можно, - и он от удовольствия даже руки потер - будет хорошенькая  зава-
руха. Пока доктор осматривал его, он болтал без умолку, комментируя пос-
ледние события.
   Над головой у них послышались шаги. Поймав удивленный  взгляд  Тарру,
старушка, жена астматика, объяснила, что, должно быть, это на крыше,  то
есть на террасе, сошлись соседки. И тут же им было сообщено, что оттуда,
с крыши, очень красивый вид и что многие террасы примыкают вплотную друг
к другу, так что местные женщины ходят к соседям в гости, не спускаясь в
комнаты.
   - Верно, - подхватил старик. - Если хотите,  подымитесь.  Воздух  там
свежий.
   На террасе, где стояло три стула, было пусто. Справа, насколько  хва-
тал глаз, видны были сплошные террасы,  примыкавшие  вдалеке  к  чему-то
темному, каменистому, в чем оба признали первый прибрежный холм.  Слева,
бегло скользнув по двум-трем улочкам и невидимому отсюда  порту,  взгляд
упирался в линию горизонта, где в еле заметном трепетании море сливалось
с небом. А над тем, что, как они знали, было грядой утесов, через ровные
промежутки вспыхивал свет, самого источника света отсюда не было  видно:
это еще с весны продолжали вращаться фары маяка,  указывая  путь  судам,
которые направлялись теперь в другие порты.  В  чистом  после  шквальных
ветров, глянцевитом небе горели первозданным блеском звезды,  и  далекий
свет маяка время от времени примешивал к ним свой  преходящий  пепельный
луч. Ветер нес запахи пряностей и камня. Кругом стояла ничем не нарушае-
мая тишина.
   - Хорошо, - сказал Риэ, усевшись на стул, - такое впечатление,  будто
чума никогда сюда не добиралась.
   Тарру стоял, повернувшись к нему спиной, и смотрел на море.
   - Да, - ответил он не сразу. - Хорошо. Он шагнул, сел рядом с  докто-
ром и внимательно посмотрел ему в лицо. Трижды по небу пробежал луч мая-
ка. Из глубокой щели улицы доносился грохот посуды. В соседнем доме  ти-
хонько скрипнула дверь.
   - Риэ, - самым естественным тоном проговорил Тарру, - вы  никогда  не
пытались узнать, что я такое? Надеюсь, вы мне друг?
   - Да, - ответил доктор, - я вам друг. Только до сих пор нам обоим все
как-то времени не хватало.
   - Прекрасно, теперь я спокоен. Не возражаете посвятить этот час друж-
бе?
   Вместо ответа Риэ улыбнулся.
   - Так вот, слушайте...
   Где-то, не по их улице, проехала машина, и казалось, она слишком дол-
го катится по мокрой мостовой. Наконец шорох шин стих,  но  воцарившуюся
было тишину нарушили далекие невнятные крики. И только потом тишина всей
тяжестью звезд и неба обрушилась на обоих мужчин. Тарру снова  поднялся,
подошел к перилам террасы, оперся о них как раз  напротив  Риэ,  который
сидел на стуле, устало привалившись к спинке. Он видел не фигуру  Тарру,
а что-то темное, большое, выделявшееся на фоне неба. Наконец Тарру заго-
ворил, и вот приблизительный пересказ его исповеди.
   "Для простоты начнем, Риэ, с того, что я был уже  чумой  поражен  еще
прежде, чем попал в ваш город в разгар эпидемии. Достаточно сказать, что
я такой же, как и все. Но существуют люди, которые не знают  этого,  или
люди, которые сумели сжиться с состоянием чумы, и существуют люди, кото-
рые знают и которым хотелось бы вырваться. Так вот, мне всегда  хотелось
вырваться.
   В юности я жил с мыслью о своей невиновности, то есть без всяких мыс-
лей. Я не принадлежу к разряду беспокойных, наоборот, вступил я в жизнь,
как положено всем юношам. Все мне удавалось,  науки  давались  легко,  с
женщинами я ладил прекрасно, и если накатывало на  меня  облачко  беспо-
койства, оно быстро исчезало. Но в один прекрасный день я начал  думать.
И тогда...
   Надо сказать, что в отличие от вас бедности я не знал. Мой  отец  был
помощником прокурора, то есть занимал достаточно видный пост. Внешне это
на нем не отражалось. Он от природы  был  человек  благодушный,  добряк.
Мать моя была женщина простая, перед всеми тушевалась, я ее любил и люб-
лю, но предпочитаю о ней не говорить. Отец много со мной возился,  любил
меня, думаю, даже пытался меня понять. У него на стороне - теперь-то я в
этом уверен - были интрижки, и, представьте, я ничуть этим  не  возмуща-
юсь. Вел он себя именно так, как полагается себя вести в подобных случа-
ях, никого не шокируя. Короче, человек он был не слишком оригинальный, и
теперь, после его смерти, я понимаю, что прожил он жизнь не как  святой,
но и дурным человеком тоже не был. Просто придерживался  середины,  а  к
такому сорту людей обычно испытывают разумную привязанность, и надолго.
   Однако имелась у  него  одна  слабость:  его  настольной  книгой  был
большой железнодорожный справочник Шэкса. Он даже  и  не  путешествовал,
разве что проводил отпуск в Бретани,  где  у  него  было  маленькое  по-
местьице. Но он мог вам без запинки назвать часы прибытия и отбытия  по-
езда Париж - Берлин, порекомендовать наиболее простой  маршрут,  скажем,
из Лиона в Варшаву, не говоря уже о том, что наизусть знал расстояние  с
точностью до полукилометра между любыми столицами, какую бы вы ни назва-
ли. Вот вы, например, доктор, можете вы сказать, как проехать из  Бриан-
сона33 в Шамоникс34? Даже начальник вокзала и тот задумается. А отец  не
задумывался. Каждый свободный вечер он старался расширить свои знания  в
этой области и очень ими гордился. Меня это ужасно забавляло, и я неред-
ко экзаменовал его, проверял ответы по справочнику и радовался,  что  он
никогда не ошибается. Эти невинные занятия нас сблизили, так как он  це-
нил во мне благодарного слушателя. А я считал, что его  превосходство  в
области железнодорожных расписаний было ничуть не хуже всякого другого.
   Но я увлекся и боюсь преувеличить значение этого  честного  человека.
Ибо скажу вам, чтобы покончить с этим вопросом, прямого влияния  на  мое
становление отец не имел. Самое большее - он дал мне окончательный  тол-
чок. Когда мне исполнилось семнадцать, отец позвал меня в суд  послушать
его35. В суде присяжных разбиралось какое-то важное дело, и он,  вероят-
но, считал, что покажется мне в самом выгодном свете.  Думаю  также,  он
надеялся, что эта церемония, способная поразить юное воображение,  побу-
дит меня избрать профессию, которую в свое время выбрал себе он. Я охот-
но согласился, во-первых, хотел сделать отцу удовольствие, а  во-вторых,
мне самому было любопытно посмотреть и послушать его в иной роли,  не  в
той, какую он играл дома. Вот и все, ни о чем другом я  не  думал.  Все,
что происходит в суде, с самого раннего детства казалось мне вполне  ес-
тественным и неизбежным, как, скажем, праздник 14 июля36 или выдача наг-
рад при переходе из класса в класс. Словом, представление  о  юстиции  у
меня было самое расплывчатое, отнюдь не мешавшее мне жить.
   Однако от того дня моя память удержала лишь один образ - образ подсу-
димого. Думаю, что он и в самом деле был виновен, в чем  -  неважно.  Но
этот человечек с рыжими редкими волосами, лет примерно  тридцати,  каза-
лось, был готов признаться во всем, до того искренне  страшило  его  то,
что он сделал, и то, что сделают с ним самим, - так что через  несколько
минут я видел только его, только его одного. Он почему-то напоминал  со-
ву, испуганную чересчур ярким светом. Узел галстука  сполз  куда-то  под
воротничок. Он все время грыз ногти, только на одной руке, на  правой...
Короче, не буду размазывать, вы, должно быть, уже  поняли,  что  я  хочу
сказать, - он был живой.
   А я, я как-то вдруг заметил, что до сих пор думал о  нем  только  под
углом весьма удобной категории - только как  об  "обвиняемом".  Не  могу
сказать, что я совсем забыл об отце, но что-то до такой степени  сдавило
мне нутро, что при всем желании я не мог отвести глаз от подсудимого.  Я
почти ничего не слушал, я чувствовал, что здесь хотят убить живого чело-
века, и какой-то неодолимый инстинкт подобно волне влек меня к  нему  со
слепым упрямством. Я очнулся,  только  когда  отец  начал  обвинительную
речь.
   Непохожий на себя в красной прокурорской мантии, уже не тот добродуш-
ный и сердечный человек, которого я знал, он  громоздил  громкие  фразы,
выползавшие из его уст, как змеи. И я понял, что он  от  имени  общества
требует смерти этого человека, больше того - просит, чтобы ему  отрубили
голову. Правда, сказал он только: "Эта голова должна упасть". Но в конце
концов разница не так уж велика. И выходит одно на одно, раз он действи-
тельно получил эту голову. Просто не он сам выполнял последнюю работу. А
я, следивший теперь за ходом  судоговорения  вплоть  до  заключительного
слова, я чувствовал, как связывает меня с  этим  несчастным  умопомрачи-
тельная близость, какой у меня никогда не было с отцом. А отец, согласно
существующим обычаям, обязан был присутствовать  при  том,  что  вежливо
именуется "последними минутами" преступника, но что следовало бы  скорее
назвать самым гнусным из убийств.
   С этого дня я не мог видеть без дрожи отвращения справочник Шэкса.  С
этого дня я заинтересовался правосудием, испытывая при этом ужас,  заин-
тересовался смертными приговорами, казнями и  в  каком-то  умопомрачении
твердил себе, что отец по обязанности множество  раз  присутствовал  при
убийстве и как раз в эти дни вставал до зари. Да-да, в таких случаях  он
специально заводил будильник. Я не посмел заговорить об этом с  матерью,
но стал за ней исподтишка наблюдать и понял, что мои родители чужие друг
другу и что жизнь ее была сплошным самоотречением. Поэтому я простил  ее
с легкой душой, как я говорил тогда. Позже я узнал, что и прощать-то  ее
не за что было, до замужества она всю жизнь прожила в бедности, и именно
бедность приучила ее к покорности.
   Вы, очевидно, надеетесь услышать от меня, что я,  мол,  сразу  бросил
родительский кров. Нет, я прожил дома еще долго,  почти  целый  год.  Но
сердце у меня щемило. Как-то вечером отец попросил у  матери  будильник,
потому что завтра ему надо рано вставать. Всю ночь я не сомкнул глаз. На
следующий день, когда он вернулся, я ушел из дому. Добавлю, что отец ра-
зыскал меня, что я виделся с ним, но никаких объяснений  между  нами  не
было: я спокойно сказал ему, что, если он вернет меня домой силой, я по-
кончу с собой. В конце концов он уступил, так как нрава  он  был  скорее
мягкого, произнес целую речь, причем назвал блажью  мое  намерение  жить
своей жизнью (так он объяснял себе мой уход, и я, конечно, не  стал  его
разубеждать), надавал мне тысячу советов и с трудом удержался от  вполне
искренних слез. После этой беседы я в течение довольно  долгого  времени
аккуратно ходил навещать мать и тогда встречал отца. Эти взаимоотношения
вполне его устраивали, как мне кажется. Я лично против него зла не имел,
только на сердце у меня было грустно. Когда он умер, я взял к себе мать,
и она до сих пор жила бы со мной, если бы тоже не умерла.
   Я затянул начало только потому, что и в самом деле это стало  началом
всего. Дальнейшее я изложу короче. В восемнадцать лет я, живший до  того
в достатке, узнал нищету. Чего только я не перепробовал,  чтобы  зарабо-
тать себе на жизнь. И представьте,  в  значительной  мере  преуспел.  Но
единственное, что меня интересовало, - это смертные приговоры. Мне хоте-
лось уплатить по счету той рыжей соне. И естественно, я стал, как приня-
то говорить, заниматься политикой. Просто не  хотел  быта"  зачумленным,
вот и все. Я думал, что то самое общество, где  я  живу"  базируется  на
смертных приговорах и, борясь против него,  я  борюсь  таким  образом  с
убийством. Так ж думал, так мне говорили другие, и, если хотите,  это  в
достаточной степени справедливо. Таким образом, я встал в ряды тех, кого
я любил и до сих нор люблю. Я оставался с ними долго, и не было в Европе
такой страны, где бы я не участвовал в борьбе. Ну да ладно...
   Разумеется, я знал, что при случае и мы тоже выносили смертные приго-
воры. Но меня уверяли, что эти несколько смертей необходимы, дабы  пост-
роен" мир, где никого не будут убивать. До известной  степени  эта  было
правдой, но я, должно быть, просто не  способен  держаться  такого  рода
правды. Единственное, что бесспорно, - это то, что  я  колебался.  Но  я
вспоминал сову и мог таким образом жить дальше. Вплоть до того дна, ког-
да & лично присутствовал при смертной казни (было это в Венгрии),  и  то
же самое умопомрачение, застлавшее глаза подростка, каким я был некогда,
застлало глаза ухе взрослого мужчины.
   Вы никогда не видели, как расстреливают человека?  Да  нет,  конечно,
без особого приглашения туда не попадешь, да и публику  подбирают  зара-
нее. И в результате все вы пробавляетесь в этом отношении  картинками  и
книжными описаниями. Повязка на глазах, столбу и вдалеке несколько  сол-
дат. Как бы не так! А знаете, что как раз наоборот, взвод солдат выстра-
ивают в полутора метрах от расстреливаемого? Знаете, что, если  осужден-
ный сделает хоть шаг, он упрется грудью в дула винтовок? Знаете,  что  с
этой предельно близкой дистанции ведут прицельный огонь в область  серд-
ца, а так как пули большие, получается отверстие, куда можно кулак засу-
нуть? Нет, ничего вы этого не знаете, потому что о таких вот деталях  не
принято говорить. Сон человека куда более священная вещь, чем жизнь  для
зачумленных. Не следует портить сон честным людям. Это  было  бы  дурным
вкусом, а вкус как раз и заключается в том, чтобы ничего не пережевывать
- это всем известно. Но с тех пор я стал плохо спать. Дурной вкус остал-
ся у меня во рту, и я не перестал пережевывать, другими словами, думать.
   Вот тут я и понял, что я, по крайней мере в течение всех этих  долгих
лет, как был, так и остался зачумленным, а сам всеми силами души  верил,
будто как раз борюсь с чумой. Понял, что пусть косвенно, но я осудил  на
смерть тысячи людей, что я даже сам способствовал этим смертям,  одобряя
действия и принципы, неизбежно влекшие ее за  собой.  Прочих,  казалось,
ничуть не смущало это обстоятельство, или, во всяком случае, они никогда
об этом по доброй воле не заговаривали. А я жил с таким ощущением, будто
мне перехватило глотку. Я был с ними и в то же время был один. Когда мне
случалось выражать свои сомнения, те говорили, что  следует  смотреть  в
корень, и подчас приводили достаточно впечатляющие доводы, чтобы  помочь
мне проглотить то, что застряло у меня в  глотке.  Но  я  возражал,  что
главные зачумленные - это те, что напяливают на себя красные мантии, что
и они тоже приводят в подобном случае весьма убедительные доводы, и, ес-
ли я принимаю чрезвычайные и вызванные необходимостью доводы мелких  за-
чумленных, я не вправе отбрасывать доводы главных. На это мне  говорили,
что лучший способ признать доводы красных мантий - это оставить за  ними
исключительное право на вынесение смертных приговоров. Но  я  думал  про
себя, что если уступить хоть раз, то где предел? Похоже, что история че-
ловечества подтвердила мою правоту, сейчас убивают наперегонки. Все  они
охвачены яростью убийства и иначе поступать не могут.
   Не знаю, как другие, но я лично исходил не из рассуждений.  Для  меня
все дело было в той рыжей сове, в той грязной  истории,  когда  грязные,
зачумленные уста объявили закованному в кандалы человеку, что он  должен
умереть, и действительно аккуратненько сделали все, чтобы он умер  после
бесконечно длинных ночей агонии, пока он с открытыми глазами  ждал,  что
его убьют. Не знаю, как для других, но для меня все дело было в этой ды-
ре, зиявшей в груди. И я сказал себе, что, во всяком случае, лично я  не
соглашусь ни с одним, слышите, ни с одним доводом в пользу этой  омерзи-
тельнейшей бойни. Да, я сознательно выбрал эту упрямую слепоту в  ожида-
нии того дня, когда буду видеть яснее.
   С тех пор я не изменился. Уже давно мне стыдно, до смерти стыдно, что
и я, хотя бы косвенно, хотя бы из  самых  лучших  побуждений,  тоже  был
убийцей. Со временем я не мог не заметить, что даже самые лучшие не спо-
собны нынче воздержаться от убийства своими или  чужими  руками,  потому
что такова логика их жизни, и в этом мире мы не можем сделать ни  одного
жеста, не рискуя принести смерть. Да, мне по-прежнему было стыдно, я по-
нял, что все мы живем в чумной скверне, и я потерял покой. Даже теперь я
все еще ищу покоя, пытаюсь понять их всех, пытаюсь не быть ничьим  смер-
тельным врагом. Я знаю только, что надо делать, чтобы перестать быть за-
чумленным, и лишь таким путем мы можем надеяться на воцарение  мира  или
за невозможностью такового - хотя бы на славную кончину. Вот каким путем
можно облегчить душу людям и если не спасти их, то хотя бы, на худой ко-
нец, причинять им как можно меньше зла, а порой даже приносить  немножко
добра. Вот почему я решил отринуть все, что хотя бы отдаленно, по  хоро-
шим или по дурным доводам приносит смерть или оправдывает убийство.
   Вот почему, кстати, эта эпидемия ничего нового мне не открыла,  разве
только одно - надо бороться против нее рука об руку с вами.  Мне  допод-
линно известно (а вы сами видите, Риэ, что я знаю жизнь во всех ее  про-
явлениях), что каждый носит ее, чуму, в себе, ибо не  существует  такого
человека в мире, да-да, не существует, которого бы она не  коснулась.  И
надо поэтому безостановочно следить за собой, чтобы, случайно забывшись,
не дохнуть в лицо другому и не передать ему заразы. Потому что микроб  -
это нечто естественное. Все прочее: здоровье, неподкупность, если хотите
даже чистота, - все это уже продукт воли, и воли, которая не должна  да-
вать себе передышки. Человек честный, никому не передающий заразы, - это
как раз тот, который ни на миг не смеет расслабиться. А сколько требует-
ся воли и напряжения, Риэ, чтобы не забыться! Да, Риэ, быть  зачумленным
весьма утомительно. Но еще более утомительно не желать им быть. Вот  по-
чему все явно устали, ведь нынче все немножко зачумленные. Но именно по-
этому те немногие, что не хотят жить в состоянии зачумленности,  доходят
до крайних пределов  усталости,  освободить  от  коей  может  их  только
смерть.
   Теперь я знаю, что я ничего не стою для вот этого мира и что  с  того
времени, как я отказался убивать, сам себя осудил на бесповоротное  изг-
нанничество. Историю будут делать другие. И я знаю также, что,  по-види-
мому, не годен судить этих других. Для того чтобы  стать  здравомыслящим
убийцей, у меня просто не хватает какого-то качества. Следовательно, это
не превосходство. Но теперь я примирился с тем, что я таков, каков есть,
я научился скромности. Я только считаю, что на нашей планете  существуют
бедствия и жертвы и что надо по возможности стараться не встать на  сто-
рону бедствия. Боюсь, мои рассуждения покажутся вам несколько упрощенны-
ми, не знаю, так ли это  просто,  знаю  только,  что  это  правильно.  Я
столько наслушался разных рассуждений, что у меня самого  чуть  было  не
пошла голова кругом, а сколько эти рассуждения вскружили  вообще  голов,
склоняя их принять убийство, так что в конце концов я понял одно  -  вся
беда людей происходит оттого, что они не умеют пользоваться  ясным  язы-
ком. Тогда я решил во что бы то ни стало и говорить и действовать  ясно,
чтобы выбраться на правильный путь. И вот я говорю: существуют  бедствия
и жертвы, и ничего больше. Если, сказав это, я сам становлюсь бедствием,
то по крайней мере без моего согласия. Я стараюсь быть невинным убийцей.
Как видите, притязание не такое уж большое.
   Разумеется, должна существовать и третья категория, категория настоя-
щих врачей, но такое встречается редко, и, очевидно, это очень  и  очень
нелегко. Вот почему я решил  во  всех  случаях  становиться  на  сторону
жертв, чтобы хоть как-нибудь ограничить размах  бедствия.  Очутившись  в
рядах жертв, я могу попытаться нащупать дорогу к третьей категории, дру-
гими словами - прийти к миру".
   Закончив фразу, Тарру переступил с ноги на ногу и  негромко  постукал
подметкой о поя террасы. Наступило молчание, затем доктор выпрямился  на
стуле и спросил Тарру, имеет ли он  представление,  какой  надо  выбрать
путь, чтобы п