- Вы правы, - проговорил Коттар, уже не пытаясь  скрыть  волнения,  -
начать все с нуля - превосходная штука.
   Но тут в дальнем углу подъезда внезапно возникли две тени. Тарру  еле
разобрал шепот Коттара, спросившего, что нужно  здесь  этим  птичкам.  А
птички, похожие на принарядившихся чиновников, осведомились  у  Коттара,
действительно ли он Коттар; тот, глухо чертыхнувшись, круто  повернул  и
исчез во мраке прежде, чем птички да и  сам  Тарру  успели  шелохнуться.
Когда первое удивление улеглось, Тарру спросил у незнакомцев, что им на-
до. Они ответили сдержанно и вежливо,  что  им  надо  навести  кое-какие
справки, и степенно зашагали в том направлении, где скрылся Коттар.
   Вернувшись домой, Тарру записал эту сцену и тут же пожаловался на ус-
талость (что подтверждал и его почерк). Он добавил, что впереди  у  него
еще много дел, но это вовсе не довод и надо быть всегда готовым,  и  сам
себе задавал вопрос, действительно ли он готов. И сам себе ответил -  на
этой записи и кончается дневник Тарру, - что у каждого человека бывает в
сутки - ночью ли, днем ли - такой час, когда он празднует труса,  и  что
лично он боится только этого часа.
 
   На третьи сутки, за несколько дней до  открытия  города,  доктор  Риэ
вернулся домой около полудня, думая по дороге, не пришла ли на  его  имя
долгожданная телеграмма. Хотя и сейчас он работал до изнеможения, как  в
самый разгар чумы, близость окончательного  освобождения  снимала  уста-
лость. Он теперь надеялся и радовался, что может еще  надеяться.  Нельзя
до бесконечности сжимать свою волю в кулак, нельзя все время жить в нап-
ряжении, и какое же это счастье одним махом ослабить наконец пучок  соб-
ранных для борьбы сил. Если ожидаемая  телеграмма  будет  благоприятной,
Риэ сможет начать все сначала. И он считал, что  пусть  все  начнут  все
сначала.
   Риэ прошел мимо швейцарской. Новый  привратник,  сидевший  у  окошка,
улыбнулся ему. Поднимаясь по лестнице,  Риэ  вдруг  вспомнил  его  лицо,
бледное от усталости и недоедания.
   Да, когда будет покончено с абстракцией, он начнет все с самого нача-
ла, и если хоть немного повезет... С этой мыслью он открыл дверь, и в ту
же самую минуту навстречу ему вышла мать и сообщила, что мсье Тарру нез-
доровится. Утром он, правда, встал, но из дому не вышел и снова лег. Ма-
дам Риэ была встревожена.
   - Может быть, еще ничего серьезного, - сказал Риэ.
   Тарру лежал, вытянувшись во весь рост на постели, его тяжелая  голова
глубоко вдавилась в подушку, под одеялами вырисовывались очертания  мощ-
ной грудной клетки. Температура у него была высокая, и очень болела  го-
лова. Он сказал Риэ, что симптомы еще слишком неопределенны, но  возмож-
но, что это и чума.
   - Нет, пока еще рано выносить окончательное суждение, -  сказал  Риэ,
осмотрев больного.
   Но Тарру мучила жажда. Выйдя в коридор, доктор  сказал  матери,  что,
возможно, это начало чумы.
   - Нет, - проговорила она, - это немыслимо, особенно сейчас!
   И тут же добавила:
   - Оставим его у нас, Бернар.
   Риэ задумался.
   - Я не имею права, - ответил он. - Но город не сегодня  завтра  будет
объявлен открытым. Если бы не ты, я бы взял на себя этот риск.
   - Бернар, - умоляюще проговорила мать, - оставь нас обоих  здесь.  Ты
же знаешь, мне только что впрыскивали вакцину.
   Доктор сказал, что Тарру тоже впрыскивали вакцину, но  он,  очевидно,
так замотался, что пропустил последнюю прививку и забыл принять  необхо-
димые меры предосторожности.
   Риэ прошел к себе в кабинет. Когда он снова заглянул в спальню, Тарру
сразу заметил, что доктор несет огромные ампулы с сывороткой.
   - Ага, значит, она самая, - сказал он.
   - Нет, просто мера предосторожности.
   Вместо ответа Тарру протянул руку и спокойно перенес капельное влива-
ние, которое сам десятки раз делал другим.
   - Посмотрим, что будет вечером, - сказал Риэ, глядя Тарру прямо в ли-
цо.
   - А как насчет изоляции?
   - Пока еще нет никакой уверенности, что у вас чума.  Тарру  с  трудом
улыбнулся:
   - Ну, знаете, это впервые в моей практике - вливают  сыворотку  и  не
требуют немедленной изоляции больного.
   Риэ отвернулся.
   - Мама и я будем за вами ухаживать. Вам здесь будет лучше.
   Тарру замолчал, и доктор стал собирать ампулы, ожидая, что Тарру  за-
говорит и тогда у него будет предлог оглянуться. Не  выдержав  молчания,
он снова подошел к постели. Больной смотрел прямо на Риэ.  На  его  лице
лежало выражение усталости, но серые глаза были спокойны. Риэ  улыбнулся
ему:
   - Если можете, поспите. Я скоро вернусь.
   На пороге он услышал, что Тарру его окликнул. Риэ вернулся к  больно-
му.
   Но Тарру заговорил не сразу, казалось, он борется даже  против  самих
слов, которые готовы сорваться с его губ.
   - Риэ, - проговорил он наконец, - не надо от  меня  ничего  скрывать,
мне это необходимо.
   - Обещаю вам.
   Тяжелое лицо Тарру чуть искривила вымученная улыбка.
   - Спасибо. Умирать мне не хочется, и я еще  поборюсь.  Но  если  дело
плохо, я хочу умереть пристойно.
   Риэ склонился над кроватью и сжал плечо больного.
   - Нет, - сказал он. - Чтобы стать святым, надо жить. Боритесь.
   Днем резкий холод чуть смягчился, но лишь затем, чтобы уступить к ве-
черу арену яростным ливням и граду. В сумерках небо немного очистилось и
холод стал еще пронзительнее. Риэ вернулся домой только перед самым ужи-
ном. Даже не сняв пальто, он сразу же вошел в спальню,  которую  занимал
его друг. Мать Риэ сидела у постели с вязаньем в руках. Тарру, казалось,
так и не пошевелился с утра, и только его побелевшие от  лихорадки  губы
выдавали весь накал борьбы, которую он вел.
   - Ну, как теперь? - спросил доктор.
   Тарру чуть пожал своими могучими плечами.
   - Теперь игра, кажется, проиграна, - ответил он.
   Доктор склонился над постелью. Под горячей кожей набрякли  железы,  в
груди хрипело, словно там беспрерывно работала подземная кузница. Как ни
странно, но у Тарру были симптомы обоих видов. Поднявшись со стула,  Риэ
сказал, что сыворотка, видимо, еще не успела подействовать. Но ответа он
не разобрал: прихлынувшая к гортани волна жара  поглотила  те  несколько
слов, которые пытался пробормотать Тарру.
   Вечером Риэ с матерью уселись в комнате больного. Ночь начиналась для
Тарру борьбой, и Риэ знал, что эта  беспощадная  битва  с  ангелом  чумы
продлится до самого рассвета. Даже могучие  плечи,  даже  широкая  грудь
Тарру были не самым надежным его оружием в этой  битве,  скорее  уж  его
кровь, только что брызнувшая из-под шприца Риэ, и в этой  крови  таилось
нечто еще более сокровенное, чем сама душа, то сокровенное, что не  дано
обнаружить никакой науке. А ему, Риэ, оставалось только одно - сидеть  и
смотреть, как борется его друг. После долгих месяцев  постоянных  неудач
он слишком хорошо знал цену искусственных абсцессов и вливаний,  тонизи-
рующих средств. Единственная его задача, по сути дела,  -  это  очистить
поле действия случаю, который чаще всего не  вмешивается,  пока  ему  не
бросишь вызов. А надо было, чтобы он вмешался. Ибо  перед  Риэ  предстал
как раз тот лик чумы, который путал ему все карты. Снова  и  снова  чума
напрягала все свои силы, лишь бы обойти стратегические рогатки, выдвину-
тые против нее, появлялась там, где ее не ждали, и  исчезала  там,  где,
казалось бы, прочно укоренилась. И опять она постаралась поставить его в
тупик.
   Тарру боролся, хотя и лежал неподвижно. Ни разу за  всю  ночь  он  не
противопоставил натиску недуга лихорадочного метания, он боролся  только
своей монументальностью и своим молчанием. И ни разу также он не загово-
рил, он как бы желал показать этим молчанием, что ему не дозволено ни на
минуту отвлечься от этой битвы. Риэ догадывался о фазах этой борьбы лишь
по глазам своего друга, то широко открытым,  то  закрытым,  причем  веки
как-то особенно плотно прилегали к глазному яблоку или, напротив, широко
распахивались, и взгляд Тарру приковывался к какому-нибудь предмету  или
обращался к доктору и его матери. Всякий раз, когда  их  глаза  встреча-
лись, Тарру делал над собой почти  нечеловеческие  усилия,  чтобы  улыб-
нуться.
   Вдруг на улице раздались торопливые шаги. Казалось, прохожий пытается
спастись бегством от пока еще далекого ворчания, приближавшегося с мину-
ты на минуту и вскоре затопившего ливнем всю улицу: дождь зарядил, потом
посыпал град, громко барабаня по асфальту.  Тяжелые  занавеси  на  окнах
сморщило от ветра. Сидевший в полумраке комнаты Риэ на минуту  отвлекся,
вслушиваясь в шум дождя, потом снова перевел взгляд на Тарру, на чье ли-
цо падал свет ночника у изголовья кровати. Мать Риэ вязала и только вре-
мя от времени вскидывала голову и пристально всматривалась  в  больного.
Доктор сделал все, что можно было сделать. Дождь прошел, в комнате вновь
сгустилась тишина, насыщенная лишь безмолвным бормотом невидимой  войны.
Разбитому бессонницей доктору чудилось, будто где-то  там,  за  рубежами
тишины, слышится негромкий, ритмичный посвист, преследовавший его с пер-
вых дней эпидемии. Жестом он показал матери, чтобы она пошла легла.  Она
отрицательно покачала головой, глаза ее блеснули,  потом  она  нагнулась
над спицами, внимательно разглядывая чуть не соскользнувшую  петлю.  Риэ
поднялся, напоил больного и снова сел на место.
   Мимо окон, воспользовавшись затишьем, быстро  шагали  прохожие.  Шаги
становились все реже, удалялись. Впервые за долгое время  доктор  понял,
что сегодняшняя ночь, тишину которой то и дело нарушали шаги  запоздалых
пешеходов и не рвали на части пронзительные гудки машин "скорой помощи",
была похожа на те, прежние ночи. За окном была ночь, стряхнувшая с  себя
чуму. И казалось, будто болезнь, изгнанная холодами, ярким светом,  тол-
пами людей, выскользнула из темных недр города, пригрелась в  их  теплой
спальне и здесь вступила в последнее свое единоборство с  вяло  распрос-
тертым телом Тарру. Небеса над городом уже не бороздил бич Божий. Но  он
тихонько посвистывал здесь, в тяжелом воздухе спальни. Его-то  и  слышал
Риэ, слышал в течение всех этих бессонных часов.  И  приходилось  ждать,
когда он и тут смолкнет, когда и тут чума  признает  свое  окончательное
поражение.
   Перед рассветом Риэ нагнулся к матери:
   - Пойди непременно ляг, иначе ты не сможешь меня сменить в восемь ча-
сов. Только не забудь сделать полоскание.
   Мадам Риэ поднялась с кресла, сложила свое вязанье и подошла к посте-
ли Тарру, уже давно не открывавшего глаз. Над его крутым лбом закурчави-
лись от пота волосы. Она вздохнула, и больной открыл глаза. Тарру увидел
склоненное над собою кроткое лицо, и сквозь набегающие  волны  лихорадки
снова упрямо пробилась улыбка. Но  веки  тут  же  сомкнулись.  Оставшись
один, Риэ перебрался в кресло, где раньше сидела его  мать.  Улица  без-
молвствовала, уже ничто не нарушало тишины. Предрассветный  холод  давал
себя знать даже в комнате.
   Доктор задремал, но грохот первой утренней повозки разбудил  его.  Он
вздрогнул и, посмотрев на Тарру, понял, что действительно забылся сном и
что больной тоже заснул. Вдалеке затихал грохот деревянных  колес,  око-
ванных железом, цоканье лошадиных копыт. За окном еще было темно.  Когда
доктор подошел к постели, Тарру поднял на него пустые, ничего не выража-
ющие глаза, как будто он находился еще по ту сторону сна.
   - Поспали? - спросил Риэ.
   - Да.
   - Дышать легче?
   - Немножко. А имеет это какое-нибудь значение?
   Риэ ответил не сразу, потом проговорил:
   - Нет, Тарру, не имеет. Вы, как и я, знаете, что это  просто  обычная
утренняя ремиссия.
   Тарру одобрительно кивнул головой.
   - Спасибо, - сказал он. - Отвечайте, пожалуйста, и впредь так же точ-
но.
   Доктор присел в изножье постели. Боком он чувствовал  длинные  непод-
вижные ноги Тарру, ноги уже неживого человека. Тарру задышал громче.
   - Температура снова поднимется, да, Риэ? - спросил  он  прерывающимся
от одышки голосом.
   - Да, но в полдень, и тогда будет ясно.
   Тарру закрыл глаза, будто собирая все свои силы. В чертах лица  скво-
зила усталость. Он ждал нового приступа лихорадки, которая  уже  шевели-
лась где-то в глубинах его тела. Потом веки приподнялись, открыв  помут-
невший зрачок. Только когда он заметил склонившегося над  постелью  Риэ,
взор его посветлел.
   - Попейте, - сказал Риэ.
   Тарру напился и устало уронил голову на подушку.
   - Оказывается, это долго, - проговорил он.
   Риэ взял его за руку, но Тарру  отвел  взгляд  и,  казалось,  не  по-
чувствовал прикосновения. И внезапно, на глазах Риэ,  лихорадка,  словно
прорвав какую-то внутреннюю плотину, хлынула наружу и добралась до  лба.
Когда Тарру поднял взгляд на доктора, тот попытался придать своему  зас-
тывшему лицу выражение надежды. Тарру старался улыбнуться, но улыбке  не
удалось прорваться сквозь судорожно сжатые  челюсти,  сквозь  слепленные
белой пеной губы. Однако на его застывшем лице глаза еще  блестели  всем
светом мужества.
   В семь часов мадам Риэ вошла в спальню.  Доктор  из  своего  кабинета
позвонил в лазарет и попросил заменить его на работе. Он решил также от-
казаться сегодня от всех визитов к больным, прилег было на диван тут  же
в кабинете, но, не выдержав, вскочил и вернулся в спальню. Тарру  лежал,
повернув лицо к мадам Риэ. Не отрываясь, глядел он на маленький  комочек
тени, жавшийся рядом с ним на стуле, с ладонями, плотно прижатыми к  ко-
леням. Глядел он так пристально, что мадам Риэ, заметив сына,  приложила
палец к губам, встала и потушила лампочку у изголовья постели. Но  днев-
ной свет быстро просачивался сквозь шторы, и, когда лицо больного высту-
пило из темноты, мадам Риэ убедилась, что он по-прежнему смотрит на нее.
Она нагнулась над постелью, поправила подушку и приложила ладонь к  мок-
рым закурчавившимся волосам. И тут она услышала глухой голос, идущий от-
куда-то издалека, и голос этот сказал ей спасибо и  уверил,  что  теперь
все хорошо. Когда она снова села, Тарру закрыл глаза, и его  изможденное
лицо, казалось, озарила улыбка, хотя губы по-прежнему были плотно сжаты.
   В полдень лихорадка достигла апогея. Нутряной  кашель  сотрясал  тело
больного, он уже начал харкать кровью. Железы  перестали  набухать,  они
были все те же, твердые на ощупь, будто во все суставы ввинтили гайки, и
Риэ решил, что вскрывать опухоль бессмысленно. В промежутках между прис-
тупами кашля и лихорадки Тарру кидал взгляды на своих друзей. Но  вскоре
его веки стали смежаться все чаще и чаще, и свет, еще так  недавно  оза-
рявший его изнуренное болезнью лицо, постепенно гас.  Буря,  сотрясавшая
его тело судорожными конвульсиями, все реже и реже разражалась вспышками
молний, и Тарру медленно уносило в бушующую бездну. Перед собой  на  по-
душках Риэ видел лишь безжизненную маску, откуда навсегда ушла улыбка. В
то, что еще сохраняло обличье человека, столь  близкого  Риэ,  вонзилось
теперь острие копья, его жгла невыносимая боль, скручивали  все  злобные
небесные вихри, и оно на глазах друга погружалось в хляби  чумы.  А  он,
друг, не мог предотвратить этой катастрофы. И  опять  Риэ  вынужден  был
стоять на берегу с пустыми руками, с рвущимся на части сердцем, безоруж-
ный и беспомощный перед бедствием. И когда наступил конец, слезы  бесси-
лия застлали глаза Риэ и он не видел, как Тарру вдруг резко повернулся к
стене и испустил дух с глухим стоном, словно где-то в глубине  его  тела
лопнула главная струна.
   Следующая ночь уже не была ночью битвы, а была ночью тишины.  В  этой
спальне, отрезанной от всего мира, над этим безжизненным телом, уже  об-
ряженным для погребальной церемонии, ощутимо витал необыкновенный покой,
точно так же, как за много ночей до того витал он над террасами,  возне-
сенными над чумой, когда начался штурм городских ворот.  Уже  тогда  Риэ
думал об этой тишине, которая подымалась с ложа, где перед  ним,  беспо-
мощным, умирали люди. И повсюду та же краткая передышка,  тот  же  самый
торжественный интервал, повсюду то же самое  умиротворение,  наступающее
после битвы, повсюду немота поражения. Но то безмолвие, что обволакивало
сейчас его друга, было таким плотным, так тесно сливалось оно с  безмол-
вием улиц и всего города, освобожденного  от  чумы,  что  Риэ  ясно  по-
чувствовал: сейчас это уже окончательное, бесповоротное поражение, каким
завершаются войны и которое превращает даже наступивший мир в  неисцели-
мые муки. Доктор не знал, обрел ли под конец Тарру мир, но хотя бы в эту
минуту был уверен, что ему самому мир заказан навсегда, точно так же как
не существует перемирия для матери, потерявшей сына,  или  для  мужчины,
который хоронит друга.
   Там, за окном, лежала такая же, как и вчера, холодная ночь, те же ле-
дяные звезды светились на ясном студеном небе. В полутемную спальню про-
сачивался жавшийся к окнам холод, чувствовалось бесцветное ровное  дыха-
ние полярных ночей. У постели сидела мадам Риэ в привычной  своей  позе,
справа на нее падал свет лампочки, горевшей  у  изголовья  постели.  Риэ
устроился в кресле, стоявшем в полумраке посреди спальни. То и  дело  он
вспоминал о жене, но гнал прочь эти мысли.
   В ночной морозной тишине звонко стучали по тротуару каблуки прохожих.
   - Ты все сделал? - спросила мать.
   - Да, я уже позвонил.
   И вновь началось молчаливое бдение. Время от времени мадам Риэ взгля-
дывала на сына. Поймав ее взгляд, он улыбался в ответ. В  привычном  по-
рядке сменялись на улице ночные шумы. Хотя официальное разрешение еще не
было дано, автомобили опять раскатывали по городу. Они стремительно вби-
рали в себя мостовую,  исчезали,  снова  появлялись.  Голоса,  возгласы,
вновь наступавшая тишина, цоканье лошадиных копыт,  трамвай,  проскреже-
тавший на стрелке, затем второй, какие-то неопределенные звуки  и  снова
торжественное дыхание ночи.
   - Бернар!
   - Что?
   - Ты не устал?
   - Нет.
   Он знал, о чем думает его мать, знал, что в эту самую минуту она  лю-
бит его. Но он знал также, что не так уж это много - любить другого,  и,
во всяком случае, любовь никогда не бывает настолько сильной, чтобы най-
ти себе выражение. Так они с матерью всегда будут любить  друг  друга  в
молчании. И она тоже умрет, в свой черед - или умрет он, - и так никогда
за вею жизнь они не найдут слов, чтобы  выразить  взаимную  нежность.  И
точно так же они с Тарру жили бок о бок, и вот Тарру умер нынче вечером,
и их дружба не успела по-настоящему побыть на земле. Тарру, как он выра-
жался, проиграл партию. Ну а он, Риэ, что он выиграл? Разве одно  -узнал
чуму и помнит о ней, познал дружбу и помнит о ней, узнал нежность, и те-
перь его долг когда-нибудь о ней вспомнить. Все,  что  человек  способен
выиграть в игре с чумой и с жизнью, - это знание и память.  Быть  может,
именно это и называл Тарру "выиграть партию"!
   Снова мимо окна промчался автомобиль, и  мадам  Риэ  пошевелилась  на
стуле. Риэ улыбнулся ей. Она сказала, что не чувствует усталости, и  тут
же добавила:
   - Надо бы тебе съездить в горы отдохнуть.
   - Конечно, мама, поеду.
   Да, он там отдохнет. Почему бы и нет? Еще один предлог вспоминать. Но
если это и значит выиграть партию, как должно быть  тяжело  жить  только
тем, что знаешь, и тем, что помнишь, и не иметь  впереди  надежды.  Так,
очевидно, жил Тарру, он-то понимал, как бесплодна жизнь, лишенная  иллю-
зий. Не существует покоя без надежды. И Тарру, отказывавший людям в пра-
ве осуждать на смерть человека, знал, однако, что никто не в силах отка-
заться от вынесения приговора и что даже жертвы подчас бывают  палачами,
а если так, значит, Тарру жил, терзаясь и противореча себе, и никогда он
не знал надежды. Может, поэтому он искал святости и хотел обрести  покой
в служении людям. В сущности, Риэ и не знал, так ли это, но это и неваж-
но. Память его сохранит лишь немногие образы Тарру - Тарру за рулем  ма-
шины, положивший обе руки на баранку, готовый везти его куда угодно, или
вот это грузное, массивное тело, без  движени