ти  франков,  Катрине  -  восемнадцать  и
Жанлену - девять. Что же касается деда, то ему приходилось всего за три дня.
Все равно, если прибавить к этому  девяносто  франков,  которые  причитаются
Захарии и остальным двум рабочим, общая сумма должна быть больше.
     - Не забудьте также штрафа, - прибавил конторщик. - Двадцать франков за
негодные крепления.
     Забойщик в отчаянии всплеснул руками. Двадцать франков  штрафа,  четыре
дня простоя! Тогда, конечно, счет верен! Подумать только,  -  ему  случалось
приносить домой за две недели по сто пятьдесят франков,  когда  работал  дед
Бессмертный и Захария не был еще женат!
     - Ну что же, возьмете вы наконец  деньги?  -  крикнул  кассир,  потеряв
терпение. - Вы видите, за вами стоят люди, ждут... Если не хотите  получать,
заявите.
     Но в ту минуту, как Маэ протянул  свою  большую  дрожащую  руку,  чтобы
взять деньги, конторщик сказал:
     - Погодите, у меня тут записано ваше имя. Туссен Маэ, не  так  ли?..  С
вами хочет поговорить старший секретарь.  Зайдите  к  нему,  у  него  сейчас
никого нет.
     Ошеломленный  рабочий  очутился  в  кабинете,  который  был   обставлен
старинной мебелью  красного  дерева,  обитой  выцветшим  зеленым  репсом.  В
продолжение пяти минут  он  слушал,  что  говорил  ему  секретарь,  высокий,
мертвенно бледный человек, сидевший за письменным столом, заваленным бумага-
ми. Но у Маэ так шумело в ушах, что он плохо слышал его.  Он  только  смутно
понял, что речь шла об отце; его решено уволить в отставку с пенсией  в  сто
пятьдесят франков, принимая во внимание его  возраст  и  сорок  лет  службы.
Затем Маэ показалось, что секретарь заговорил  более  сурово.  Это  был  уже
выговор; ему ставили на вид, что он  занимается  политикой,  и  намекали  на
жальца  и  на  кассу  взаимопомощи.   А   в   заключение   посоветовали   не
компрометировать себя этими глупостями, тем более что его считают  одним  из
лучших рабочих в шахте. Маэ хотел было возразить,  но  произнес  только  ряд
бессвязных слов, мял фуражку лихорадочно дрожащими пальцами и ушел, бормоча:
     - Разумеется, господин секретарь... Уверяю вас, господин секретарь...
     Этьен ждал его на улице. Тут Маэ разразился:
     - Я набитый дурак, я должен был ему ответить!.. Нам есть нечего, а  они
еще со своими глупостями. У него зуб против тебя; он сказал  мне,  что  весь
наш поселок заражен бунтарскими идеями... Что же нам  делать,  черт  возьми?
Гнуть спину и благодарить? Он прав, это самое разумное.
     Маэ умолк, разгневанный и в то же время перепуганный.
     Этьен погрузился в мрачное раздумье. Они  снова  проходили  мимо  толпы
рабочих, запрудившей всю улицу. Чувствовалось,  что  раздражение  растет,  -
раздражение людей, обычно спокойных  и  сдержанных;  слышался  гул  голосов,
подобный раскатам грома,  грозно  нависший  над  недвижной  толпою.  Нашлось
несколько человек, которые тут  же  вычислили,  сколько  наживает  Компания,
выгадывая по два су за крепления. Цифры эти облетели толпу, возбуждая  даже'
самые крепкие головы. Больше всего  озлобляла  ничтожная  получка.  Это  был
голодный бунт из-за простоя в работе и штрафов. Им и теперь нечего есть, что
же с ними будет, если еще снизят плату? А в кабачках кричали еще громче, и в
горле так сильно пересыхало от гнева, что и те немногие деньги, которые были
получены, оставались на прилавках.
     На всем пути от Монсу до поселка Этьен и Маэ не  обменялись  ни  единым
словом. Как только Маэ вошел, жена его, остававшаяся с детьми  дома,  сейчас
же заметила, что он вернулся с пустыми руками.
     - Ну и хорош! - сказала она. -  А  где  же  кофе,  сахар,  мясо?  Кусок
телятины не разорил бы тебя.
     Маэ ничего не ответил: его душило волнение, и он старался подавить его.
Угрюмое лицо углекопа,  закаленное  подземной  работой,  отразило  отчаяние,
крупные слезы выступили на глазах, падая горячими каплями. Он  повалился  на
стул и заплакал, как ребенок, швырнув на стол пятьдесят франков.
     - Вот! - насилу вымолвил он. - Вот все, что я принес  тебе...  Это  наш
заработок на всех!
     Маэ взглянула на Этьена. Тот молчал и  был  явно  удручен.  Тут  и  она
заплакала. Как прожить девятерым две недели на  пятьдесят  франков?  Старший
сын от них отделился, у старика ноги отказываются служить - хоть  ложись  да
помирай. Альзира, взволновавшись, что мать плачет, бросилась к ней  на  шею.
Эстелла ревела, а Ленора и Анри всхлипывали.
     Скоро по всему поселку раздался тот же вопль нищеты. Мужья вернулись, и
в каждом доме слышались горькие жалобы на то, что принесено так мало  денег.
Двери распахивались, и женщины с плачем выбегали на улицу, как будто потолки
комнат не могли выдержать их стенаний.  Моросил  мелкий  дождь,  но  они  не
замечали  его.  Стоя  на  тротуарах,  они  перекликались  друг  с  другом  и
показывали на ладони горсть денег.
     - Посмотрите, что ему дали! Разве это не издевательство над людьми?
     - А я! У меня едва хватит купить хлеба на две недели!
     - А я! Сосчитайте-ка! Мне опять придется продавать свои рубашки.
     Маэ вышла на улицу, как и  остальные.  Вокруг  жены  Левака,  кричавшей
больше всех, собралась группа женщин; ее  пьяница-муж  даже  не  возвращался
домой, и она предполагала, что весь его заработок, каков бы он  ни  был,  он
спустит в "Вулкане". Филомена караулила Маэ, чтобы Захария не  перехватил  у
него денег. И только одна жена Пьеррона казалась  довольно  спокойной.  Этот
лицемер Пьеррон  всегда  как-то  так  устраивался,  что  в  его  штейгерской
расчетной книжке значилось больше часов, чем у  товарищей.  Зато  Прожженная
находила,  что  ее  зять  поступает  подло,  и  всецело  была   на   стороне
возмущенных; ее прямая и тощая фигура выделялась среди женщин;  она  грозила
кулаком по направлению к Монсу.
     - Подумать только, - кричала она, не называя Энбо, - я  видела  сегодня
утром, как их прислуга катила  в  коляске!..  Да,  да,  кухарка  в  коляске,
запряженной парой, ехала в Маршьенн, должно быть, за рыбой!
     Снова послышался ропот, раздались  угрозы.  Кухарка  в  белом  фартуке,
ездившая  в  хозяйском  экипаже  на   соседний   рынок,   вызвала   всеобщее
негодование. Рабочие подыхают с голода, а им подавай свежую рыбу! Ну,  может
быть, уже недолго осталось им угощаться рыбой: придет черед и  для  бедноты.
Семена, брошенные Этьеном, взошли; все  его  мысли  вылились  в  этом  крике
возмущения. То было нетерпеливое ожидание обещанного золотого века,  желание
поскорее получить свою  долю  счастья,  вырваться  из  нищеты,  глухой,  как
могила.  Несправедливость  стала  непомерной;  кончится  тем,  что  углекопы
напомнят о своих правах, раз  у  них  уже  вырывают  кусок  хлеба  изо  рта.
Особенно волновались  женщины,  -  они  желали  немедленно  взять  приступом
идеальное царства прогресса, где  не  будет  больше  несчастных.  Уже  почти
стемнело, дождь шел все сильнее, а они продолжали оглашать поселок  воплями.
Вокруг них визжала развозившаяся детвора.
     Вечером в кабачке  "Авантаж"  решено  было  начать  забастовку.  Раснер
больше не возражал, а Суварин согласился с этим, как с первым шагом. Этьен в
двух словах определил положение: если Компания во что бы то ни  стало  хочет
вызвать забастовку, то забастовка будет!

V

     Прошла неделя. Работа  продолжалась  своим  чередом,  но  шахтеры  были
угрюмы, подозрительны и каждую минуту ожидали столкновения.
     У Маэ предстояла получка еще меньше, чем в последний раз. А  его  жена,
несмотря на свою сдержанность и рассудительность, стала часто  раздражаться.
Разве прежде когда-нибудь  Катрина  позволяла  себе  не  ночевать  дома?  На
следующее утро девушка вернулась  такал  утомленная,  такая  разбитая  после
своих ночных  похождений,  что  не  могла  идти  в  шахту.  Со  слезами  она
рассказала, что неповинна: ее не пустил Шаваль и грозился прибить, если  она
от него уйдет. Он совсем обезумел от ревности и запретил ей идти домой  -  в
постель к Этьену, где, по его словам, она проводила ночи с согласия  родных.
Разъяренная Маэ сказала дочери, что она  запрещает  ей  встречаться  с  этой
скотиной, и грозилась сама пойти в Монсу и надавать ему оплеух. Рабочий день
все-таки пропал, а девушка совсем не собиралась бросать  возлюбленного,  раз
уж она его завела.
     Два дня спустя разыгралась новая история. В понедельник  и  во  вторник
Жанлен, вместо того чтобы работать в Воре, убежал вместе с Бебером и  Лидией
в болота и Вандамский лес. Что там  проделывали  эти  рано  созревшие  дети,
каким порочным играм они  предавались  втроем,  -  никто  не  знал.  Жанлена
жестоко наказали: мать выпорола его на улице, на глазах у всей  перепутанной
детворы поселка. Видано ли это? Ее дети столько стоили ей в жизни, что могли
бы  уж  теперь,  кажется,  и  сами  зарабатывать!  В  этом  крике  слышалось
воспоминание о собственной тяжелой юности, безысходная нищета заставляла  ее
смотреть на каждого нового ребенка как на будущую рабочую силу.
     Когда  на  другое  утро  мужчины  и  дочь  отправились  в  шахту,   Маэ
приподнялась с постели и сказала Жанлену:
     - Если ты опять вздумаешь удрать, дрянь этакая,  я  с  тебя  всю  шкуру
спущу, так и знай!
     На новом участке Маэ работа была тяжелая. Пласт Филоньер в  этой  части
был настолько тонким, что забойщики, зажатые между сводом и стеной, обдирали
себе во время работы локти. Кроме того, земля становилась  все  сырее,  и  с
часу на час можно  было  ожидать,  что  прорвется  вода  и  хлынет  страшным
потоком, который размывает породу и уносит  людей.  Накануне  Этьену,  в  то
время как он  с  силой  работал  кайлом,  брызнула  в  лицо  струя  воды  из
подземного источника. На этот раз тревога оказалась напрасной; в забое стало
только еще более сыро и сильнее запахло гнилью. Впрочем,  Этьен  никогда  не
думал о возможных случайностях, а продолжал работать  вместе  с  товарищами,
которые ничего не боялись. Они жили среди рудничного газа, не чувствуя даже,
как тяжелеют веки и паутинная завеса слепит глаза. Лишь порой,  когда  пламя
лампочек слишком бледнело или голубело, вспоминали  о  газе.  Кто-нибудь  из
углекопов прикладывал ухо к пласту и  прислушивался  к  слабому  шуму  газа,
клокотавшего в каждой щели,  словно  пузырьки  воздуха.  Кроме  того,  вечно
угрожали обвалы; независимо  от  плохого,  кое-как  сколоченного  крепления,
размытый грунт начал оседать.
     В тот день Маэ три раза должен был подправлять  крепления.  Третий  час
был уже на исходе, и рабочие собирались уходить. Лежа на боку, Этьен отбивал
последнюю глыбу угля, как вдруг отдаленный раскат потряс всю шахту.
     - Что это? - крикнул он, бросив кайло и прислушиваясь. Ему  показалось,
что позади него рухнула вся галерея.
     Но Маэ уже скользил по скату забоя, крича:
     - Обвал... Скорей! Скорей!
     Все стремительно бросились  вниз,  охваченные  тревогой  за  товарищей.
Кругом стояла мертвая тишина. Лампочки прыгали у них  в  руках;  согнувшись,
точно на четвереньках, бежали они гуськом по галереям; не замедляя бега,  на
ходу перекидывались короткими замечаниями: "Где  же?  Может,  в  забоях?"  -
"Нет, снизу! Скорей всего в одной из галерей!" Когда  углекопы  добежали  до
шахтного колодца, они повалились, падая друг на друга, не  обращая  внимания
на ушибы.
     Жанлен, у которого кожа еще не успела побледнеть после вчерашней порки,
в этот день уже не удирал из шахты. Он  трусил  босиком  за  своим  поездом,
закрывая  вентиляционные  двери.  По  временам,  когда  мальчик  не   боялся
встретиться со штейгером, он взбирался на последнюю  вагонетку;  это  строго
запрещалось, - боялись, как бы он там не заснул. Когда поезд останавливался,
чтобы пропустить  встречный,  удавалось  проскользнуть  вперед  и  пройти  к
Беберу,  правившему  лошадью;  это  было  любимейшее  развлечение   Жанлена.
Желтоволосый, лопоухий, с худой обезьяньей  мордочкой  и  зелеными  глазами,
сверкавшими в темноте, он  подкрадывался  исподтишка,  без  лампочки,  щипал
товарища до крови и  выкидывал  всевозможные  злые  шутки.  Болезненно  рано
созревший, он, казалось, обладал  темным  чутьем  и  ловкой  изворотливостью
недоноска, возвратившегося в первобытное, животное состояние.
     После обеда старый Мук привел мальчикам Боевую, так как теперь была  ее
очередь. На запасном пути  лошадь  остановилась  и  начала  храпеть.  Жанлен
подбежал к Беберу и спросил его:
     - Что случилось со старой клячей? Чего она стала?.. Этак она  мне  ноги
переломит.
     Бебер не мог ему ответить и  только  сильнее  натянул  вожжи,  так  как
Боевая, чуя приближение встречного поезда, оживилась. Лошадь  издали  чутьем
узнала свою товарку Трубу, к которой питала самую нежную дружбу с того  дня,
как ту впервые спустили в шахту. Дружба  эта  напоминала  сердечную  жалость
старого мудреца, жаждущего успокоить своего  юного  друга,  давая  ему  урок
покорности и терпения. Труба все не привыкала и безучастно тащила вагонетки,
низко опустив голову, ослепленная мраком, вечно  тоскуя  о  солнце.  Поэтому
всякий раз, как Боевая  встречала  ее,  лошадь  протягивала  к  ней  голову,
фыркала и облизывала, как бы желая приласкать и приободрить.
     - Черт! - выругался Бебер. - Скажите на милость, они еще лижутся!
     А когда Труба прошла мимо, он сказал:
     - Ишь ты, старая кляча-то с норовом!.. Она всегда так  останавливается,
когда почует что-то неладное, камень или яму: остерегается, не хочет,  чтобы
ее раздавило... Я не знаю, что там нынче за дверью. Она толкает ее ногой,  а
сама ни с места... Ты ничего не заметил?
     - Нет, - ответил Жанлен. - Только  воды  там  по  колено.  Поезд  снова
тронулся. На дальнейшем пути Боевая, открыв
     головой вентиляционную дверь, снова отказалась идти  и  заржала,  дрожа
всем телом. Наконец она решительно понеслась во весь опор.
     Жанлен, запиравший дверь, остался позади.  Он  нагнулся;  посмотрел  на
болотце, в котором плескался, потом поднял лампочку и увидал, что  крепление
сильно подалось под напором почвенной воды. В это  время  подошел  забойщик,
некий Берлок, он же Шико, ушедший с забоя раньше времени, так как  торопился
домой к жене, которая  должна  была  родить.  Он  тоже  остановился  и  стал
осматривать крепления. Вдруг, в ту самую минуту, как мальчик собрался бежать
вдогонку за поездом, раздался страшный треск, и обвал  поглотил  обоих  -  И
рабочего и ребенка.
     Наступила глубокая тишина. Обвал произвел такое сотрясение воздуха, что
галерея наполнилась тяжелыми клубами пыли. Со всех сторон, с самых удаленных
участков, сбегались ослепленные, запыхавшиеся углекопы. Лампочки  прыгали  у
них в руках и слабо освещали черных людей, бегущих в глубине  этой  кротовой
норы. Рабочие, достигшие  первыми  места  обвала,  стали,  кричать,  созывая
товарищей. Другая партия,  из  глубины  забоев,  находилась  по  ту  сторону
обвалившейся  земли,  которая  засыпала  вход  в  галерею.  Тотчас  же  было
установлено, что потолок проломился на протяжении десяти метров, не  больше.
Повреждение не так уж велико. Вдруг у  всех  похолодело  на  сердце:  из-под
обломков послышалось предсмертное хрипение.
     Бебер бросил свой поезд и примчался, повторяя:
     - Там Жанлен! Там Жанлен!
     В это самое мгновение из боковой  галереи,  выбежал  Маэ,  а  с  ним  -
Захария  и  Этьен.  Маэ  был  в  отчаянии   и   извергал   ругательство   за
ругательством:
     - Черт побери! Черт побери! Черт побери!
     Примчавшиеся Кдтрина, Лидия и Мукетта рыдали  от  страха  среди  общего
смятения и мрака. Их хотели унять, но они совершенно обезумели и при  каждом
новом стоне ревели еще сильнее.
     Прибежал штейгер Ришомм. Он пришел в отчаяние, оттого что  ни  инженера
Негреля, ни Дансарта не было в шахте. Приложив ухо к глыбе, он  прислушался;
нет, эти стоны не  похожи  на  стоны  ребенка;  там,  несомненно,  находится
взрослый. Маэ не переставал окликать Жанлена. В ответ не раздалось ни звука.
Ребенка, вероятно, задавило насмерть.
     Между тем однообразный хрип не утихал. Пытались говорить  с  умирающим,
спрашивали, как его зовут. В ответ слышалось только одно хрипение.
     - Скорей! - твердил Ришомм,  который  уже  распорядился,  чтобы  начали
откапывать засыпанных. - После поговорите.
     Углекопы с двух противоположных сторон принялись  мотыгами  и  лопатами
расчищать обвал. Шаваль молча  работал  вместе  с  Маэ  и  Этьеном;  Захария
распоряжался уборкой земли. Настало время окончания работ; никто еще  ничего
не ел, но ни один из углекопов и не помышлял о том, чтобы идти  домой,  пока
товарищам грозит гибель. А в поселке могли обеспокоиться, видя, что никто не
возвращается. Предложили послать туда женщин. Однако ни Катрина, ни Мукетта,
ни даже Лидия упорно не соглашались уйти, прежде чем всего не узнают.  Кроме
того, они помогали при расчистке породы.  Тогда  поручили  Леваку  подняться
наверх  и  сообщить  об  обвале  с  незначительными  повреждениями,  которые
исправляются. Было около четырех часов, а рабочие меньше чем в час выполнили
уже работу почти целого дня; по расчету, половина  земли  была  уже  вынута,
если только не произошло нового оседания свода. Маэ работал с необыкновенной
яростью, упорством и грозно отмахивался, когда кто-нибудь подходил к нему  и
предлагал сменить его.
     - Осторожнее! - сказал наконец Ришомм. - Мы подходим. Только бы  их  не
задеть.
     В самом деле, хрип  становился  все  явственнее:  это  был  тот,  самый
непрерывный хрип, который давно уже  доносился  до  работающих.  Теперь  он,
казалось, слышался под самыми кирками. Вдруг он прекратился.
     Все молча переглянулись, дрожа  и  ощущая  во  мраке  холодное  дыхание
смерти. Обливаясь потом, углекопы продолжали рыть, напрягаясь  из  последних
сил. Наконец показалась нога; тогда они принялись разгребать  землю  руками,
постепенно освобождая тело  засыпанного.  Голова  оказалась  неповрежденной.
Когда лампочки осветили лицо, у всех вырвалось имя Шико. Он был  еще  совсем
теплый. Обвалом ему переломило позвоночник.
     - Заверните его и положите в вагонетку, -  скомандовал,  штейгер,  -  и
давайте искать малыша. Живей!
     Маэ ударил киркой в последний раз и  пробил  отверстие,  через  которое
можно было сообщаться с людьми, рывшими землю с другой стороны. Те крикнули,
что нашли Жанлена без чувств, с переломанными ногами, но  еще  живого.  Отец
взял ребенка  на  руки  и  унес  его.  Стиснув  зубы,  он  продолжал  сыпать
проклятия. Катрина и другие женщины снова стали реветь.
     Быстро организовали отправку. Бебер привел Боевую, и ее впрягли  в  две
вагонетки: в первую положили тело Шико, которое поддерживал Этьен, во вторую
сел Маэ с Жанленом на коленях. Мальчик не приходил в сознание; его  прикрыли
сверху шерстяным  лоскутом,  сорванным  с  вентиляционной  двери.  Тронулись
шагом. На каждой вагонетке  красной  звездой  горела  лампочка.  Следом  шли
углекопы, человек пятьдесят, один за другим, словно вереница  теней.  Только
теперь они почувствовали страшную усталость, еле волочили ноги  и  скользили
по грязи, мрачные и угрюмые,  как  стадо  в  пору  падежа.  Чтобы  дойти  до
приемочной,  потребовалось  около  получаса.  Процессия,  окутанная  мраком,
медленно двигалась,  и  казалось,  конца  не  будет  извилистым  галереям  и
переходам.
     В приемочной Ришомм, пришедший первым, отдал  распоряжение  оставить  в
запасе свободную клеть. Пьеррон тотчас погрузил обе вагонетки.  В  одной  из
них так и остался  Маэ  со  своим  изувеченным  сыном  на  руках,  в  другой
поместился Этьен, поддерживавший тело Шико, чтобы оно не упало.  Как  только
рабочие  разместились  по  другим  ярусам  подъемной  машины,  клеть   стала
подниматься. Подъем продолжался две минуты.  Из  труб  лил  холодный  дождь;
рабочие все глядели наверх, с нетерпением  стремясь  снова  увидеть  дневной
свет.
     К счастью, подручный, посланный к доктору Вандерхагену, застал его дома
и привел с собою.  Ж