олосов, шуршание автомобильных  шин  -
обычный язык пробуждающегося города. Стараясь не производить шума,  слу-
шатели потихоньку стали собираться, в храме началась тихая возня. Однако
преподобный отец снова заговорил, он заявил, что,  доказав  Божественное
происхождение чумы и карающую миссию бича Божьего, он больше не вернется
к этой теме и, заканчивая свое слово, поостережется прибегать к красотам
красноречия, что было бы неуместно, коль  скоро  речь  идет  о  событиях
столь трагических. По его мнению, всем и так все должно  быть  ясно.  Он
хочет лишь напомнить слушателям, что летописец Матье Марэ, описывая  ве-
ликую чуму, обрушившуюся на Марсель, жаловался, что живет он в аду,  без
помощи и надежды. Ну что ж, Матье Марэ21 был  жалкий  слепец!  Наоборот,
отец Панлю решится утверждать, что именно сейчас каждому  человеку  дана
Божественная подмога и извечная надежда христианина. Он надеется вопреки
всем надеждам, вопреки ужасу этих дней и крикам умирающих, он  надеется,
что сограждане наши обратят к небесам то единственное слово, слово хрис-
тианина, которое и есть сама любовь. А Господь довершит остальное.
   Трудно сказать, произвела ли эта проповедь впечатление на наших  сог-
раждан. Например, мсье Огон, следователь, заявил доктору  Риэ,  что,  на
его взгляд, основной тезис отца Панлю "абсолютно  неопровержим".  Однако
не все оранцы придерживались столь категорического мнения. Проще говоря,
после проповеди они острее почувствовали то, что до сего дня виделось им
как-то смутно, - что они осуждены за неведомое преступление  на  заточе-
ние, которое и представить себе невозможно. И если одни продолжали  свое
скромное существование, старались приспособиться к заключению,  то  дру-
гие, напротив, думали лишь о том, как бы вырваться из этой тюрьмы.
   Поначалу люди безропотно примирились с тем, что отрезаны от  внешнего
мира, как примирились бы они с любой временной неприятностью, угрожавшей
лишь кое-каким их привычкам. Но когда они вдруг осознали, что  попали  в
темницу, когда над головой, как крышка, круглилось летнее небо, коробив-
шееся от зноя, они стали смутно догадываться,  что  заключение  угрожает
всей их жизни, и вечерами, когда спускавшаяся прохлада  подстегивала  их
энергию, они совершали порой самые безрассудные поступки.
   Сначала - трудно сказать, было ли то простым совпадением,  но  только
после этого вышеупомянутого воскресенья в нашем городе поселился  страх;
и по глубине его, и по охвату стало ясно, что наши  сограждане  действи-
тельно начали отдавать себе отчет в своем положении. Так что с известной
точки зрения атмосфера в нашем городе чуть изменилась. Но вот в чем воп-
рос - произошли ли эти изменения в атмосфере самого города или в челове-
ческих сердцах?
   Через несколько дней после воскресной проповеди доктор Риэ  вместе  с
Граном отправились на окраину города, обсуждая достославное событие, как
вдруг путь им преградил какой-то человек: он неуклюже топтался перед ни-
ми, но почему-то не двигался с места. Как раз  в  эту  минуту  вспыхнули
уличные фонари, теперь их зажигали все позже и позже. Свет фонаря,  под-
вешенного к высокой мачте, стоявшей у них за спиной, вдруг осветил этого
человека, и они увидели, что незнакомец беззвучно хохочет, плотно зажму-
рив глаза. По его бледному, искаженному ухмылкой безмолвного веселья ли-
цу крупными каплями катился пот. Они прошли мимо.
   - Сумасшедший, - проговорил Гран.
   Риэ, взявший своего спутника под руку, чтобы поскорее увести его  по-
дальше от этого зрелища, почувствовал, как тело Грана  бьет  нервическая
дрожь.
   - Скоро у нас в городе все будут сумасшедшие, - заметил Риэ.
   Горло у него пересохло, очевидно, сказывалась многодневная усталость.
   - Зайдем выпьем чего-нибудь.
   В тесном кафе, куда они зашли, освещенном единственной лампой,  горя-
щей над стойкой и разливавшей густо-багровый свет, посетители  почему-то
говорили вполголоса, хотя, казалось бы, для этого не было  никаких  при-
чин. Гран, к великому изумлению доктора, заказал себе стакан рому, выпил
одним духом и заявил, что это здорово крепко. Потом направился к выходу.
Когда они очутились на улице, Риэ почудилось, будто  ночной  мрак  густо
пронизан стенаниями. Глухой свист, шедший  с  черного  неба  и  вьющийся
где-то над фонарями, невольно напомнил ему невидимый бич Божий, неутоми-
мо рассекавший теплый воздух.
   - Какое счастье, какое счастье, - твердил Гран. Риэ старался  понять,
что, собственно, он имеет в виду.
   - Какое счастье, - сказал Гран, - что у меня есть моя работа.
   - Да, - подтвердил Риэ, - это действительно огромное преимущество.
   И, желая заглушить этот посвист, он спросил  Грана,  доволен  ли  тот
своей работой.
   - Да как вам сказать, думается, я на верном пути.
   - А долго вам еще трудиться?
   Гран воодушевился, голос его зазвучал громче, словно согретый  парами
алкоголя.
   - Не знаю, но вопрос в другом, доктор, да-да, совсем в другом.
   Даже в темноте Риэ догадался, что его собеседник размахивает  руками.
Казалось, он готовит про себя речь, и она и впрямь вдруг вырвалась нару-
жу и полилась без запинок:
   - Видите ли, доктор, чего я хочу - я хочу, чтобы в  тот  день,  когда
моя рукопись попадет в руки издателя, издатель, прочитав ее, поднялся бы
с места и сказал своим сотрудникам: "Господа, шапки долой!"
   Это неожиданное заявление удивило Риэ.  Ему  почудилось  даже,  будто
Гран поднес руку к голове жестом человека, снимающего шляпу, а потом вы-
кинул руку вперед. Там наверху, в небе, с новой силой зазвенел  странный
свист.
   - Да, - проговорил Гран, - я обязан добиться совершенства.
   При всей своей неискушенности в литературных делах Риэ, однако, поду-
мал, что, очевидно, все происходит не так просто и что, к примеру,  вряд
ли издательские работники сидят в своих кабинетах в шляпах. Но  кто  его
знает - и Риэ предпочел промолчать. Вопреки воле он прислушивался к  та-
инственному рокоту чумы. Они подошли к кварталу, где жил  Гран,  и,  так
как дорога слегка поднималась вверх, на  них  повеяло  свежим  ветерком,
унесшим одновременно все шумы города. Гран все  продолжал  говорить,  но
Риэ улавливал только половину его слов. Он понял лишь, что произведение,
о котором идет речь, уже насчитывает сотни страниц  и  что  самое  мучи-
тельное для автора - это добиться совершенства...
   - Целые вечера, целые недели бьешься над одним каким-нибудь словом...
а то и просто над согласованием.
   Тут Гран остановился и схватил доктора за  пуговицу  пальто.  Из  его
почти беззубого рта слова вырывались с трудом.
   - Поймите меня, доктор. На худой конец, не так уж сложно сделать  вы-
бор между "и" и "но". Уже много труднее отдать предпочтение "и" или "по-
том". Трудности возрастают, когда речь идет о "потом" и "затем". Но, ко-
нечно, самое трудное определить, надо ли вообще ставить "и" или не надо.
   - Да, - сказал Риэ, - понимаю. Он снова  зашагал  вперед.  Гран  явно
сконфузился и догнал доктора.
   - Простите меня, - пробормотал он. - Сам не знаю,  что  это  со  мной
нынче вечером.
   Риэ ласково похлопал его по плечу и сказал, что он очень хотел бы ему
помочь, да и все, что он рассказывал,  его  чрезвычайно  заинтересовало.
Гран, по-видимому, успокоился, и, когда они дошли до подъезда, он, поко-
лебавшись, предложил доктору подняться к нему на минуточку.  Риэ  согла-
сился.
   Гран усадил гостя в столовой у стола,  заваленного  бумагами,  каждый
листок был сплошь покрыт микроскопическими буквами, чернел от помарок. .
   - Да, она самая, - сказал Гран, поймав вопросительный взгляд  Риэ.  -
Может, выпьете чего-нибудь? У меня есть немного вина.
   Риэ отказался. Он глядел на листки рукописи.
   - Да не глядите так, - попросил Гран. - Это только первая фраза. Ну и
повозился же я с ней, ох и повозился.
   Он тоже уставился на разбросанные по столу листки, и рука его,  пови-
нуясь неодолимому порыву, сама потянулась к странице, поднесла ее побли-
же к электрической лампочке без абажура. Листок дрожал в его  руке.  Риэ
заметил, что на лбу Грана выступили капли пота.
   - Садитесь, - сказал он, - и почитайте.
   Гран вскинул на доктора глаза и благодарно улыбнулся.
   -- Верно, - сказал он, - мне и самому хочется вам почитать.
   Он подождал с минуту, не отрывая взгляда от страницы,  потом  сел.  А
Риэ вслушивался в невнятное бормотание города, которое  как  бы  служило
аккомпанементом к свисту бича. Именно в этот  миг  он  необычайно  остро
ощутил весь город, лежавший внизу, превратившийся  в  наглухо  замкнутый
мирок, раздираемый страшными воплями, которые поглощал  ночной  мрак.  А
рядом глухо бубнил Гран: "Прекрасным утром мая  элегантная  амазонка  на
великолепном гнедом коне скакала по цветущим аллеям Булонского  леса..."
Затем снова наступила тишина и принесла с собой невнятный гул города-му-
ченика. Гран положил листок, но глаз от него не отвел. Через  минуту  он
посмотрел на Риэ:
   - Ну как?
   Риэ ответил, что начало показалось ему занимательным и интересно было
бы узнать, что будет дальше. На это Гран горячо возразил, что такая точ-
ка зрения неправомочна. И даже прихлопнул листок ладонью.
   - Пока что все это еще очень приблизительно. Когда мне удастся непог-
решимо точно воссоздать картину, живущую в моем воображении, когда у мо-
ей фразы будет тот же аллюр, что  у  этой  четкой  рыси  -  раз-два-три,
раз-два-три, - все остальное пойдет легче, а главное, иллюзия  с  первой
же строчки достигнет такой силы, что смело можно будет  сказать:  "Шапки
долой!"
   Но пока что работы у него непочатый край. Ни за какие блага  мира  он
не согласится отдать вот такую фразу в руки издателя. Хотя временами эта
фраза и дает ему чувство авторского удовлетворения, он отлично понимает,
что пока еще она полностью не передает реальной картины, написана как-то
слишком легковесно и это, пусть отдаленно, все-таки роднит ее  со  штам-
пом. Примерно таков был смысл его речей, когда за окном  вдруг  раздался
топот ног бегущих людей. Риэ поднялся.
   - Вот увидите, как я ее поверну, - сказал Гран и, оглянувшись на  ок-
но, добавил: - Когда все это будет кончено...
   Тут снова послышались торопливые шаги. Риэ поспешно спустился на ули-
цу, и мимо прошли два человека. Очевидно, они направлялись  к  городским
воротам. И действительно, кое-кто из наших сограждан, потеряв голову  от
зноя и чумы,  решил  действовать  силой  и,  попытавшись  обмануть  бди-
тельность кордона, выбраться из города.
   Другие, как, скажем, Рамбер, тоже пытались вырваться из атмосферы на-
рождающейся паники, но действовали если не более успешно, то  упорнее  и
хитрее. Для начала Рамбер проделал все официальные демарши. По его  сло-
вам, он всегда считал, что настойчивость рано или поздно восторжествует,
да и с известной точки зрения умение  выпутываться  из  любых  положений
входило в его профессию. Поэтому он посетил множество канцелярий  и  лю-
дей, чья компетенция обычно не подлежала сомнению. Но  в  данном  случае
вся их компетенция оказалась ни к чему. Как правило, это были люди,  об-
ладавшие вполне точными и упорядоченными представлениями обо  всем,  что
касалось банковских операций, или экспорта, или цитрусовых, или винотор-
говли, люди, имевшие неоспоримые  знания  в  области  судебных  разбира-
тельств или страхования, не говоря уже о солидных дипломах и немалом за-
пасе доброй воли. Как раз и поражало в них наличие доброй  воли.  Но  во
всем касающемся чумы их знания сводились к нулю.
   И тем не менее Рамбер каждый раз излагал каждому из  них  свое  дело.
Его аргументы в основном сводились к тому, что он, мол,  чужой  в  нашем
городе и поэтому его случай требует особого рассмотрения.  Как  правило,
собеседники охотно соглашались с этим доводом. Но почти все  давали  ему
понять, что в таком точно положении находится  немало  людей  и  поэтому
случай его не такой уж исключительный, как ему кажется.  На  что  Рамбер
возражал, что если даже так, суть его доводов от этого  не  меняется,  а
ему отвечали, что все-таки меняется, так как власти чинят в таких случа-
ях препятствия, боятся любых поблажек, не желая создать  так  называемый
прецедент, причем последнее слово произносилось с нескрываемым  отвраще-
нием. Рамбер как-то сообщил доктору Риэ, что таких субъектов по  создан-
ной им классификации он заносит в графу "бюрократы". А кроме бюрократов,
попадались еще и краснобаи, уверявшие просителя, что все  это  долго  не
протянется, а когда от них требовали конкретного решения,  не  скупились
на добрые советы, даже пытались утешать Рамбера,  твердя,  что  все  это
лишь скоропреходящие неприятности. Попадались также сановитые, эти  тре-
бовали, чтобы проситель подал им бумагу с изложением просьбы, а они  из-
вестят его о своем решении; попадались пустозвоны, предлагавшие ему  ор-
дер на квартиру или сообщавшие адрес недорогого пансиона; попадались пе-
данты, требовавшие заполнить по всей форме карточку и тут же приобщавшие
ее к делу; встречались неврастеники, вздымавшие к небу руки; встречались
несговорчивые, отводившие глаза; и наконец, и  таких  было  большинство,
встречались формалисты, отсылавшие по привычке Рамбера в соседнюю канце-
лярию или подсказывавшие какой-нибудь новый ход.
   Журналист издергался от всех этих хождений, зато сумел составить себе
достаточно ясное представление, что такое мэрия или  префектура,  еще  и
потому, что вынужден был сидеть часами в ожидании на  обитой  молескином
скамейке напротив огромных плакатов - одни  призывали  подписываться  на
государственный заем, не облагаемый налогами, другое - вступить в  коло-
ниальные войска;
   а потом еще топтался в самих канцеляриях, где на лицах служащих можно
прочесть не больше, чем на скоросшивателях и полках с  папками.  Правда,
было тут одно преимущество, как признался не без горечи  Рамбер  доктору
Риэ: все эти хлопоты заслонили от него истинное положение дел. Фактичес-
ки он даже не заметил, что эпидемия растет. Не говоря уже о том, что дни
в этой бесполезной беготне проходили быстрее,  а  ведь  можно,  пожалуй,
считать, что в том положении, в котором  находился  весь  город,  каждый
прошедший день приближает каждого человека к концу его испытаний,  если,
понятно, он до этого доживет. Риэ вынужден был признать, что такая точка
зрения не лишена логики, но заключенная в ней истина, пожалуй,  чересчур
обща.
   Наконец наступила минута, когда для Рамбера  забрезжила  надежда.  Из
префектуры он получил анкету с просьбой заполнить ее как  можно  точнее.
Пославших анкету интересовало: его точные имя и  фамилия,  его  семейное
положение, его доходы прежние и настоящие, словом, то, что принято назы-
вать curriculum vitae*. В первые минуты ему показалось, будто эту анкету
разослали специально тем лицам, которых можно отправить к месту их обыч-
ного жительства. Кое-какие сведения, полученные  в  канцелярии,  правда,
довольно туманные, подтвердили это впечатление. Но после решительных ша-
гов Рамберу удалось обнаружить отдел, рассылающий анкеты, и там ему  со-
общили, что сведения собирают "на случай".
   - Какой случай? - спросил Рамбер.
   Тогда ему объяснили, что на тот случай, если он заразится чумой и ум-
рет, и тогда, с одной стороны, отдел сможет сообщить об этом прискорбном
факте его родным, а с другой - установить, будет ли оплачиваться  содер-
жание его, Рамбера, в лазарете из городского бюджета, или же можно будет
надеяться, что родные покойного покроют эту сумму. Конечно, это  доказы-
вало, что он не окончательно разлучен с той, что  ждет  его,  -  раз  их
судьбой занимается общество. Но утешение  было  довольно  жалкое.  Более
примечательно то - и Рамбер не преминул это заметить, - что в самый раз-
гар сурового бедствия некая канцелярия хладнокровно занималась своим де-
лом, проявляла инициативу в дочумном стиле, подчас даже не ставя  в  из-
вестность начальство, и делала это лишь потому, что была специально соз-
дана для подобной работы.
   Последующий период оказался для Рамбера и самым легким, и одновремен-
но самым тяжелым. Это был период оцепенения. Журналист  уже  побывал  во
всех канцеляриях, предпринял все необходимые шаги и понял,  что  с  этой
стороны, по крайней мере на данное время, выход  надежно  забаррикадиро-
ван. Тогда он стал бродить из кафе в кафе. Утром усаживался  на  террасе
кафе перед кружкой тепловатого пива и листал газеты в надежде обнаружить
в них хоть какой-то намек на близкий конец эпидемии, разглядывал  прохо-
жих, с неприязнью отворачивался от их невеселых лиц и, прочитав десятки,
сотни раз вывески расположенных напротив магазинов, а также рекламу зна-
менитых аперитивов, которые уже не подавали, поднимался с места и шел по
желтым улицам города куда глаза глядят. Так и проходило время до вечера,
от одинокого утреннего сидения в кафе до ужина в ресторане. Именно вече-
ром Риэ заметил Рамбера, стоявшего в нерешительной позе у  дверей  кафе.
Наконец он, видимо, преодолев колебания, вошел и сел в дальнем углу  за-
ла. Близился тот час - по распоряжению свыше он с каждым  днем  наступал
все позже и позже, - когда в кафе и ресторанах дают свет. Зал  заволаки-
вали сумерки, водянистые, мутно-серые, розоватость закатного неба  отра-
жалась в оконных стеклах, и в сгущающейся темноте слабо поблескивал мра-
мор столиков. Здесь, среди  пустынной  залы,  Рамбер  казался  заблудшей
тенью, и Риэ подумалось, что для журналиста это час отрешенности.  Но  и
все прочие пленники зачумленного города проходили так же, как и он, свой
час отрешенности, и надо было что-то делать, чтобы поторопить минуту ос-
вобождения. Риэ отвернулся.
   Целые часы Рамбер проводил также и на вокзале. Выход  на  перрон  был
запрещен. Но в зал ожидания, куда попадали с площади, дверей не  запира-
ли, и иногда в знойные дни там укрывались нищие - в  залах  было  свежо,
как в тени. Рамбер приходил на вокзал читать старые расписания  поездов,
объявления, запрещающие плевать на пол, и распорядок  работы  железнодо-
рожной полиции. Потом он садился в уголок. В зале было  полутемно.  Бока
старой чугунной печки, не топленной уже многие месяцы, были все в разво-
дах от поливки дезинфицирующими средствами. Со  стены  десяток  плакатов
вещал о счастливой и свободной жизни где-нибудь  в  Бандоле22  или  Кан-
нах23. Здесь на Рамбера накатывало ощущение  пугающей  свободы,  которое
возникает, когда доходишь до последней черты. Из всех зрительных  воспо-
минаний самыми мучительными были для него картины Парижа, так по крайней
мере он уверял доктора Риэ. Париж становился его наваждением, и знакомые
пейзажи - вода и старые камни, голуби на Пале-Рояль24, Северный  вокзал,
пустынные кварталы вокруг Пантеона25 и еще кое-какие парижские уголки  -
убивали всякое желание действовать, а ведь раньше Рамбер даже не  подоз-
ревал, что любит их до боли. Риэ подумал только,  что  журналист  просто
отождествляет эти образы со своей любовью. И  когда  Рамбер  сказал  ему
как-то, что любит просыпаться в четыре часа утра и думать о своем родном
городе, доктор без труда сопоставил эти слова со своим сокровенным  опы-
том - ему тоже приятно было представлять себе как раз в  эти  часы  свою
уехавшую жену. Именно в этот час ему удавалось ощутить ее взаправду.  До
четырех часов утра человек, в сущности, ничего не  делает  и  спит  себе
спокойно, если даже ночь эта была ночью измены. Да, человек спит в  этот
час, и очень хорошо, что спит, ибо единственное желание измученного тре-
вогой сердца - безраздельно владеть тем, кого любишь, или, когда  настал
час разлуки, погрузить это существо в сон без сновидений, дабы продлился
он до дня встречи.
 
   Вскоре после проповеди наступил период жары. Подходил к  концу  июнь.
На следующий день после запоздалых ливней, отметивших собой  пресловутую
проповедь, - лето вдруг расцвело в небе и над крышами домов. Приход  его
начался с горячего ураганного ветра, утихшего только к вечеру, но успев-
шего высушить все стены в городе. Солнце