стве. "Думаю даже, - писал Тарру,  -  что
он постепенно начинает любить этих людей, заточенных между небом и  сте-
нами их родного города. К примеру, он бы охотно объяснил им, конечно ес-
ли бы мог, что вовсе это не так уж страшно. "Нет, вы только их послушай-
те, - говорил он мне, - после чумы я, мол, то-то и то-то сделаю... Сиде-
ли бы спокойно, не отравляли бы себе жизнь. Своей  выгоды  не  понимают.
Вот я, разве я говорил: "После ареста сделаю то-то и то-то"? Арест - это
самое начало, а не конец. Зато чума... Хотите знать мое мнение? Они нес-
частливы потому, что не умеют плыть по течению. Я-то знаю, что говорю".
   И в самой деле, он знает, - добавлял Тарру. - Он совершенно правильно
оценивает противоречия, раздирающие наших оранцев, которые ощущают  глу-
бочайшую потребность в человеческом тепле, сближающем людей, и в  то  же
самое время не могут довериться этому чувству из-за недоверия,  отдаляю-
щего их друг от друга. Слишком нам хорошо известно, что не  следует  че-
ресчур полагаться на соседа, который, того гляди,  наградит  вас  чумой,
воспользуется минутой вашей доверчивости и заразит вас.  Если  проводить
время так, как проводил его Коттар, то есть видеть потенциальных осведо-
мителей во всех тех людях, общества которых ты сам добивался,  то  можно
понять это состояние. Нельзя не сочувствовать людям, живущим мыслью, что
чума не сегодня завтра положит руку тебе на плечо и что, может, как  раз
в эту самую минуту она готовится к прыжку, а ты вот радуешься, что  пока
еще цел и невредим. В той мере, в какой это возможно, он чувствует  себя
вполне уютненько среди всеобщего ужаса. Но так  как  все  это  он  пере-
чувствовал задолго до нас, думаю, он не способен в полной мере  осознать
вместе с нами всю жестокость этой неуверенности. Короче, в обществе всех
нас, пока еще не умерших от чумы, он прекрасно ощущает, что его  свобода
и жизнь ежедневно находятся накануне гибели. Но коль скоро он сам прошел
через это состояние ужаса, он считает вполне естественным, чтобы и  дру-
гие тоже узнали его. Или, точнее, если бы он был один в таком положении,
переносить это состояние ужаса ему было бы куда мучительнее. Тут он, ко-
нечно, не прав, и понять его труднее, чем прочих. Но именно в этом пунк-
те он больше, чем прочие, заслуживает труда быть понятым".
   Записи Тарру оканчиваются рассказом, ярко иллюстрирующим  это  особое
умонастроение, которое возникало одновременно и у Коттара, и у зачумлен-
ных. Рассказ этот в какой-то мере воссоздает тяжкую атмосферу этого  пе-
риода, и вот почему рассказчик считает его важным.
   Оба они отправились в городской оперный театр, где давали глюковского
"Орфея"27. Коттар пригласил с собой Тарру. Дело в том, что весной, перед
самым началом эпидемии, в наш город приехала оперная  труппа,  рассчиты-
вавшая дать несколько спектаклей. Отрезанная чумой от мира,  труппа,  по
согласованию с дирекцией нашей оперы, вынуждена  была  давать  спектакль
раз в неделю. Таким образом, в течение нескольких месяцев каждую пятницу
наш городской театр оглашали мелодичные жалобы Орфея и бессильные призы-
вы Эвридики. Однако спектакль неизменно пользовался успехом у зрителей и
давал полные сборы. Усевшись на самые дорогие места в бенуаре,  Тарру  с
Коттаром могли сверху любоваться переполненным партером,  где  собрались
наиболее элегантные наши сограждане. Входящие явно старались  как  можно
эффектнее обставить свое появление. В ослепительном  свете  рампы,  пока
музыканты под сурдинку настраивали свои инструменты,  четко  вырисовыва-
лись силуэты, двигающиеся от ряда к ряду, грациозно раскланивающиеся  со
знакомыми. Под легкий гул светских  разговоров  мужчины  разом  обретали
уверенность, какой им так не хватало всего час назад  на  темных  улицах
города. Чума отступала перед фраком.
   Все первое действие Орфей легко, не  форсируя  голоса,  жаловался  на
свой удел, несколько девиц в античных туниках изящными жестами комменти-
ровали его злосчастье, и любовь воспевалась в ариеттах.  Зал  реагировал
тепло, но сдержанно. Вряд  ли  публика  заметила,  что  в  арию  второго
действия Орфей вводит не предусмотренное композитором тремоло и  с  чуть
повышенным пафосом молит владыку Аида тронуться его  слезами.  Кое-какие
чересчур судорожные жесты знатоки сочли данью  стилизации,  что,  по  их
мнению, обогащало интерпретацию певца.
   Только во время знаменитого дуэта Орфея с Эвридикой  в  третьем  акте
(когда Эвридика ускользает от своего возлюбленного) легкий трепет  удив-
ления прошел по залу. И словно певец специально  ждал  этого  тревожного
шевеления в публике, или, вернее, невнятный рокот голосов,  дошедший  из
партера до сцены, внезапно подтвердил  то,  что  он  смутно  чувствовал,
только выбрал этот момент, чтобы нелепейшим  образом  шагнуть  к  рампе,
растопырив под своей античной туникой руки и ноги, и рухнуть среди  пас-
торальных декораций, которые и всегда-то казались анахронизмом, но  сей-
час в глазах зрителей впервые стали по-настоящему зловеще анахроничными.
Ибо в то же самое время оркестр вдруг смолк, зрители партера, поднявшись
с мест, стали медленно и молча выходить из зала, как выходят после мессы
из церкви или из комнаты, где лежит покойник, к которому приходят отдать
последний долг: дамы - подобрав юбки, опустив головы, а кавалеры -  под-
держивая своих спутниц за локоть, чтобы уберечь их от  толчков  откидных
стульев. Но мало-помалу движение ускорилось, шепот  перешел  в  крик,  и
толпа хлынула к запасным выходам. У дверей началась  давка,  послышались
вопли. Коттар и Тарру только поднялись и стояли теперь лицом  к  лицу  с
тем, что было одним из аспектов нашей теперешней жизни: чума на сцене  в
облике бившегося в судорогах лицедея, а в зале вся ненужная теперь  рос-
кошь в образе забытых вееров и кружевных косынок,  цеплявшихся  за  алый
бархат кресел.
 
   В течение первой недели сентября Рамбер всерьез впрягся  в  работу  и
помогал Риэ. Он только попросил доктора дать ему выходной в тот день, на
который была назначена встреча у здания мужского лицея  с  Гонсалесом  и
братьями.
   В полдень Гонсалес и журналист еще издали увидели братьев, чему-то на
ходу смеявшихся. Братья заявили, что в прошлый раз им ничего не  удалось
сделать, что, впрочем, не было неожиданным. Так или иначе, на этой неде-
ле они не дежурят. Придется подождать следующей. Тогда и начнем все сна-
чала. Рамбер сказал, что вот  именно  сначала.  Тут  Гонсалес  предложил
встретиться в будущий понедельник. Но тогда уж Рамбера поселят у Марселя
и Луи. "Мы с тобой только вдвоем встретимся. Если я почему-либо не  при-
ду, топай прямо к ним. Сейчас тебе объяснят, куда идти". Но  Марсель,  а
может, Луи, сказал, что проще всего отвести сейчас же их приятеля к ним.
Если Рамбер не слишком переборчивый, его там и накормят, еды  хватит  на
четверых. А он таким образом войдет в курс  дела.  Гонсалес  подтвердил:
мысль и в самом деле блестящая, и все четверо двинулись к порту.
   Марсель и Луи жили в самом конце Флотского квартала, возле ворот, вы-
ходивших на приморское шоссе. Домик у них  был  низенький,  в  испанском
стиле, с толстыми стенами, с ярко раскрашенными деревянными ставнями,  а
в комнатах было пусто и прохладно. Мать мальчиков,  старуха  испанка,  с
улыбчатым, сплошь морщинистым лицом, подала  им  вареный  рис.  Гонсалес
удивился: в городе рис уже давно пропал. "У ворот всегда чего-нибудь до-
будешь", - пояснил Марсель. Рамбер ел и пил. Гонсалес твердил,  что  это
свой парень, а свой парень слушал и думал только о том, что ему придется
торчать здесь еще целую неделю.
   На самом же деле пришлось ждать не одну, а две недели, так как теперь
сократили число караулов и стражники сменялись раз в полмесяца. И в  те-
чение этих двух недель Рамбер работал не щадя сил, работал как  заведен-
ный, с зари до ночи, закрыв на все глаза. Ложился он поздно и сразу  за-
бывался тяжелым сном. Резкий переход от безделья к изнурительной  работе
почти лишал его сновидений и сил. О  своем  скором  освобождении  он  не
распространялся. Примечательный факт: к концу первой недели он признался
доктору, что впервые за долгий срок прошлой ночью здорово напился. Когда
он вышел из бара, ему вдруг померещилось, будто железы  у  него  в  паху
распухли и что-то под мышками мешает свободно двигать руками. Он  решил,
что это чума. И единственной его реакцией - он  сам  согласился  с  Риэ,
весьма безрассудной реакцией, - было то, что он бросился бежать к возвы-
шенной части города, и там, стоя на маленькой площади, откуда и  моря-то
не было видно, разве что небо казалось пошире, он громко крикнул, призы-
вая свою жену через стены зачумленного города. Вернувшись домой и не об-
наружив ни одного симптома заражения, он устыдился своего внезапного по-
рыва. Риэ сказал, что он отлично понимает  такой  поступок.  "Во  всяком
случае, - добавил доктор, - желание так поступить вполне объяснимо"
   - Кстати, сегодня утром мсье Огон говорил со мной о вас, - вдруг  до-
бавил Риэ, когда Рамбер с ним прощался. - Спросил, знаю ли я вас. "А раз
знаете, - это он мне сказал, - так посоветуйте ему  не  болтаться  среди
контрабандистской братии. Его засекли".
   - Что все это значит?
   - Значит, что вам следует поторопиться.
   - Спасибо, - сказал Рамбер, пожимая доктору руку. Уже стоя на пороге,
он неожиданно обернулся. Риэ отметил про себя, что впервые с начала эпи-
демии Рамбер улыбается.
   - А почему бы вам не помешать моему отъезду? У вас же есть такая воз-
можность.
   Риэ характерным своим движением покачал головой и сказал, что это де-
ло его, Рамбера, что он, Рамбер, выбрал счастье и что он, Риэ, в сущнос-
ти, не имеет в своем распоряжении никаких веских аргументов против этого
выбора. В таких делах он чувствует себя не способным решать, что худо  и
что хорошо.
   - Почему же в таком случае вы советуете мне поторопиться?
   Тут улыбнулся Риэ:
   - Возможно потому, что и мне  тоже  хочется  сделать  что-нибудь  для
счастья.
   На другой день они уже не возвращались к  этой  теме,  хотя  работали
вместе. На следующей неделе Рамбер перебрался наконец в испанский домик.
Ему устроили ложе в общей комнате. Так как мальчики не  приходили  домой
обедать и так как Рамбера просили не выходить без крайней нужды, он  це-
лыми днями сидел один или болтал со старухой испанкой, матерью Марселя и
Луи. Эта худенькая старушка, вся в черном, со смуглым морщинистым  лицом
под белоснежными, до блеска промытыми седыми волосами, была на  редкость
деятельна и подвижна. Она обычно молчала, и, только когда  она  смотрела
на Рамбера, в глазах ее расцветала улыбка.
   Иногда она спрашивала его, не боится ли он занести заразу жене,  Рам-
бер отвечал, что имеется, конечно, некоторый риск, но он не так  уж  ве-
лик, а если ему оставаться в городе, они, чего доброго,  вообще  никогда
не увидятся.
   - А она милая? - улыбаясь, спросила старуха.
   - Очень.
   - Хорошенькая?
   - По-моему, да.
   - Ага, значит, поэтому, - сказала старуха.
   Рамбер задумался. Конечно, и поэтому, но невозможно же, чтобы  только
поэтому.
   - Вы в Господа Бога не верите? - спросила старуха,  она  каждое  утро
аккуратно ходила к мессе.
   Рамбер признался, что не верит, и старуха добавила, что и поэтому то-
же.
   - Тогда вы правы, поезжайте к ней. Иначе что же вам остается?
   Целыми днями Рамбер кружил среди голых  стен,  побеленных  известкой.
Трогал по дороге прибитые к стене веера или же считал помпоны на шерстя-
ном коврике, покрывавшем стол. Вечером возвращались мальчики.  Разговор-
чивостью они не отличались, сообщали только, что  еще  не  время.  После
обеда Марсель играл на гитаре и все пили анисовый ликер. Казалось,  Рам-
бер все время о чем-то думает.
   В среду Марсель, вернувшись, сказал: "Завтра в  полночь,  будь  готов
заранее". Один из двух постовых, дежуривших с  ними,  заболел  чумой,  а
другого, который жил с заболевшим в одной комнате, взяли в карантин. Та-
ким образом, дня два-три Марсель и Луи будут дежурить одни. Нынче  ночью
они сделают последние приготовления. Видимо, завтра удобнее всего.  Рам-
бер поблагодарил. "Рады?" - спросила старушка. Он сказал,  да,  рад,  но
сам думал о другом.
   На следующий день с тяжко нависавшего неба лился душный влажный зной.
Сведения о чуме были неутешительны. Только одна старушка испанка не  те-
ряла ясности духа. "Нагрешили мы, - говорила она. -  Чего  ж  тут  удив-
ляться". Рамбер по примеру Марселя и Луи скинул рубашку. Но это не помо-
гало, между лопатками и по голой груди струйками стекал пот. В полумраке
комнаты с плотно закрытыми ставнями их обнаженные торсы казались  корич-
невыми, словно отлакированными. Рамбер молча кружил по комнате. Вдруг  в
четыре часа пополудни он оделся и заявил, что уходит.
   - Только смотри - ровно в полночь, - сказал Марсель. - Все уже  гото-
во.
   Рамбер направился к Риэ. Мать доктора сообщила Рамберу, что тот в ла-
зарете в верхнем городе. Перед лазаретом у караулки все по-прежнему топ-
тались люди. "А ну, проходи", - твердил сержант с глазами навыкате. Люди
проходили, но, описав круг, возвращались обратно. "Нечего тут ждать!"  -
говорил сержант в пропотевшей от пота куртке. Такого же мнения придержи-
валась и толпа, но все же не расходилась, несмотря на убийственный зной.
Рамбер предъявил сержанту пропуск, и тот направил его в кабинет Тарру. В
кабинет попадали прямо со двора. Рамбер столкнулся с отцом Панлю,  кото-
рый как раз выходил из кабинета.
   В тесной грязной комнатенке с побеленными стенами, пропахшей  аптекой
и волглым бельем, сидел за черным деревянным столом  Тарру;  он  засучил
рукава сорочки и вытирал скомканным носовым платком пот, стекавший в уг-
лубление на сгибе локтя.
   - Еще здесь? - удивился он.
   - Да. Мне хотелось бы поговорить с Риэ.
   - Он в палате. Но если дело можно уладить без него, лучше его не тро-
гать.
   - Почему?
   - Он еле на ногах держится. Я стараюсь избавить его от лишних хлопот.
   Рамбер взглянул на Тарру. Он тоже исхудал. В глазах,  в  чертах  лица
читалась усталость. Его широкие сильные плечи ссутулились. В дверь  пос-
тучали, и вошел санитар в белой маске. Он положил на письменный стол пе-
ред Тарру пачку карточек, сказал только "шесть"  глухим  из-за  марлевой
повязки голосом и удалился. Тарру поднял глаза на  журналиста  и  указал
ему на карточки, которые веером держал в руке.
   - Миленькие карточки, а? Да нет, я шучу  -  это  умершие.  Умерли  за
ночь.
   Лоб его прорезала морщина. Он сложил карточки в пачку.
   - Единственное, что нам осталось, - это отчетность.  Тарру  поднялся,
оперся ладонями о край стола.
   - Скоро уезжаете?
   - Сегодня в полночь.
   Тарру сказал, что он сердечно этому рад и что  Рамберу  следует  быть
поосторожнее.
   - Вы это искренне?
   Тарру пожал плечами:
   - В мои годы хочешь не хочешь приходится быть искренним. Лгать  слиш-
ком утомительно.
   - Тарру, - произнес журналист, - мне хотелось бы повидаться с  докто-
ром. Простите меня, пожалуйста.
   - Знаю, знаю. Он человечнее меня. Ну пойдем.
   - Да нет, не поэтому, - с трудом сказал Рамбер. И замолчал.
   Тарру посмотрел на него и вдруг улыбнулся.
   Они прошли узеньким коридорчиком, стены  которого  были  выкрашены  в
светло-зеленый цвет, и поэтому казалось, будто они идут по дну  аквариу-
ма. У двойных застекленных дверей, за которыми нелепо суетились какие-то
тени, Тарру повернул и ввел Рамбера в крохотную комнату, сплошь в  стен-
ных шкафах. Он открыл шкаф, вынул из стерилизатора две  гигроскопические
маски, протянул одну Рамберу и посоветовал ее надеть. Журналист спросил,
предохраняет ли маска хоть от чего-нибудь, и Тарру  ответил:  нет,  зато
действует на других успокоительно.
   Они открыли стеклянную дверь. И попали в огромную палату,  где,  нес-
мотря на жару, все окна были наглухо закрыты. На стенах под самым потол-
ком жужжали вентиляторы, и их скошенные лопасти  месили  горячий  жирный
воздух, гоня его над стоявшими в два ряда серыми койками. Из всех  углов
шли приглушенные стоны, иногда прерываемые пронзительным вскриком, и все
эти звуки сливались в одну нескончаемую однообразную жалобу. Люди в  бе-
лых халатах медленно двигались по палате под ярким до  резкости  светом,
лившимся в высокие окна, забранные решеткой. Рамберу стало не по себе  в
этой душной до одури палате, и он с трудом узнал Риэ, который  склонился
над распластавшейся на постели и стонущей фигурой. Доктор вскрывал бубо-
ны в паху больного, а две санитарки, стоя по бокам койки, держали того в
позе человека, подвергающегося четвертованию. Выпрямившись,  Риэ  бросил
инструменты на поднос, который подставил фельдшер, с минуту  постоял  не
шевелясь и глядя на больного, которому делали перевязку.
   - Что новенького? - спросил он подошедшего к нему Тарру.
   - Панлю согласился замещать Рамбера в карантине. Он уже  многое  сде-
лал. Теперь надо только организовать третью дружину, инспекционную,  раз
Рамбер уезжает.
   Риэ молча кивнул.
   - Кастель уже приготовил первые препараты. Предлагает испытать.
   - Ото, вот это славно! - сказал Риэ.
   - И наконец, здесь Рамбер.
   Риэ обернулся. Разглядывая журналиста, он прищурил глаза, не закрытые
маской.
   - А вы почему здесь? - спросил он. - Вам полагается быть далеко отсю-
да.
   Тарру сказал, что нынче вечером Рамбер будет далеко, а сам Рамбер до-
бавил: "Теоретически".
   Всякий раз при разговоре маска пучилась, промокала  у  рта.  Разговор
поэтому получался какой-то нереальный, как диалог статуй.
   - Мне хотелось бы поговорить с вами, - сказал Рамбер.
   - Если угодно, давайте вместе выйдем. Подождите меня в комнате у Тар-
ру.
   Через несколько минут Рамбер и Риэ уже сидели на заднем сиденье  док-
торского автомобиля. Вел машину Тарру.
   - Бензин кончается, - сказал он, включая скорость. - Завтра  придется
топать на своих двоих.
   - Доктор, - проговорил Рамбер, - я не еду, я хочу остаться  здесь,  с
вами.
   Тарру даже не шелохнулся. Он по-прежнему вел машину. А Риэ, казалось,
уже был не в силах вынырнуть из недр усталости.
   - А как же она? - глухо спросил он.
   Рамбер ответил, что он еще и еще думал, что он  по-прежнему  верит  в
то, во что верил, но, если он уедет, ему будет стыдно. Ну,  короче,  это
помешает ему любить ту, которую он оставил. Но тут Риэ вдруг  выпрямился
и твердо
   сказал, что это глупо и что  ничуть  не  стыдно  отдать  предпочтение
счастью.
   - Верно, - согласился Рамбер. - Но все-таки  стыдно  быть  счастливым
одному.
   Молчавший до этого Тарру сказал, не  поворачивая  головы,  что,  если
Рамберу угодно разделять людское горе, ему никогда не  урвать  свободной
минуть! для счастья. Надо выбирать что-нибудь одно.
   - Тут другое, - проговорил Рамбер. - Я раньше  считал,  что  чужой  в
этом городе и что мне здесь у вас нечего делать. Но теперь, когда я  ви-
дел то, что видел, я чувствую, что я тоже здешний, хочу я того или  нет.
Эта история касается равно всех нас.
   Никто ему не ответил, и Рамбер нетерпеливо шевельнулся.
   - И вы ведь сами это отлично знаете! Иначе что бы вы делали  в  вашем
лазарете? Или вы тоже сделали выбор и отказались от счастья?
   Ни Тарру, ни Риэ не ответили на этот вопрос.  Молчание  затянулось  и
длилось почти до самого дома Риэ. И тут Рамбер снова повторил свой  воп-
рос, но уже более настойчиво. И опять только один Риэ повернулся к нему.
Чувствовалось, что даже этот жест дался ему с трудом.
   - Простите меня, Рамбер, - проговорил он, - но я сам не  знаю.  Оста-
вайтесь с нами, раз вы хотите.
   Он замолчал, так как машина резко свернула в сторону. Потом снова за-
говорил, глядя в ветровое стекло.
   - Разве есть на свете хоть что-нибудь, ради чего можно отказаться  от
того, что любишь? Однако я тоже отказался, сам не знаю почему.
   Он снова откинулся на спинку сиденья.
   - Просто я констатирую факт, вот и все, - устало произнес он. -  При-
мем это к сведению и сделаем выводы.
   - Каки