те, которым ведал доктор Риэ. Вход в школу находился позади  глав-
ного здания. В большом подсобном помещении, выходившем в коридор, храни-
лись гробы. В коридоре же семья обнаруживала один уже заколоченный гроб.
И тут же переходили к основной части  обряда,  другими  словами,  давали
главе семьи подписать нужные бумаги. Затем гроб ставили в закрытый авто-
мобиль, иной раз это был самый обыкновенный фургон, иной раз  специально
оборудованная машина "скорой помощи". Родные рассаживались в такси, тог-
да еще не упраздненные, и весь кортеж галопом несся к кладбищу по  окра-
инным улицам. У городских ворот жандармы останавливали  кортеж,  шлепали
печать на официальный пропуск, без чего отныне не стало доступа к  "пос-
леднему месту упокоения", как выражались наши сограждане, пропускали ма-
шины, и они останавливались у четырехугольной площадки,  изрытой  много-
численными рвами, ожидавшими загрузки. Священник выходил  встречать  по-
койника, так как отпевание в церкви было отменено. Под чтение молитв  из
машины вытаскивали гроб, обвязывали его веревками,  волокли  волоком,  и
он, скользнув в ров, стукался о дно; священник размахивал кадилом, и вот
уже первые комья земли начинали барабанить по крышке. Фургон уезжал сра-
зу же, так как ему полагалось пройти дезинфекцию; комья глины,  падавшие
с лопаты, звучали все глуше, а родственники тем временем уже  рассажива-
лись в такси. И через четверть часа они были дома.
   Таким образом, все происходило поистине с  максимальной  быстротой  и
минимальным риском. И разумеется, по крайней  мере  в  начале  эпидемии,
родные бывали оскорблены в своих самых естественных чувствах. Но во вре-
мя чумы такие соображения в расчет не принимаются:  жертвуют  всем  ради
пользы дела. Впрочем, если поначалу дух нашего  населения  пострадал  от
подобной практики, поскольку желание быть  похороненным  прилично  расп-
ространено гораздо шире, чем принято считать, то вскоре, к счастью,  на-
чались затруднения с продуктами питания, и жителей отвлекли более насущ-
ные заботы... Нас настолько поглощало многочасовое стояние  в  очередях,
различные хлопоты и различные формальности, которые  приходилось  выпол-
нять, ежели ты хочешь кушать, что у людей просто не  оставалось  времени
размышлять о том, как умирают вокруг них и как сам ты умрешь, когда нас-
тупит твой час. Таким образом, материальные  трудности,  которые,  вооб-
ще-то, сами по себе зло, обернулись, как это ни, странно, благом. И  все
было бы к лучшему, если бы, как мы уже видели, эпидемия не распространи-
лась столь широко.
   Ибо гробы становились редкостью, для саванов не хватало  полотна,  на
кладбище не хватало мест. Приходилось что-то предпринимать. Самое  прос-
тое - все по тем же соображениям пользы - было объединять несколько  по-
хоронных церемоний в одну и, раз уж возникла такая необходимость,  учас-
тить рейсы между лазаретом и погостом. Так, в распоряжении лазарета, ру-
ководимого доктором Риэ, в наличии имелось к этому  времени  всего  пять
гробов. Когда все они бывали заполнены, их грузили в машину. На кладбище
гробы опорожняли, трупы цвета ржавого железа клали на носилки и  ставили
в специально оборудованный сарай. Затем гробы  обливали  дезинфицирующим
раствором, отвозили  обратно  в  лазарет,  и  вся  операция  повторялась
столько раз, сколько требовалось. Так что дело было поставлено  образцо-
во, и префект неоднократно выказывал свое удовлетворение. Он даже сказал
Риэ, что видел в старинных летописях, посвященных чуме, рисунки, изобра-
жающие негров, которые отвозят на погост груды трупов в  простых  тележ-
ках, и что наша организация похорон куда совершеннее.
   - Верно, - согласился Риэ, - похороны такие  же,  только  нам-то  еще
приходится заполнять карточки. Так что прогресс налицо.
   Несмотря на все достижения администрации в этой  области,  префектуре
пришлось запретить родственникам присутствовать при погребении, так  как
со временем похоронный обряд превратился  в  довольно-таки  неприглядную
формальность. Родным разрешалось доходить только до кладбищенских ворот,
да и то неофициально. И произошло это потому, что перемена  коснулась  в
основном заключительной части погребения. В дальнем конце  кладбища,  на
пустом еще пространстве, поросшем мастиковым деревом, вырыли два  огром-
ных рва. Один ров предназначался для мужчин, второй  для  женщин.  Адми-
нистрация в данном вопросе старалась еще придерживаться правил  приличия
и только уже значительно позже, силою обстоятельств, отказалась от  пос-
ледней попытки соблюдать благопристойность, и мертвецов  стали  хоронить
кучно, вповалку, не разбирая мужчин и женщин, отбросив все заботы о  це-
ломудрии. К счастью, этот апокалипсический хаос  был  характерен  только
для последних этапов бедствия. В тот период, о котором  идет  речь,  еще
существовали раздельные могильные рвы, и префектура очень гордилась этим
обстоятельством. На дне каждого из рвов булькала и шипела негашеная  из-
весть, налитая толстым слоем. На краю рвов лежали кучки такой же  извес-
ти, и вздувавшиеся на них пузырьки  лопались  под  воздействием  свежего
воздуха. Когда рейсы заканчивались, из сарая выносили носилки,  выстраи-
вали их бок о бок, потом сбрасывали в ров почти вплотную  друг  к  другу
голые, чуть скрюченные тела и тут же заливали их  новым  слоем  извести;
потом довольно скупо засыпали ров землей, чтобы оставить место для буду-
щих гостей. На следующий день вызывали  родственников  и  предлагали  им
расписаться в книге регистрации, что подчеркивало разницу,  существующую
между людьми, которых всегда можно было контролировать, и, скажем, соба-
ками.
   Для всех этих операций требовался персонал, и каждый  день  возникала
опасность, что его вот-вот не хватит. Большинство санитаров и  могильщи-
ков, в первое время профессионалов, а потом взятых со стороны,  погибали
от чумы. Зараза все равно брала свое, какие бы меры предосторожности  ни
принимались. Но если хорошенько вдуматься, самое удивительное  было  то,
что во время всей эпидемии охотники все-таки находились. Критический пе-
риод наступил незадолго до того, как кривая заболеваний достигла  потол-
ка, и тревога доктора Риэ была тогда вполне законной. Рук не хватало  ни
для квалифицированной работы, ни, как он выражался, для черной. Но с той
поры, когда чума по-хозяйски расположилась в городе, даже ее крайности в
конечном счете пошли на пользу - из-за эпидемии разладилась вся экономи-
ческая жизнь Орана, а это, естественно, увеличило число безработных. По-
полнять ими ряды специалистов в большинстве случаев не удавалось, но для
черной работы они вполне годились. И в самом деле, именно в эти дни  ни-
щета оказалась сильнее страха, тем более что труд оплачивался в  зависи-
мости от степени риска. Санитарные службы располагали списками, куда бы-
ли занесены ждущие работы, и, как только освобождалась вакансия, извеща-
ли первых, стоявших на очереди, и они неукоснительно являлись на  вызов,
если только за это время не исчезали из списка живых. Поэтому-то префек-
ту, долго не решавшемуся использовать на подсобных  работах  заключенных
пожизненно или на срок, удалось обойтись без этой крайней меры. Он  счи-
тал, что, пока есть и будут безработные, вполне можно ждать.
   Худо ли, хорошо ли, но до конца августа наши  сограждане  отходили  в
свое последнее жилище если не совсем как положено, зато в атмосфере  об-
разцового порядка, и власти, таким образом, пребывали в  убеждении,  что
свой долг они выполняют. Но тут  уместно  немного  опередить  события  и
рассказать, к каким мерам вынуждена была прибегать под  занавес  служба,
ведающая похоронами. Начиная с августа при тогдашнем взлете эпидемии ко-
личество жертв значительно превосходило возможности нашего скромного  по
размерам кладбища. И хотя часть ограды сняли, отдав в распоряжение мерт-
вецов прилегающие участки, пришлось срочно изыскивать какие-то иные  вы-
ходы. Поначалу решено было устраивать похороны ночью, что на первых  по-
рах избавляло персонал от излишней щепетильности - можно  было  набивать
машины до отказа. И кое-кто из замешкавшихся горожан, после  наступления
комендантского часа находившихся на окраине вопреки запрету (или же  вы-
нужденных передвигаться ночью по роду своих занятий),  нередко  станови-
лись свидетелями того, как длинные,  выкрашенные  в  белый  цвет  машины
мчатся во весь опор и глухие гудки их будят эхо в черных провалах  улиц.
Затем трупы наспех бросали в ров. Они  еще  подпрыгивали  от  толчка,  а
шлепки извести уже расплывались по их лицам; земля покрывала без разбора
всех этих безымянных, и их навсегда поглощали рвы, которые  теперь  рыли
как можно глубже.
   Спустя некоторое время пришлось, однако, искать новые пути и выйти на
новые рубежи. По приказу префектуры были потревожены старые  захоронения
и останки бывших владельцев свезены к печам.  Вскоре  начали  сжигать  и
трупы погибших от чумы. Для этой  цели  приспособили  мусоросжигательную
печь, находившуюся в восточной части города, уже за воротами. Посты  от-
несли дальше, а какой-то служащий мэрии значительно облегчил задачу  ад-
министрации, присоветовав использовать для перевозки трупов трамваи, ко-
торые ходили раньше по горной дороге над  морем,  а  сейчас  стояли  без
употребления. Для этой цели в прицепах и моторных вагонах сняли  сиденья
и пустили трамваи до мусоросжигательной станции, которая и стала  конеч-
ной остановкой на этой линии.
   И в конце лета, и в самый разгар осенних ливней ежедневно можно  было
видеть, как глубокой ночью катит по горной дороге страшный кортеж  трам-
ваев без пассажиров и побрякивает, позвякивает себе над морем.  В  конце
концов жители пронюхали, в чем тут дело. И несмотря на  то  что  патрули
запрещали приближаться к карнизу, отдельным группам лиц  все  же  удава-
лось, и удавалось часто, пробраться по скалам, о которые бились волны, и
бросить цветы в прицепной вагон проходившего мимо трамвая. Тогда летними
ночами до нас докатывалось лязганье трамвайных вагонов, груженных трупа-
ми и цветами.
   А к утру, во всяком случае в первое время,  густой  тошнотворный  дым
окутывал восточные кварталы города. По единодушному утверждению  врачей,
эти испарения, пусть даже весьма неприятные, не приносили никакого  вре-
да. Но обитатели этих кварталов немедленно объявили, что покидают  наси-
женные места, так как верили, будто чума валится на них с неба; пришлось
поэтому воздвигнуть сложную систему дымоуловителей, и люди тогда успоко-
ились. Только в дни шквальных ветров зловонная волна, идущая с  востока,
напоминала нам, что теперь" все мы живем при новом порядке и  что  пламя
чумы ежевечерне требует своей дани.
   Таковы были последствия чумы в ее апогее. Но к счастью, эпидемия ста-
билизовалась, ибо, надо думать, фантазия отцов города, изобретательность
префектуры, издающей приказы, и даже пропускная способность печи уже ис-
тощились. Риэ слышал, что выдвигаются еще новые проекты,  продиктованные
отчаянием, например кто-то предложил бросать трупы в море, и воображение
доктора без труда нарисовало страшную пену, вскипавшую на  синих  водах.
Знал он также, что если число смертных случаев будет расти, любая,  даже
самая безупречная организация окажется бессильной, люди  станут  умирать
кучно, а трупы вопреки всем ухищрениям префектуры будут разлагаться пря-
мо на улицах, и город увидит еще, как на площадях и бульварах  умирающие
будут цепляться за живых, движимые вполне объяснимой ненавистью  и  глу-
пейшей надеждой.
   Во всяком случае, вот эта-то очевидность или опасения поддерживали  в
наших согражданах ощущение изгнания и отъединения. С этой  точки  зрения
очень прискорбно - и рассказчик сам прекрасно это понимает, - что ему не
удалось украсить свою хронику достаточно эффектными  страницами,  напри-
мер, нарисовать вселяющий бодрость образ героя или какой-нибудь из  ряда
вон выходящий поступок, вроде тех, что встречаются в старинных хрониках.
Ибо нет ничего менее эффектного, чем картина бедствия, и  самые  великие
беды монотонны именно в силу своей протяженности. В памяти тех, кто  пе-
режил страшные дни чумы, они остались не в образе грозного и беспощадно-
го пожара, а скорее уж как нескончаемое топтание на месте, все подминаю-
щее под себя.
   Нет, чума не имела ничего общего с теми впечатляющими картинами,  ко-
торые преследовали доктора Риэ в самом начале эпидемии. Прежде всего чу-
ма была неким административным механизмом, осмотрительным,  безупречным,
во всяком случае функционирующим безукоризненно. Рассказчик,  заметим  в
скобках, боясь погрешить против истины, а главное - погрешить против са-
мого себя, стремился в первую очередь к объективности.  Почти  ничем  не
поступился огради красот стиля, если, конечно,  не  считать  примитивных
требований связности изложения. И как раз объективность велит ему сейчас
сказать, что если самым великим страданием этой эпохи, самым  общим  для
всех и самым глубоким была разлука, если необходимо дать с полной чисто-
сердечностью новое описание этой стадии чумы, то все же  не  надо  скры-
вать, что страдания эти уже теряли свой первоначальный пафос.
   Уж не начали ли привыкать наши сограждане, хотя бы  те,  что  сильнее
всего страдали от этой беды, к своему положению? Было  бы  несправедливо
утверждать это со всей категоричностью. Куда точнее будет  сказать,  что
не только в физическом, но и моральном смысле они страдали в первую оче-
редь от бесплотности своих представлений. В начале эпидемии  воображение
четко рисовало себе близкое существо, с которым они расстались и о кото-
ром тосковали. Но если они ясно помнили любимое лицо, знакомый смех, тот
или иной день, впоследствии осознанный как день счастья, то они с трудом
представляли себе, что могут любимые делать там, в таком  далеком  краю,
как раз в ту минуту, когда о них думают. В общем, в этот  период  у  них
работала память, но сдавало воображение. А на второй стадии чумы  угасла
и память. Не то чтобы они забыли дорогое лицо, нет, но образ стал  бесп-
лотным, что, в сущности, одно и то же, и они уже не находили его в  глу-
бинах своей души. В первые недели эпидемии они жаловались, что их любовь
со всем ее многообразием обращена к теням, а потом вдруг убедились,  что
и тени-то могут, оказывается, стать еще более бесплотными, что  тускнеет
все, вплоть до мельчайших оттенков, свято хранимых памятью.  Так  что  к
концу этой бесконечной разлуки они уже не в силах были представить  себе
ни былой близости, ни того, как они жили раньше подле  милого  существа,
которого в любую минуту можно было коснуться рукой.
   Если смотреть на дело с этой точки зрения, они включились в  распоря-
док чумы, вполне будничный и поэтому особенно действенный. Ни у кого  из
нас уже не сохранилось великих чувств. Зато все в равной мере испытывали
чувства бесцветные. "Скорее бы все это кончилось", - говорили наши  сог-
раждане, потому что в период бедствий вполне  естественно  желать  конца
общих страданий, а еще и потому, что они действительно хотели, чтобы это
кончилось. А говорилось это без прежнего пыла и без  прежней  горечи,  и
обосновывалось это мотивами, уже малоубедительными, но пока еще понятны-
ми. На смену яростному порыву первых недель пришло тупое оцепенение, ко-
торое не следует путать с покорностью, хотя оно все же было чем-то вроде
временного приятия.
   Наши сограждане подчинились или, как  принято  говорить,  приспособи-
лись, потому что иного выхода не было. Понятно,  внешне  они  -выглядели
людьми, сраженными горем и страданиями, но уже не  чувствовали  первона-
чальной их остроты. Впрочем, Доктор Риэ, например,  считал,  что  именно
это-то и есть главная беда и что привычка к отчаянию куда хуже, чем само
отчаяние. Раньше жившие в разлуке были несчастны не до конца, в их муках
было какое-то озарение, ныне уже угасшее. А теперь где бы их ни встреча-
ли: на перекрестке, у друзей или в кафе, невозмутимых и немного рассеян-
ных, взгляд у них был такой скучающий, что весь наш город казался сплош-
ным залом ожидания. Те, у которых были какие-то занятия, выполняли их  в
ритме самой чумы - тщательно и без блеска. Все стали скромниками.  Впер-
вые разлученные без всякого неприятного осадка беседовали со знакомыми о
своем отсутствующем, пользовались стертыми словами, оценивали свою  раз-
луку под тем же углом, что и цифры смертности. Даже те, кто до  сих  пор
яростно старался не смешивать своих страданий с общим горем, даже те шли
теперь на это уравнительство. Лишенные памяти и надежды, они укоренялись
в настоящем, в сегодняшнем дне. По правде говоря, все в их глазах стано-
вилось сегодняшним. Надо сказать, что чума лишила  всех  без  исключения
способности любви и даже дружбы. Ибо любовь требует хоть капельки  буду-
щего, а для нас существовало только данное мгновение.
   Само собой разумеется, все это несколько огрублено. Ибо  если  верно,
что все тоскующие в разлуке дошли до этого состояния, то  справедливости
ради добавим, что дошли не все в одно и то же время, что, хотя они  сжи-
лись со своим новым положением, порой  внезапные  озарения,  неожиданные
возвраты, случайные просветления вновь и вновь возрождали всю свежесть и
ранимость чувств. Им необходимы были эти минуты,  когда,  отвлекшись  от
злобы дня, они строили планы так, словно чума уже прекратилась.  Необхо-
димы были внезапные уколы беспредметной ревности, и это было благодеяни-
ем. Да и другие тоже переживали эту неожиданную полосу возрождения, ски-
дывали с себя оцепенелость, хотя бы в известные дни  недели,  конечно  в
первую очередь в воскресенье и в субботний вечер, потому что дни эти  во
времена отсутствующего были связаны с  каким-нибудь  семейным  ритуалом.
Или, случалось, тоска, охватывавшая их  к  вечеру,  давала  им  надежду,
впрочем не всегда оправдывавшуюся, что к ним вернется память. Тот вечер-
ний час, когда верующие католики придирчиво вопрошают свою совесть, этот
вечерний час тяжел для узника или изгнанника, которым некого  вопрошать,
кроме пустоты. На какой-то миг они воспряли, но затем они снова  впадали
в состояние бесчувственности, замыкались в чуме.
   Читатель, очевидно, уже догадался, что это означало полный  отказ  от
самого личного. Тогда, в первые дни эпидемии, их  уязвляли  какие-нибудь
пустяки, не имевшие для других никакого смысла, и именно благодаря сумме
этих пустяков, столь важных для них, они накапливали опыт личной  жизни,
а теперь, напротив, их интересовало лишь то, что интересовало всех  про-
чих, они вращались в круге общих идей и  даже  сама  любовь  приобретала
абстрактное обличье. Они до такой степени предали себя в руки чумы,  что
подчас, случалось, надеялись только на даруемый ею сон и ловили себя  на
мысли: "Пусть бубоны, только бы все кончилось". Но они уже и так  спали,
и весь этот долгий этап был фактически долгим сном.  Город  был  заселен
полупроснувшимися сонями, которым удавалось  вырываться  из  пут  судьбы
лишь изредка, обычно ночью, когда их с виду затянувшиеся раны вдруг отк-
рывались. И грубо пробужденные, они как-то рассеянно касались  воспален-
ных губ, обнаруживая, словно при вспышке молнии, свое омоложенное  стра-
дание, а вместе с ним растревоженный лик своей любви. А поутру  они  по-
корно подставляли шею бедствию, то есть рутине.
   Но, спросит читатель, как выглядели эти мученики  разлуки?  Да  очень
просто - никак. Или, если угодно, как и все, приобрели некий  общий  для
нас вид. Они, как и весь город, жили в состоянии ребячливого  благодушия
и суеты. Они утратили видимость критического чувства, приобретя при этом
видимость хладнокровия. Например, нередко можно было наблюдать, как  са-
мые, казалось бы, светлые головы притворялись,  будто  по  примеру  всех
прочих ищут в газетах или  в  радиопередачах  обнадеживающие  намеки  на
близкое окончание эпидемии, загорались химерическими надеждами  или  же,
напротив, испытывали ни на чем не основанный  страх,  читая  рассуждения
какого-нибудь