его
костлявое  тело  выпрямилось,  а  глаза  загорелись  таким  пламенем,   что,
казалось, осветили темную комнату. Горячая проповедь совершенно увлекла его;
он стал говорить так туманно,  что  бедные  слушатели  давно  перестали  его
понимать.
     - Не к чему тратить столько слов, - проворчал вдруг Маэ, - вы бы  лучше
принесли нам для начала хлеба.
     - Приходите в воскресенье к обедне, - воскликнул священник,  -  господь
обо всем позаботится!
     Аббат ушел и направился к Левакам, обращать и их. Оя до  такой  степени
был  проникнут  высокой  мыслью  о  конечном  торжестве  церкви  и  с  таким
презрением относился к действительности, что обходил дома голодающей  паствы
с пустыми руками, ничего не прося для себя,  сам  нищий,  видя  в  страдании
орудие спасения.
     Маэ продолжал ходить; шаги его  гулко  раздавались  по  каменному  полу
комнаты. Послышалось как бы скрипение ржавого  блока:  это  дед  Бессмертный
сплюнул в остывший камин. Затем шаги  возобновились.  Измученная  лихорадкой
Альзира задремала и стала  вполголоса  бредить;  она  смеялась,  думая,  что
сейчас лето и что она играет на солнце.
     - Горькая наша доля! - проговорила Маэ, приложив руку к щеке девочки. -
Теперь она вся горит... Я уже больше и не жду эту свинью.  Разбойники,  они,
верно, запретили ему ходить к нам!
     Она говорила о докторе и о Правлении.  Тем  не  менее  у  нее  вырвался
радостный крик, когда она увидела, что дверь снова отворилась.  Но  руки  ее
тотчас упали; она стояла выпрямившись, лицо ее омрачилось.
     - Добрый вечер, - вполголоса сказал Этьен, тщательно притворив за собою
дверь.
     Он часто приходил к ним темными вечерами. Маэ на другой же день узнали,
где он скрывается, но они хранили тайну; никто в поселке не знал в точности,
что сталось с молодым человеком. Вокруг него создалась целая легенда. В него
продолжали верить, о нем ходили таинственные слухи: он скоро явится с  целой
армией, с сундуками, полными золота. Это было все то же  пламенное  ожидание
чуда, осуществление идеала, внезапное  наступление  царства  справедливости,
которое он им обещал. Одни говорили, будто видали, как он ехал в коляске  по
дороге в Маршьенн вместе с какими-то тремя господами; другие утверждали, что
он на два дня уехал в Англию, Но с  течением  времени  явились  сомнения,  и
шутники уверяли, что он просто прячется в погребе, где его греет Мукетта,  -
о связи Этьена узнали, и это ему повредило в глазах углекопов.  Несмотря  на
всю  его  популярность,  уже  нарастало  нерасположение  к  нему  -   глухое
недовольство  побежденных,  охваченных   отчаянием;   число   их   неуклонно
умножалось.
     - Собачья погода, - прибавил он. - А у вас ничего нового, все  хуже  да
хуже?.. Мне говорили, будто Негрель отправился в Бельгию  нанимать  рабочих.
Черт возьми! Если это правда, мы погибли!
     Этьен вздрогнул, войдя в эту холодную, темную комнату; глаза его должны
были вначале привыкнуть к мраку, чтобы разглядеть несчастных, о  присутствии
которых он только догадывался, смутно различая их в  темноте.  Он  испытывал
отвращение, неловкость рабочего,  оторванного  от  своего  класса,  человека
более  утонченного  благодаря  образованию,  снедаемого  честолюбием.  Какая
нищета, какой воздух! Люди спят вповалку!  У  него  перехватило  дыхание  от
жалости. Зрелище этого умирания до такой степени поразило его, что он  хотел
посоветовать им покориться и  стал  подыскивать  подходящие  слова.  Но  Маэ
остановился перед ним и гневно крикнул:
     - Бельгийцев! Они не посмеют этого  сделать,  сволочи!..  Пусть  только
попробуют нанять бельгийцев, мы тогда разрушим шахты!
     Этьен смущенно стал объяснять, что им и двинуться  нельзя,  потому  что
солдаты, охраняющие шахты, будут защищать бельгийских  рабочих.  Маэ  сжимал
кулаки; его больше всего и бесило, что здесь торчали  эти  проклятые  штыки.
Значит, углекопы больше уже не хозяева у  себя?  С  ними  обращаются  как  с
каторжниками, выгоняют на работу винтовкой! Маэ любил свою шахту,  ему  было
тяжело, что он уже целых два месяца не спускался  в  нее.  Поэтому-то  он  и
возмущался при одной мысли о подобном оскорблении, о том, что  туда  впустят
каких-то пришельцев. Затем  он  вспомнил,  что  ему  уже  вернули  расчетную
книжку, и у него сжалось сердце.
     - Я и сам не знаю, чего я так сержусь, - пробормотал он. - Ведь  я  уже
не состою больше  в  их  заведении.  Когда  они  выгонят  меня  отсюда,  мне
останется только околеть на большой дороге.
     - Брось! - сказал Этьен. - Если ты захочешь, они  возьмут  тебя  завтра
же. Хороших работников не увольняют.
     Он запнулся и с удивлением стал прислушиваться к тому, как Альзира тихо
смеялась в лихорадочном бреду. До сих пор  он  различал  только  неподвижную
фигуру деда Бессмертного, и веселый голос больного ребенка его испугал.  Раз
уже дошло до того, что умирают дети,  -  чаша  переполнена.  Он  собрался  с
силами и проговорил дрожащим голосом:
     - Послушай, так дальше  продолжаться  не  может,  мы  погибнем...  надо
сдаваться.
     Маэ, неподвижная и молчаливая до сих пор, вдруг  вспыхнула  и  крикнула
Этьену прямо в лицо, обращаясь к нему на "ты" и бранясь, как мужчина:
     - Что такое ты говоришь?.. И это говоришь ты, черт тебя возьми!
     Он хотел возразить ей, но она не дала ему сказать ни слова.
     - Не повторяй этого, черт возьми! Да, даром, что  я  женщина,  а  надаю
тебе пощечин... Значит, мы умирали с голоду целых два месяца, я продала свое
имущество, мои дети  заболели  -  и  все  для  того,  чтобы  снова  начались
несправедливости?.. Да когда я только подумаю об этом, кровь стынет у меня в
жилах! Нет, нет! Теперь я все сожгу, все уничтожу, но не сдамся!
     Широким угрожающим жестом она указала в темноте на Маэ.
     - Слушай, если мой муж вернется в шахту, я буду ждать  его  на  дороге,
плюну ему в лицо и обзову подлецом!
     Этьен не видел  ее,  но  он  ощущал  ее  горячее  дыхание,  словно  оно
вырывалось  из  пасти  зверя;  и  он  невольно  отступил,  пораженный  такой
вспышкой, чувствуя, что это дело его рук. Маэ до такой  степени  изменилась,
что Этьен просто не узнавал ее; раньше она была всегда такая рассудительная,
упрекала его в жестокости, говорила, что не следует  желать  никому  смерти;
сейчас же она не слушает доводов рассудка и готова уничтожить  все  и  всех.
Теперь уже не Этьен, а она говорит о политике,  хочет  одним  ударом  смести
всех буржуа, требует Республики и гильотины, чтобы освободить землю от  этих
богатых грабителей, которые нажились на труде бедняков.
     - Да я своими руками растерзала бы их! Будет с нас! Теперь  настал  наш
черед, ты сам это говорил... Когда я подумаю, что отец, дед, прадед  еще  до
нас переносили все то, что мы терпим теперь, и  что  наши  сыновья  и  внуки
будут точно так же страдать, - я схожу с ума, я возьмусь за нож... Мы  почти
ничего не сделали тогда. Мы должны были к черту  снести  Монсу,  не  оставив
камня на камне. А знаешь  ли?  Я  теперь  только  об  одном  жалею:  что  не
позволила старику задушить девицу из Пиолены... Ведь это они заставляют моих
детей умирать с голоду.
     Слова ее раздавались во мраке, словно удары топора. Горизонт  сомкнулся
и  более  не  раскрывался;  в  больной  мятежной   голове   идеал,   ставший
несбыточным, превратился в отраву.
     - Вы плохо поняли меня, - сказал наконец Этьен: он  уже  бил  отбой.  -
Надо  бы  прийти  к  соглашению  с  Компанией;  я  знаю,  что  шахты  сильно
пострадали, и, без сомнения, Компания пойдет на уступки.
     - Нет, ни шагу назад! - взвыла она.
     Тут вернулись Ленора и Анри;  оба  пришли  с  пустыми  руками.  Правда,
какой-то господин дал им два су; но так как  сестра  всю  дорогу  награждала
маленького брата пинками, деньги в конце концов упали в снег; они искали  их
вместе с Жанленом, но так и не нашли.
     - А где же Жанлен?
     - Он убежал, мама, он сказал, что у него дела.
     Этьен слушал, и на сердце у него было тяжко. Когда-то она грозила убить
их, если они протянут руку за подаянием. Теперь  она  сама  посылала  их  на
улицу; мало того, она говорила, что все  они,  все  десять  тысяч  углекопов
Монсу, с посохом и сумой пойдут по миру, как нищие, обходя несчастный край.
     В темной комнате стало еще тоскливее. Ребятишки вернулись голодные, они
хотели есть и удивлялись, почему не дают ужинать. Они  хныкали,  бродили  по
комнате и в конце концов отдавили ноги своей умирающей сестре, та застонала.
Вне себя мать принялась колотить их в потемках по чему попало. А  когда  они
еще громче разревелись, прося хлеба, она залилась слезами, опустилась на пол
и обняла их и маленькую больную,  всех  вместе.  Она  долго  плакала,  потом
смягчилась и, подавленная, повторяла раз двадцать все те же слова,  призывая
смерть:
     - Господи, отчего ты нас не призовешь  к  себе?  Господи,  сжалься  над
нами, возьми же нас!
     Дед оставался неподвижным, как старое коренастое дерево,  выросшее  под
дождем и ветром, а отец, не поворачивая головы, ходил от камина к буфету.
     Дверь отворилась, и на этот раз вошел доктор Вандерхаген.
     - Черт возьми, - сказал он, - от свечи, я  думаю,  вы  не  ослепнете...
Живее, я тороплюсь.
     Он был завален работой и, по обыкновению, ворчал.  К  счастью,  у  него
оказались спички. Маэ зажег шесть спичек одну за другой и держал  их,  чтобы
доктор мог осмотреть больную. Ее развернули, без одеяла она вся  дрожала;  в
мерцающем свете девочка казалась чахлой птицей, которая замерзает  в  снегу;
она до того похудела, что выделялся  один  ее  горб.  Однако  она  улыбалась
блуждающей предсмертной улыбкой, широко раскрыв глаза, а исхудавшими  руками
хваталась за впалую грудь. Когда мать,  задыхаясь,  спрашивала,  справедливо
ли, чтобы эта девочка, только одна  и  помогавшая  ей  по  хозяйству,  такая
умненькая и кроткая, умерла раньше ее, доктор рассердился:
     - Перестаньте! Она кончается...  Твоя  злополучная  девчонка  умерла  с
голоду. Впрочем, она не единственная, я видел тут рядом еще такую же...  Все
вы зовете меня, а я тут ровно ничего не могу  поделать.  Нужно  мясо,  чтобы
поставить вас на ноги.
     Маэ обжег пальцы и выронил спичку. Сумрак окутал маленький, еще  теплый
труп. Доктор торопливо ушел. В темной комнате слышались лишь рыдания матери;
она без конца призывала смерть. Этьен слышал только эту непрестанную горькую
жалобу:
     - Господи, боже мой, теперь мой черед, возьми меня!..  Господи,  возьми
моего мужа, возьми всех, сжалься над нами, возьми же нас наконец!

III

     В то воскресенье, часов в восемь вечера, в  зале  "Авантажа"  оставался
один Суварин, - он сидел на своем обычном  месте,  прислонившись  головой  к
стене. Ни у одного из углекопов не было и двух су на  кружку  пива,  никогда
еще торговля не шла так плохо. Г-жа Раснер, сидя  неподвижно  за  прилавком,
угрюмо молчала; Раснер, стоя перед чугунным  камином,  рассеянно  следил  за
красноватым дымом от тлеющих углей.
     В жарко натопленной комнате  было  совсем  тихо;  вдруг  раздались  три
коротких сухих стука в оконное стекло. Суварин обернулся,  встал  -  то  был
условный знак: так Этьен не раз уже вызывал его, когда  видел  в  окно,  что
Суварин сидит за пустым столом и курит папиросу. Но прежде  нежели  машинист
успел дойти до двери, Раснер уже распахнул ее; узнав человека, который стоял
на улице в полосе света, падавшего из окна, он сказал, обращаясь к нему:
     - Ты боишься, что я тебя выдам? Вам лучше разговаривать здесь,  чем  на
улице.
     Этьен вошел. Г-жа Раснер вежливо предложила  ему  кружку  пива;  но  он
отстранил ее движением руки. Кабатчик прибавил:
     - Я уже давно догадался, где ты прячешься. Если бы я  был  шпиком,  как
говорят про меня твои друзья,  то  уж  неделю  назад  напустил  бы  на  тебя
жандармов.
     - Тебе нечего защищаться, - возразил молодой человек. - Я знаю,  ты  не
из таких... Можно не сходиться во взглядах  и  тем  не  менее  уважать  друг
друга.
     Снова воцарилось молчание. Суварин сел на стул, прислонившись спиной  к
стене, и стал следить глазами за дымом папиросы; но пальцы  его  лихорадочно
дрожали, он проводил ими по  коленям,  как  бы  ища  теплую  шерсть  Польши,
которой в этот вечер не было; он бессознательно ощущал какую-то  неловкость,
ему чего-то не хватало, он сам не знал - чего.
     Этьен, усевшись у другого конца стола, проговорил:
     - Завтра возобновляются работы в Воре. Негрель привез бельгийцев.
     - Да, их привезли сюда, когда уже смеркалось, -  сказал  Раснер,  -  не
вышло бы снова драки.
     Затем, возвысив голос, он добавил:
     - Нет, видишь ли, я не хочу продолжать нашего спора, но только если  вы
будете  упорствовать,  все  это  плохо  кончится.   Знаешь,   ваша   история
точь-в-точь похожа на твою затею с Интернационалом. Я ездил третьего дня  по
делам в Лилль и встретил там Плюшара. Его машина, видно, застопорила.
     Он рассказал кое-какие подробности. Товарищество, завербовавшее рабочих
всего мира горячей пропагандой, от которой буржуазию до  сих  пор  пробирает
дрожь, приходило в  упадок:  оно  разрушалось  с  каждым  днем,  раздираемое
внутренней борьбой тщеславия и зависти. С тех  пор  как  в  нем  взяли  верх
анархисты, изгнавшие прежних  эволюционистов,  все  рухнуло.  Первоначальная
цель - преобразование системы наемного  труда  -  потонула  среди  партийных
разногласий; противники дисциплины внесли  дезорганизацию  в  ряды  сведущих
руководителей. И теперь уже можно  было  предвидеть  конечный  развал  этого
массового движения, которое одно время грозило снести своим порывом  старое,
прогнившее общество.
     - Плюшар даже заболел от всего этого, - продолжал Раснер, - кроме того,
у него совершенно сорван голос, хотя он и  продолжает  выступать.  Он  хочет
ехать в Париж... Он три раза повторил мне, что наша забастовка провалилась.
     Этьен потупил глаза  и  дал  Раснеру  высказаться,  не  перебивая  его.
Накануне Этьен беседовал с товарищами и заметил, что они  настроены  к  нему
враждебно и недоверчиво; это были  первые  признаки  общего  нерасположения,
которые предвещали  крах.  Он  был  мрачен;  он  не  хотел  признать  своего
поражения перед человеком, который предсказал, что толпа сама освищет его  в
тот день, когда станет мстить за свои несбывшиеся надежды.
     - Конечно, забастовка провалилась, я и сам знаю это не хуже Плюшара,  -
отвечал Этьен. - Но это можно было предвидеть. Мы приняли забастовку  против
воли и вовсе не рассчитывали справиться таким путем с Компанией... Вся  беда
в том, что у людей начинает кружиться голова,  они  на  что-то  надеются,  а
когда дело принимает дурной оборот, забывают, что этого надо  было  ожидать;
тогда они сетуют и пререкаются, как будто несчастье свалилось на них с неба.
     - Но раз ты думаешь, что игра проиграна, - спросил Раснер, - почему  же
ты не образумишь товарищей?
     Молодой человек пристально посмотрел на него.
     - Знаешь что, хватит!.. У тебя свои взгляды, у меня  свои.  Я  зашел  к
тебе, чтобы доказать, что уважаю тебя, несмотря ни на что.  Но  я  продолжаю
думать, что если мы погибнем в борьбе, то кости наши больше принесут  пользы
народному  делу,  чем  вся  твоя  политика  благоразумия...  Ах,   если   бы
какой-нибудь негодяй-солдат пустил мне пулю в сердце, -  какой  это  был  бы
славный конец для меня!
     На глаза у него навернулись слезы. В этом вырвавшемся  крике  слышалось
сокровенное желание побежденного найти убежище, где бы он навеки  успокоился
от своей муки.
     - Хорошо сказано! - заявила г-жа Раснер, бросив на своего мужа  взгляд,
в котором выразилось все ее презрение истинной радикалки.
     Суварин,  устремив  глаза  в  пространство,  нервно  шарил  руками   и,
казалось, ничего не слышал. Его светлое девическое лицо  с  тонким  носом  и
мелкими острыми зубами принимало все более и более ожесточенное выражение: в
его смутных мечтах проносились кровавые видения. Он стал  думать  вслух;  из
всего  разговора  ему  врезалось  в  память  одно   замечание   Раснера   об
Интернационале, и теперь он отвечал на него:
     - Все они трусы, только один  человек  мог  бы  сделать  из  их  машины
страшное орудие разрушения. Но для этого нужна воля, а ее ни у кого  нет,  -
вот почему революция еще раз потерпит неудачу.
     С  отвращением  в  голосе  продолжал  он  жаловаться  на   человеческую
глупость. Оба  собеседника  смущенно  выслушивали  его  бредовые  признания,
признания человека, блуждающего в потемках. В  России  ничего  не  клеилось;
известия, которые он получал, приводили его в отчаяние. Прежние его товарищи
обратились в политиканов, знаменитые нигилисты, приводившие Европу в трепет,
- все эти поповичи, разночинцы и купчики - не шли дальше освобождения своего
народа. Освобождение всего мира они видели только  в  убийстве  деспота;  но
стоило заговорить с ними о  том,  чтобы  скосить  старое  человечество,  как
спелую жатву, стоило произнести хотя бы ребяческое слово  "республика",  как
они сразу чувствовали себя  непонятыми,  заподозренными,  деклассированными,
занесенными в число неудачливых главарей революционного космополитизма.  Тем
не менее его сердце патриота трепетало, и он повторял с горькой  болью  свое
любимое словечко:
     - Вздор!.. Все это вздор, ничего они не сделают!
     Затем, понизив голос, Суварин с горечью заговорил о старой своей  мечте
- всеобщем братстве. Он отказался от положения и богатства, он стал  в  ряды
рабочих единственно в надежде увидать новый строй, на основах  коллективного
труда. Он давно роздал всю свою  мелочь  детворе  поселка;  он  относился  с
братской нежностью к углекопам, улыбался,  когда  они  ему  не  верили;  его
спокойный  вид  простого  дельного  рабочего,  его  немногословие   начинали
располагать к нему. Но никто  не  сближался  с  ним.  Презирая  всякие  узы,
оставаясь стойким, не зная ни тщеславия, ни радостей жизни, он был им все же
совершенно чужой. Больше всего возмутила  его  заметка,  которую  он  прочел
утром в газетах.
     Голос его изменился, глаза сверкали, он пристально посмотрел на  Этьена
и обратился прямо к нему:
     - Ты понимаешь?  Марсельским  шапочникам  достался  в  лотерее  главный
выигрыш в сто тысяч франков; они сейчас же  купили  ренту  и  объявили,  что
отныне будут  жить,  ничего  не  делая!  Да,  это  ваша  мечта,  мечта  всех
французских  рабочих  -  найти  где-нибудь  клад,  а  затем   прожить   его,
бездельничая, в каком-нибудь укромном уголке, как истые эгоисты. Вы напрасно
восстаете против богатых, - у вас у самих не хватит мужества  отдать  бедным
деньги, которые посылает вам судьба... Вы недостойны познать  счастье,  пока
цепляетесь  за  собственность  и  пока  ваша  ненависть  к  буржуазии  будет
корениться единственно в вашей неутолимой потребности самим стать такими  же
буржуа.
     Раснер расхохотался; мысль, что двум марсельским рабочим  следовало  бы
отказаться от главного выигрыша, казалась ему нелепой. Но Суварин  мертвенно
побледнел, лицо его исказилось и стало страшным;  это  был  пламенный  гнев,
который своим фанатизмом истребляет народы. Он закричал:
     - Все вы будете сметены, опрокинуты, брошены на свалку. Придет день,  и
явится тот, кто уничтожит всю вашу породу трусов и гуляк. Слушайте  же!  Вот
мои руки; если бы я мог, я схватил бы ими землю и растер бы  ее  в  порошок,
чтобы всех вас засыпать и навеки похоронить!
     - Хорошо сказано!  -  повторила  г-жа  Раснер,  как  всегда  вежливо  и
убежденно.
     Вновь наступило молчание. Этьен опять заговорил о рабочих из  Боринажа,
стал расспрашивать Суварина о том, какое решение принято в Воре. Но машинист
уже погрузился в обычную свою задумчивость и еле отвечал.  Он  знал  только,
что солдатам, охранявшим копи, решено раздать боевые патроны.  Он  продолжал
лихорадочно водить пальцами по коленям и вдруг понял, чего ему не хватало, -
мягкой шелковистой шерсти ручного кролика.