и он повернул к ней голову. По ее словам, вид у  него  был
такой, будто всю ночь его били и к утру он от слабости уже потерял  спо-
собность реагировать на происходящее.  Она  осведомилась,  как  он  себя
чувствует. И он ответил с той же странной, поразившей старую даму  отре-
шенностью, что чувствует себя плохо, но что врача звать нет надобности и
пусть его просто отправят в  лазарет,  согласно  существующим  правилам.
Старая дама в испуге бросилась к телефону.
   Риэ прибыл в полдень. Выслушав рассказ старушки,  он  сказал  только,
что отец Панлю совершенно прав, но что, к сожалению, его позвали слишком
поздно. Отец Панлю встретил его  все  так  же  безучастно.  Риэ  освиде-
тельствовал больного и, к великому своему изумлению, не обнаружил  ника-
ких характерных симптомов бубонной или легочной  чумы,  кроме  удушья  и
стеснения в груди. Но так или иначе, пульс был  такой  слабый,  а  общее
состояние такое угрожающее, что надежды почти не оставалось.
   - У вас нет никаких характерных симптомов этой болезни, - сказал  Риэ
отцу Панлю. - Но поскольку нет и полной ясности, я обязан  вас  изолиро-
вать.
   Отец Панлю как-то странно улыбнулся, словно бы из любезности, и  про-
молчал. Риэ вышел в соседнюю комнату позвонить по телефону и снова  вер-
нулся в спальню. Он взглянул на отца Панлю.
   - Я останусь при вас, - ласково проговорил он.
   Больной, казалось, приободрился при этих словах и поднял  на  доктора
чуть потеплевшие глаза. Потом он произнес,  так  мучительно  выговаривая
слова, что доктор не понял, звучит ли в его голосе печаль или нет.
   - Спасибо, - сказал Панлю. - Но у священнослужителей не  бывает  дру-
зей. Все свои чувства они вкладывают в свою веру.
   Он попросил дать ему распятие, висевшее в головах кровати,  и,  когда
просьба его была выполнена, отвернулся и стал смотреть на распятие.
   В лазарете отец Панлю не открыл рта. Словно бесчувственная  вещь,  он
подчинялся всем предписанным процедурам, но распятия из рук уже  не  вы-
пускал. Однако случай его был неясен. Риэ терзался сомнениями. Это  была
чума, и это не было чумой. Впрочем, в течение последнего времени ей, ка-
залось, доставляет удовольствие путать карты диагностики.  Но  в  случае
отца Панлю, как выяснилось в дальнейшем,  эта  неопределенность  особого
значения не имела.
   Температура подскочила. Кашель стал еще более хриплым и мучил больно-
го весь день. Наконец к вечеру отцу Панлю  удалось  выхаркнуть  душившую
его вату. Мокрота была окрашена кровью. Как ни бушевала лихорадка,  отец
Панлю по-прежнему безучастно глядел вокруг, и, когда на  следующее  утро
санитары обнаружили уже застывшее тело,  наполовину  сползшее  с  койки,
взгляд его ничего не  выражал.  На  карточке  написали:  "Случай  сомни-
тельный".
   В том году День всех святых32 прошел совсем не так, как  проходил  он
обычно. Конечно, сыграла тут свою роль и погода. Погода резко  перемени-
лась, и на смену запоздалой жаре неожиданно пришла осенняя прохлада. Как
и в предыдущие годы, не переставая свистел холодный ветер. Через все не-
бо бежали пухлые облака, погружая в тень попадавшиеся на их  пути  дома,
но, стоило им проплыть, все снова заливал холодный золотистый  свет  но-
ябрьского солнца. На улицах появились первые непромокаемые плащи. Удиви-
тельное дело, вскоре весь город шуршал от прорезиненных  блестящих  тка-
ней. Оказалось, газеты напечатали сообщение о том, что двести лет  назад
в годину великой чумы на юге Франции, врачи, стремясь уберечься от зара-
зы, ходили в промасленной одежде. Владельцы магазинов  сумели  использо-
вать это обстоятельство и выбросили на прилавки всякую вышедшую из  моды
заваль, с помощью которой наши сограждане надеялись защитить себя от ба-
цилл.
   Но как ни очевидны были приметы осени, все мы помнили  и  знали,  что
кладбища в этот день покинуты. В прошлые годы трамваи были полны пресным
запахом хризантем, и женщины группками направлялись туда, где  покоились
их близкие, чтобы украсить цветами родные могилы. Раньше в этот день жи-
вые пытались вознаградить покойного за то одиночество и забвение, в  ко-
тором он пребывал столько месяцев подряд. Но в этом году никто не  желал
думать о мертвых. Ведь о них и без того думали слишком много. И  странно
было бы снова навещать родную могилу, платить дань легкому  сожалению  и
тяжкой меланхолии. Теперь покойники не были, как прежде,  просто  чем-то
забытым, к кому приходят раз в году ради очистки совести. Они стали неп-
рошеными втирушами, которых хотелось поскорее забыть. Вот почему  празд-
ник всех святых в этом году получился какой-то  неестественный.  Коттар,
который, по мнению Тарру, становился все ядовитее на язык,  сказал,  что
теперь у нас каждый день праздник мертвых.
   И действительно, все веселее в печи крематория  разгорался  фейерверк
чумы. Правда, смертность вроде бы стабилизовалась.  Но  казалось,  будто
чума уютненько расположилась на высшей точке  и  отныне  вносит  в  свои
ежедневные убийства старательность и аккуратность исправного  чиновника.
По мнению людей компетентных, это был, по сути дела, добрый  знак.  Так,
например, доктор Ришар считал крайне обнадеживающим тот факт, что кривая
смертности, резко поднявшись, пошла потом ровно.  "Прекрасная,  чудесная
кривая", - твердил Ришар. Он уверял, что эпидемия уже достигла,  как  он
выражался, потолка. И поэтому ей остается только падать. В этом он видел
заслугу доктора Кастеля, вернее, его новой сыворотки, которая и на самом
деле в некоторых случаях неожиданно давала прекрасные результаты. Старик
Кастель не перечил, но, по его мнению, ничего предсказывать еще  нельзя,
так как из истории известно, что эпидемия неожиданно делает резкие скач-
ки. Префектура, уже давно горевшая  желанием  внести  успокоение  в  умы
оранцев, что было весьма  затруднительно,  принимая  во  внимание  чуму,
предложила собрать врачей с тем,  чтобы  они  составили  соответствующий
доклад, как вдруг чума унесла также и доктора Ришара,  и  именно  тогда,
когда кривая достигла потолка.
   Узнав об этом безусловно впечатляющем случае, впрочем ровно ничего не
доказывавшем, городские власти сразу же впали л пессимизм, столь же нео-
боснованный, как и оптимизм, которому за неделю до того они предавались.
Кастель же стал просто-напросто готовить свою сыворотку еще  тщательнее,
чем прежде. Так или иначе, не осталось ни одного  общественного  здания,
не превращенного в больницу или в лазарет, и если до сих пор не посягну-
ли на префектуру, то лишь потому, что надо было иметь какое-то место для
различных сборищ. Не в общем-то, и именно в силу относительной  стабили-
зации эпидемии в этот период,  санитарная  служба,  организованная  Риэ,
вполне справлялась со своими задачами. Врачи и санитары, трудившиеся  на
износ, могли надеяться, что уж больших усилий от них не потребуется.  Им
надо было только как можно аккуратнее, если уместно употребить здесь это
слово, выполнять свой нечеловеческий долг. Легочная форма чумы - сначала
было зарегистрировано лишь несколько ее случаев -  теперь  быстро  расп-
ространилась по всему городу, так, словно ветер разжигал  и  поддерживал
пожар в груди людей. Больные, которых мучила  кровавая  рвота,  погибали
значительно скорее. При этой новой форме болезни следовало  ждать  более
быстрого распространения заразы. Но мнения специалистов на сей счет рас-
ходились. В целях большей безопасности  медицинский  персонал  продолжал
работать в  масках,  пропитанных  дезинфицирующим  составом.  На  первый
взгляд эпидемия должна была бы шириться. Но поскольку случаи заболевания
бубонной чумой стали реже, итог сбалансировался.
   Между прочим, городским властям и без того было о чем тревожиться  --
продовольственные затруднения все больше росли. Спекулянты, понятно,  не
остались в стороне и предлагали по баснословным  ценам  продукты  первой
необходимости, уже исчезнувшие с рынка. Бедные семьи попали в весьма тя-
желое положение, тогда как богатые почти ни в чем не  испытывали  недос-
татка. Казалось бы, чума должна была укрепить узы равенства между нашими
согражданами именно из-за той неумолимой беспристрастности, с какой  она
действовала по своему ведомству, а получилось наоборот - эпидемия в силу
обычной игры эгоистических интересов еще больше обострила в сердцах  лю-
дей чувство несправедливости. Разумеется, за нами сохранялось  совершен-
нейшее равенство смерти, но вот его-то никто не желал. Бедняки, страдав-
шие от голода, тоскливо мечтали о соседних городах и деревнях, где живут
свободно и где хлеб не стоит таких бешеных денег. Раз их не могут досыта
накормить, пусть тогда позволят уехать - таковы были их чувства, возмож-
но не совсем разумные. Словом, кончилось тем, что на стенах  домов  стал
появляться лозунг. "Хлеба или воли", а иной раз  его  выкрикивали  вслед
проезжавшему префекту. Эта ироническая фраза послужила сигналом к  мани-
фестациям, и, хотя их быстро  подавили,  все  понимали,  насколько  дело
серьезно.
   Естественно, газеты по приказу свыше действовали  в  духе  оголтелого
оптимизма. Если верить им, то наиболее характерным для  годины  бедствия
было "исключительное спокойствие и хладнокровие, волнующий пример  кото-
рого давало население". Но в наглухо закрытом городе, где ничто не оста-
валось в тайне, никто не обманывался насчет "примера",  даваемого  нашим
сообществом. Чтобы составить себе верное представление  о  вышеуказанном
спокойствии и хладнокровии, достаточно было заглянуть в карантин  или  в
"лагерь изоляции", организованный нашими властями.  Случилось  так,  что
рассказчик, занятый другими делами, сам в них не бывал. Потому-то он мо-
жет лишь привести свидетельство Тарру.
   Тарру и в самом деле рассказал в своем дневнике  о  посещении  такого
лагеря, устроенного на городском стадионе, куда он ходил вместе с Рамбе-
ром. Стадион расположен почти у самых городских ворот и  одной  стороной
выходит на улицу, где бегают трамваи, а другой -  на  обширные  пустыри,
тянущиеся до границы плато, на котором возведен город. Он обнесен бетон-
ной высокой оградой, и достаточно поэтому было поставить у всех  четырех
ворот часовых, чтобы затруднить побеги. Кроме того,  отделенные  высокой
стеной от улицы, несчастные, угодившие в карантин, могли не бояться  до-
сужего любопытства прохожих. Зато в течение всего дня на стадионе слышно
было, как совсем рядом проходят с грохотом невидимые отсюда  трамваи,  и
по тому, как крепчал в определенные часы гул толпы, отрезанные  от  мира
бедолаги догадывались, что народ идет с работы или на работу. Таким  об-
разом, они знали, что жизнь, куда им ныне заказан  доступ,  продолжается
всего в нескольких метрах от них и что бетонные стены разделяют две все-
ленные, более чуждые друг другу, чем если бы даже они помещались на двух
различных планетах.
   Тарру и Рамбер решили отправиться на стадион в воскресенье после обе-
да. С ними увязался Гонсалес, тот самый футболист; Рамбер разыскал его и
уговорил взять на себя наблюдение за сменой караула  у  ворот  стадиона.
Рамбер обещал представить его начальнику лагеря. Встретившись со  своими
спутниками, Гонсалес сообщил, что как раз в этот час, ясно, до чумы,  он
начинал переодеваться, готовясь к матчу. Теперь, когда все стадионы рек-
визировали, податься было некуда, и Гонсалес чувствовал себя чуть ли  не
бездельником, даже вид у него был соответствующий. Именно по этой причи-
не он и согласился взять на себя дежурство в лагере, но при условии, что
работать будет только в последние дни недели. Небо затянуло облаками,  и
Гонсалес, задрав голову, печально заметил, что такая погодка - не  дожд-
ливая и не солнечная - для футбола самое милое дело. В меру  отпущенного
ему природой красноречия он старался передать слушателям запах втираний,
стоявший в раздевалке, давку на трибунах, яркие пятна маек на буром  по-
ле, вкус лимона или шипучки в перерыве, покалывающей  пересохшую  глотку
тысячью ледяных иголочек. Тарру отмечает, что во время всего пути по вы-
битым улочкам предместья футболист беспрерывно гнал перед  собой  первый
попавшийся камешек. Он пытался послать его прямо в  решетку  водосточной
канавы и, если это удавалось, громогласно возглашал: "Один  ноль  в  мою
пользу". Докурив сигарету, он ловко выплевывал ее в воздух и старался на
лету подшибить ногой. У самого стадиона игравшие в футбол ребятишки  за-
пустили в их сторону мяч, и Гонсалес не поленился сбегать за ним и  вер-
нул его обратно точнейшим ударом.
   Наконец они вошли на стадион. Все трибуны были полны. Но на поле тес-
ными рядами стояло несколько сотен красных палаток, внутри которых,  они
заметили еще издали, находились носилки и узлы с пожитками. Трибуны  ре-
шено было не загромождать, чтобы интернированные могли  посидеть  там  в
укрытии от дождя или палящего солнца. Но с закатом им полагалось  расхо-
диться по палаткам. Под трибунами помещалось душевое отделение, его под-
ремонтировали, а раздевалки переоборудовали под канцелярию и  медпункты.
Большинство интернированных облюбовали  трибуны.  Некоторые  бродили  по
проходам. А кое-кто, присев на корточки у входа в свою палатку, рассеян-
но озирался вокруг. У сидевших на трибунах был пришибленный  вид,  каза-
лось, они все ждут чего-то.
   - А что они делают целыми днями? - обратился Тарру к Рамберу.
   - Ничего не делают.
   И действительно, почти все сидели вяло, опустив руки, раскрыв  пустые
ладони. Странное впечатление производило это огромное скопище  неестест-
венно молчаливых людей.
   - В первые дни здесь оглохнуть можно было, - пояснил Рамбер. -  Ну  а
потом, со временем, почти перестали разговаривать.
   Если верить записям Тарру, то он вполне понимал этих  несчастных,  он
без труда представил себе, как в первые дни, набившись  в  палатки,  они
вслушиваются в нудное жужжание мух или скребут себя чуть не до крови,  а
когда попадается сочувствующая пара ушей, вопят о своем гневе или  стра-
хе... Но с тех пор как лагерь переполнился народом, таких  сочувствующих
попадалось все меньше. Поэтому приходилось молчать и  подозрительно  ко-
ситься на соседа. Казалось, что и в самом деле с серенького, но  все  же
лучистого неба кто-то сеет на этот алый лагерь подозрительность и  недо-
верие.
   Да, вид у всех у них был недоверчивый. Раз их отделили от  остального
мира, значит, это неспроста, и лица у них всех стали одинаковые,  как  у
людей, которые в чем-то пытаются оправдаться и мучатся страхом. На  кого
бы ни падал взгляд Тарру, каждый праздно озирался вокруг, видимо,  стра-
дая от все абстрагирующей разлуки с тем, что составляло смысл его жизни.
И так как они не могли с утра до ночи думать о смерти, они вообще  ни  о
чем не думали. Они были как бы в отпуску. "Но самое страшное, -  записал
Тарру, - что они, забытые, понимают это. Тот, кто их знал, забыл, потому
что думал о другом, и это вполне естественно. А тот, кто их любит,  тоже
их забыл, потому что сбился с ног, хлопоча об их же освобождении и выис-
кивая разные ходы. Думая, как бы поскорее освободить  своих  близких  из
пленения, он уже не думает о том, кого надо освободить. И это тоже впол-
не в порядке вещей. И в конце  концов  видишь,  что  никто  не  способен
по-настоящему думать ни о ком, даже в часы самых горьких испытаний.  Ибо
думать по-настоящему о ком-то - значит думать о нем постоянно, минута за
минутой, ничем от этих мыслей не отвлекаясь: ни хлопотами по  хозяйству,
ни пролетевшей мимо мухой, ни принятием пищи, ни зудом. Но всегда были и
будут мухи и зуд. Вот почему жизнь очень трудная  штука.  И  вот  они-то
прекрасно знают это".
   К ним подошел начальник лагеря и сказал, что их желает  видеть  некий
мсье Отон. Усадив Гонсалеса в своем кабинете, начальник отвел  остальных
к трибуне, где в стороне сидел мсье Отон, поднявшийся при  их  приближе-
нии. Он был одет как и на воле, даже не расстался с туго  накрахмаленным
воротничком. Одну только перемену обнаружил в нем Тарру - пучки волос  у
висков нелепо взъерошились и шнурок на одном ботинке развязался.  Вид  у
следователя был усталый, и ни разу он не поглядел собеседникам  в  лицо.
Он сказал, что рад их видеть и что он просит передать свою благодарность
доктору Риэ за все, что тот сделал.
   Рамбер и Тарру промолчали.
   - Надеюсь, - добавил следователь после короткой паузы, - надеюсь, что
Жак не слишком страдал.
   Впервые Тарру услышал, как мсье Отон произносит имя  сына,  и  понял,
что, значит, есть еще и другие перемены. Солнце катилось к горизонту,  и
лучи, прорвавшись в щелку между двух облачков, косо освещали  трибуны  и
золотили лица разговаривавших.
   - Правда, правда, - ответил Тарру, - он совсем не мучился.
   Когда они ушли, следователь так и остался стоять, глядя в сторону за-
ходящего солнца.
   Они заглянули в кабинет начальника попрощаться с Гонсалесом,  который
изучал график дежурств. Футболист пожал им руки и рассмеялся.
   - Хоть в раздевалку-то попал, - сказал он, - и то ладно.
   Начальник повел гостей к выходу, но вдруг над трибунами что-то  оглу-
шительно затрещало. Потом громкоговорители, те самые, что в лучшие  вре-
мена сообщали публике результаты матча или знакомили ее с  составом  ко-
манд, гнусаво потребовали, чтобы интернированные расходились  по  палат-
кам, так как сейчас начнут раздавать ужин. Люди не  спеша  спускались  с
трибун и, еле волоча ноги, направлялись к палаткам.  Когда  все  разбре-
лись, появились два небольших электрокара, такие бывают на  вокзалах,  и
медленно поползли по проходу между палатками, неся на себе  два  больших
котла. Люди протягивали навстречу им обе руки, два черпака ныряли в  два
котла и выплескивали содержимое в две протянутые тарелки. Затем электро-
кар двигался дальше. У следующей палатки повторялась та же процедура.
   - Научная постановка дела, - сказал Тарру начальнику.
   - А как же, - самодовольно подтвердил начальник, пожимая  посетителям
на прощание руки, - конечно, по-научному.
   Сумерки уже спустились, небо очистилось. На лагерь лился мягкий,  яс-
ный свет. В мирный вечерний воздух со всех  сторон  подымалось  звяканье
ложек и тарелок. Низко над палатками скользили летучие мыши  и  исчезали
так же внезапно, как появлялись. По ту сторону  ограды  проскрежетал  на
стрелке трамвай.
   - Бедняга следователь, - пробормотал Тарру, выходя за ворота. -  Надо
бы для него что-нибудь сделать. Да как помочь законнику?
 
   Были в нашем городе еще и другие лагеря, и в немалом  количестве,  но
рассказчик не будет о них говорить по вполне понятным соображениям  доб-
росовестности и за отсутствием точной информации. Единственное,  что  он
может сказать, - так это то, что самосуществование таких лагерей,  доно-
сящийся оттуда запах людской плоти, оглушительный голос  громкоговорите-
лей на закате, стены, скрывающие тайну и страх перед этим окаянным  мес-
том, - все это тяжелым грузом ложилось на души  наших  сограждан  и  еще
больше увеличивало смятение, тяготило всех своим присутствием. Все  чаще
возникали стычки с начальством, происходили различные инциденты.
   Тем временем, к концу ноября, уже начались холодные утренники. Ливне-
вые дожди, не скупясь, обмыли плиты мостовой, чистенькие безоблачные не-
беса лежали над доведенными до блеска улицами.  Солнце,  уже  потерявшее
летнюю силу, каждое утро заливало наш город холодным ярким светом.  А  к
вечеру, напротив, воздух снова теплел. Как-то в один  из  таких  вечеров
Тарру решил приоткрыть свою душу доктору Риэ.
   Часов в десять вечера, после длинного утомительного дня,  Тарру  выз-
вался проводить Риэ, решившего навестить старика астматика. Над  крышами
старого квартала кротко поблескивало небо. Мягкий ветерок бесшумно  про-
бегал вдоль темных перекрестков. Старик астматик встретил их  болтовней,
чуть не оглушившей гостей после тишины улиц. Старик сразу же заявил, что
многие не согласны, что куски пожирнее всегда достаются одним и тем  же,
что повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сломить, что; воз-