будет объявлена, потому что мир отныне  невозможен.  Шахтеры  измерили
свои силы, испытали их, - и потрясли рабочий люд всей Франции своим призывом
к справедливости. Потому-то поражение их никого и  не  успокоило;  буржуа  в
Монсу, несмотря на свою победу, смутно  чувствовали,  что  забастовка  может
возобновиться в любой день, и  пугливо  озирались,  как  бы  спрашивая,  что
таится в этом глубоком молчании, - не пришел ли  их  неизбежный  конец?  Они
понимали, что мятеж может разгореться каждый день, - завтра, может  быть;  и
тогда опять начнется всеобщая забастовка рабочих, у которых есть свои  кассы
взаимопомощи, и благодаря этому рабочие будут иметь возможность продержаться
в течение целых месяцев, питаясь одним хлебом. На сей раз это был еще только
первый толчок прогнившему обществу, - оно чувствовало, что почва  колеблется
у него под ногами; но потом последуют новые, все новые толчки, пока  старое,
расшатанное здание не рухнет и не провалится в бездну, как шахта Воре.
     Этьен повернул налево по дороге в Жуазель. Он вспомнил,  что  здесь  он
помешал толпе броситься на Гастон-Мари. Вдали виднелись шахтные башни копей,
освещенные  ясным  солнцем,  -  направо  Миру,  затем  Мадлена  и   Кручина,
расположенные рядом. Всюду кипела работа. Этьену казалось, что из недр земли
до него доносятся удары кайл; они раздавались по всей равнине,  от  края  до
края. Удар, еще удар, затем  опять  удары  под  полями,  под  дорогами,  под
селениями, которые весело пестрели в солнечном свете: всюду  мрачная  работа
подземной каторги, придавленной могучей толщей  земных  пластов;  надо  было
самому побывать внизу, чтобы  уловить  скорбный  вздох,  доносящийся  из-под
земли. Теперь Этьен думал, что насилие, Может быть, действительно не ускорит
ход дела. Перерезанные канаты, сорванные рельсы, разбитые лампы - к чему все
это? И стоило ли, чтобы толпа, обуреваемая жаждой уничтожения,  бежала  ради
этого за целых три мили!  Он  смутно  сознавал,  что  настанет  день,  когда
законность будет страшнее. Разум его окреп, он сумел изжить злобу, которая в
нем накопилась. Да, здравый  смысл  Маэ  верно  подсказывал  ей,  когда  она
говорила, что это действительно будет  последний  бой:  организоваться  всем
спокойно, узнать друг друга, объединиться в союзы, если это будет  дозволено
законом; а потом, в одно прекрасное утро, когда они почувствуют  свою  силу,
когда миллионы трудящихся окажутся перед несколькими тысячами  бездельников,
- забрать власть и стать хозяевами. Тогда воссияют правда и  справедливость!
Тогда  погибнет  наконец  тучное,  приземистое  божество,  чудовищный  идол,
таящийся в глубине святилища, в неведомой дали, которого  несчастные  кормят
своей плотью.
     Свернув с Вандамской дороги, Этьен вышел  на  шоссе,  вправо  виднелось
Монсу,  раскинувшееся  по  склону  холма  и   постепенно   скрывавшееся   за
горизонтом; прямо перед ним были развалины Воре - проклятая яма, из  которой
день и ночь без устали откачивали воду тремя насосами. Дальше  на  горизонте
виднелись шахты -  Победа,  Сен-Тома,  Фетри-Кантель,  и  затем,  к  северу,
высокие доменные печи и  батареи  коксовых  печей;  над  ними  в  прозрачном
утреннем воздухе клубился дым. Если Этьен не хотел опоздать на восьмичасовой
утренний поезд,  ему  следовало  торопиться;  оставалось  пройти  еще  шесть
километров.
     Под ногами у него по-прежнему раздавались глухие, упорные  удары  кайл.
Там были все его товарищи. Этьену казалось, что они сопровождают каждый  его
шаг. Не Маэ ли это работает под свекловичным полем? Она гнет спину, из груди
ее со свистом вырывается хриплое дыхание, которому вторит  шум  вентилятора.
Слева, справа, вдали - всюду он узнавал своих товарищей;  они  работали  под
засеянными полями, под живою изгородью, под  молодыми  деревьями.  Высоко  в
небе во всей славе своих лучей сияло апрельское  солнце,  изливал  тепло  на
землю-роженицу.  Из  ее  материнского  лона   ключом   била   жизнь;   почки
развертывались в зеленые листья,  поля  трепетали  от  роста  трав.  Повсюду
набухали  семена,  тянулись  ростки,  пробиваясь  на  поверхность   равнины,
охваченные жаждой тепла  и  света.  Изобильный  сок  струился,  будто  шепот
голосов, шорох стеблей сливался в одном долгом поцелуе. И снова,  снова  все
яснее и отчетливей, словно приближаясь кверху,  раздавались  удары  рабочего
кайла. В пламенных солнечных лучах, юным утром, земля вынашивала в себе этот
шум. На ниве медленно  росли  всходы,  грозная  черная  рать  созревала  для
будущей жатвы, и посев этот скоро должен был пробить толщу земли.