился.  Какое  им  дело   до
забастовки? Раз они бездельничают, так  уж  лучше  проводить  время  в  свое
удовольствие! И оба завернули за угол, как вдруг со стороны канала показался
Этьен; он остановил их и начал с ними разговаривать.
     - Да что они, ночевать тут собираются, что ли? -  воскликнул  Жанлен  в
полном отчаянии. - Ночь на носу, старуха мешки убирает.
     По направлению к Рекийяру спускался еще один шахтер. Этьен пошел с ним.
Когда они проходили мимо забора, дети услыхали; что разговор идет о сходке в
лесу: ее пришлось отложить на завтра, - боялись, что в один день не  удастся
оповестить все поселки.
     - Вон оно что! Завтра большое дело будет,  -  тихо  проговорил  Жанлен,
обращаясь к своим приятелям. - Надо туда пойти. Слышите? Мы отправимся днем.
     Наконец дорога опустела, и Жанлен послал Бебера:
     - Ну, живо! Тащи за хвост!.. Да смотри в оба: у старухи метла есть!
     К счастью, уже совсем стемнело. Бебер подскочил и уцепился  за  треску;
бечевка оборвалась. Он иобежал, таща  свою  добычу,  словно  бумажный  змей,
который должен был взвиться за его спиной; остальные двое бегом пустились за
ним.  Изумленная  торговка  вышла  из  своей  лавочки,  не   понимая,   что,
собственно,  произошло,  не  видя  ребят,  которые  уже  успели  скрыться  в
потемках.
     Эти шалопаи стали грозой всего края.  Мало-помалу  они  расширяли  круг
своих   набегов,   словно   настоящая   разбойничья   шайка.   Сперва    они
довольствовались  территорией  Воре  и  возились  в  угле,  откуда  выходили
похожими  на  негров,  играя  в  прятки  между  бревнами,  за  которыми  они
скрывались, точно в непроходимой чаще  девственного  леса.  Затем  перенесли
свои игры на отвал: выбирая голые  места,  где  земля  была  еще  теплой  от
подземного пожара, они садились и съезжали, как на салазках, или же  ползали
в колючем  кустарнике,  которым  заросла  более  старая  часть  отвала;  они
тихонько играли в свои игры, словно шаловливые мышата. Дети завоевывали  все
новые и новые места; то дрались до крови на кучах  кирпичей,  то  бегали  по
лугам и ели без хлеба стебли сочной травы,  то  рыскали  по  берегу  канала,
ловили в тине рыбу и пожирали ее сырьем. И  вот  они  стали  забираться  еще
дальше, уходили за несколько километров, вплоть до Вандамского леса;  весною
наедались там земляникой, летом - орехами и черникой. Вскоре  они  завладели
всей огромной равниной.
     Но что заставляло их  рыскать  беспрестанно  по  дорогам  от  Монсу  до
Маршьенна, подобно волчатам? Конечно, жажда поживы, и  она  росла  с  каждым
днем. Жанлен по-прежнему оставался атаманом шайки;  он  руководил  набегами,
указывал пути и способы, как лучше  опустошить  луковичные  гряды,  ограбить
виноградник или стащить товар, выставленный в  окне  лавки.  Местные  жители
ставили все это в вину бастующим шахтерам.
     Ходили слухи, что  существует  большая  организованная  банда.  В  один
прекрасный день Жанлен заставил Лидию обворовать даже свою мать  и  принести
из дому два десятка палочек ячменного сахара, которые лежали у  Пьерронши  в
вазе на одном из подоконников. Девочку за это высекли,  но  влияние  Жанлена
было так велико и устрашающе, что она его не выдала. Хуже всего было то, что
Жанлен забирал себе львиную долю. Бебер тоже должен был  отдавать  ему  свою
добычу, да еще радовался, если атаман, которому доставалось все, не  колотил
его при этом.
     С некоторых пор Жанлен стал злоупотреблять своей властью. Он бил Лидию,
словно законную жену,  и,  пользуясь  доверчивостью  Бебера,  заставлял  его
принимать участие в самых рискованных проделках. Его очень забавляло,  когда
этот рослый мальчик, которой его самого свалил бы с ног одним ударом кулака,
всегда оказывался в дураках. Жанлен презирал их  обоих,  обращался  с  ними,
точно с рабами, рассказывал им, что у него есть  возлюбленная  -  принцесса;
они даже недостойны показаться ей на глаза. В самом деле, случалось, что  он
внезапно пропадал  куда-то  на  целую  неделю;  он  бросал  своих  спутников
где-нибудь в конце улицы, у поворота дороги - в самых разнообразных  местах,
на прощание делал страшную рожу и  приказывал  им  возвращаться  в  поселок.
Прежде чем исчезнуть, он отбирал у них всю добычу. Так было и в тот вечер.
     - Давай сюда, - приказал он, вырывая рыбу из рук  товарища,  когда  все
трое остановились наконец на том месте, где дорога поворачивала в Рекийяр.
     Бебер запротестовал.
     - Я тоже хочу, вот что. Ведь это я ее достал.
     - Это как? - заорал Жанлен. - Ты получишь свою долю, если я  тебе  дам,
но уж никак не сегодня; может быть, завтра, если останется.
     Он подтолкнул Лидию, выстроил обоих в ряд, словно солдат на  учении,  а
затем, став за ними, скомандовал:
     -  Стоять  здесь  пять  минут,  не  оборачиваясь...  Если   вы   только
обернетесь, черт вас побери, прибегут дикие  звери  и  сожрут  вас...  Затем
отправляйтесь прямо домой; и если Бебер по дороге осмелится хватать Лидию, я
это узнаю и отдеру обоих.
     И он исчез во мраке с такой легкостью, что не слышно было  даже  топота
его босых ног. Дети неподвижно простояли пять минут, не оборачиваясь,  боясь
получить затрещину от незримого Жанлена. Общий страх незаметно  сблизил  их.
Бебер только и думал о том, чтобы взять и крепко сжать  девочку  в  объятиях
так, как он часто видал у взрослых; да и ей очень  хотелось  этого:  она  бы
стала совсем другой, если бы ее нежно приласкали. Но ни он, ни она не  смели
преступить запрет. Когда дети возвращались домой, стояла непроглядная  тьма,
и все же они не решались  обняться  и  шли  рядом;  на  сердце  у  "их  было
сладостно и тоскливо: оба были уверены, что если только они прикоснутся друг
к другу, тотчас появится атаман и даст им в спину хорошего тумака.
     В тот же час Этьен пришел  в  Рекийяр.  Накануне  Мукетта  умоляла  его
зайти; ему было стыдно обмануть  ее,  и  он  пошел.  Эта  девушка,  пламенно
обожавшая его, стала ему чем-то дорога, - он сам не хотел себе признаться  в
этом. И все же он шел с твердым намерением порвать с нею. Он объяснит  ей  с
глазу на глаз, что она  не  должна  так  бегать  за  ним  -  нехорошо  перед
товарищами. Не такое сейчас время: люди с голода умирают, совестно разводить
нежности. Не застав  Мукетты  дома,  он  решил  ее  дождаться  и  пристально
всматривался в каждую тень, появлявшуюся на дороге.
     Под развалинами башни открывался спуск в старую  полузасыпанную  шахту.
Над этим черным отверстием высился столб с остатками  покрытия,  похожий  на
виселицу; в расселине рухнувшей кирпичной стены росло два дерева - рябина  и
платан; они как будто поднялись из  самых  недр  земли.  То  было  одичалое,
заброшенное место; спуск в шахту, заваленный старыми бревнами,  густо  зарос
травой, кустами терновника  и  боярышника;  весною  пеночки  свивали  в  них
гнезда. Во избежание крупных расходов по ремонту  Компания  еще  десять  лет
тому VII

     Это происходило на Девьей поляне - большой, отлого спускавшейся  лесной
прогалине, опоясанной, словно белой колоннадой, могучими буками  с  прямыми,
стройными замшелыми стволами; в траве лежали срубленные гигантские  деревья,
а налево стояли сложенные правильными  кубами  штабеля  напиленных  дров.  С
наступлением сумерек холод стал крепчать, мерзлый мох  скрипел  под  ногами.
Внизу было  совершенно  темно,  оголенные  ветви  высоко  вырисовывались  на
бледном небе, а на горизонте, затмевая звезды, всходила полная луна.
     На сходку собралось около трех тысяч шахтеров; народ толпился, мужчины,
женщины, дети мало-помалу заполнили всю поляну вплоть до  дальних  деревьев.
То и дело подходили запоздавшие; окутанные мраком фигуры маячили  в  ближних
зарослях, и по неподвижному застывшему лесу, словно ветер в бурю, проносился
гул голосов.
     Вверху, над прогалиной, стоял  Этьен  с  Раснером  и  Маэ.  Между  ними
завязался спор, слышались резкие выкрики.  Собравшиеся  вокруг  них  мужчины
прислушивались к  разговору.  Левак  сжимал  кулаки,  Пьеррон,  повернувшись
спиной,  с  беспокойством  думал  о  том,  что  ему  не   удалось   подольше
притвориться больным; там же, глубоко задумавшись, сидели рядом на  пне  дед
Бессмертный и старик Мук. Позади, в сторонке, разместились Захария,  Муке  и
другие зубоскалы,  которые  пришли  сюда  забавы  ради;  женщины,  напротив,
сосредоточенные и серьезные, как в церкви, стояли  отдельной  группой.  Жена
Маэ молча качала головой в ответ на приглушенную брань жены Левака.  Фшюмена
кашляла, - зимою у нее обострился бронхит; одна лишь Мукетта весело смеялась
над Прожженной, которая ругала свою  бессовестную  дочь,  отсылавшую  ее  из
дому, чтобы обжираться жареным кроликом, продажную тварь, жиревшую  за  счет
подлостей мужа. А над всеми, на дровах,  восседал  Жанлен,  втащив  Лидию  и
заставив Бебера взобраться туда же.
     Спор затеял Раснер, который хотел по всем правилам  избрать  президиум.
Его злило поражение в "Весельчаке", и  он  дал  себе  слово  рассчитаться  с
противниками, надеясь вернуть свой былой авторитет, когда окажется  лицом  к
лицу не с делегатами,  а  с  шахтерской  массой.  Возмущенный  Этьен  считал
нелепой самую мысль об избрании  президиума  здесь,  в  этом  лесу.  Раз  их
травят, как волков, значит, надо действовать решительно, по-революционному.
     Спор затягивался; тогда Этьен, взобравшись на пень, крикнул: "Товарищи,
товарищи!" - и сразу овладел толпой.
     Смутный людской гул утих, перейдя в протяжный вздох. Маэ замял  спор  с
Раснером, и Этьен громовым голосом продолжал:
     - Товарищи, раз нам зажимают рот, раз  вызывают  жандармов,  словно  мы
разбойники, значит, нам надо договориться здесь! Тут мы свободны, мы  как  у
себя дома; никто не запретит нам говорить, как  нельзя  заставить  умолкнуть
птиц и зверей!
     Толпа ответила гулом, раздались возгласы:
     - Да, да, лес наш, мы имеем полное право здесь разговаривать. Начинай!
     Этьен с минуту неподвижно стоял на пне. Всходившая  на  горизонте  луна
освещала  лишь  верхушки  деревьев;  поглощенная   тьмой   толпа   понемногу
успокоилась и молча ждала. Этьен, также окутанный мраком, возвышался над нею
черной тенью.
     Он медленно поднял руку и приступил. Но голос  его  больше  не  гремел.
Этьен говорил сдержанно, как обыкновенный  представитель  шахтеров,  который
отчитывается перед народом. Наконец он смог говорить  то,  что  помешал  ему
сказать  в  "Весельчаке"  полицейский  комиссар.  Этьен  начал   с   беглого
последовательного обзора стачки, стремясь выразить все очень  точно:  факты,
голые факты. Вначале он решительно высказался против забастовки - шахтеры не
хотели ее, дирекция  сама  вызвала  их  на  это,  назначив  новый  тариф  на
крепления. Затем он напомнил о первом обращении  делегации  к  директору,  о
недобросовестности Правления, а позднее, после второй попытки  договориться,
о запоздалой уступке Правления,  которое  согласилось  вернуть  два  сантима
после того, как оно пыталось их украсть. Вот как обстоят дела теперь:  касса
взаимопомощи  пуста,  Этьен  подтвердил  это  цифрами,   сообщил,   на   что
израсходованы присланные в помощь деньги, сказал несколько слов в оправдание
Интернационала, Плюшара и других, которые  не  могли  сделать  для  шахтеров
большего, так  как  у  них  слишком  много  дел  в  международном  масштабе.
Положение с  каждым  днем  ухудшается,  администрация  возвращает  расчетные
книжки и грозит нанять рабочих в Бельгии; к тому же она запугивает  наиболее
нерешительных и уже убедила некоторых шахтеров  спуститься  в  шахты.  Этьен
нарочно говорил все это однотонным голосом,  как  бы  подчеркивая,  что  все
складывается неблагоприятно, предупреждал, что  голод  торжествует,  надежда
иссякает, борьба  потребует  невероятного  мужества.  И  вдруг,  не  повышая
голоса, произнес в заключение:
     - При таких-то  обстоятельствах,  товарищи,  надо  сегодня  же  принять
решение. Хотите вы продолжать забастовку? На  что  вы  рассчитываете,  чтобы
одолеть Компанию?
     Глубокая тишина стояла под звездным  небом.  Невидимая  во  тьме  толпа
молчала, подавленная  словами  Этьена,  дуновение  отчаяния  пронеслось  под
деревьями.
     Но Этьен уже продолжал,  и  голос  его  изменился.  Теперь  говорил  не
секретарь организации, а предводитель  масс,  апостол,  возвещавший  истину.
Неужели найдутся трусы,  способные  изменить  своему  слову?  Как?  Напрасно
страдать целый месяц, чтобы с повинной головой вернуться в  шахты,  и  вновь
начать то же нищенское существование! Не лучше  ли,  хотя  бы  ценой  жизни,
сбросить гнет капитала, который измором берет рабочих? Как, смириться  перед
голодом,  пока  он  вновь  не  возмутит  даже  самых  робких?  Нет,  с  этой
бессмыслицей  надо  покончить...  И  Этьен  повел  речь  об  эксплуатируемых
шахтерах, которые на своих плечах выносят  последствия  кризисов,  вынуждены
голодать, когда конкуренция заставляет хозяев  снижать  себестоимость.  Нет,
тариф на крепления неприемлем, за этим скрывается  простой  расчет,  попытка
украсть у каждого из них целый час рабочего дня. Это слишком, настало  время
для обездоленных, доведенных до крайности, требовать справедливости.
     Он замолчал и стоял, подняв  руки.  При  слове  "справедливость"  толпа
всколыхнулась, и раздались рукоплескания,  прокатившиеся,  как  шорох  сухих
листьев. Слышались голоса:
     - Справедливость!.. Давно пора добиться справедливости!..
     Постепенно Этьен разгорячился. Он не умел говорить гладко, с  такой  же
легкостью, как Раснер. Часто ему не хватало слов, он с трудом строил  фразы,
помогая себе жестикуляцией.  Но  вместе  с  тем  иногда  неожиданно  находил
сильные образы, захватывавшие слушателей; а его жесты человека,  работавшего
на стройке, привычка прижимать к телу локти, а  затем  внезапно  выбрасывать
вперед  кулаки,  выдвинутая,  словно   готовая   укусить,   челюсть   всегда
производили на товарищей неотраз