я  распростертое  на  одре.
Тепло жизни и образ смерти - вот что такое знание.
   И разумеется, именно поэтому доктор Риэ,  получив  утром  телеграмму,
извещавшую о кончине жены, принял эту весть спокойно. Он был  у  себя  в
кабинете. Мать вбежала, сунула ему телеграмму и тут же вышла, чтобы дать
на чай рассыльному. Когда она вернулась, сын стоял и держал в руке  рас-
печатанную телеграмму. Она подняла на него глаза, но он упорно смотрел в
окно, где над портом поднималось великолепное утро.
   - Бернар, - окликнула мадам Риэ.
   Доктор рассеянно оглянулся.
   - Да, в телеграмме? - спросила она.
   - Да, - подтвердил доктор. - Неделю назад.
   Мадам Риэ тоже повернулась к окну. Доктор молчал. Потом он сказал ма-
тери, что плакать не надо, что он этого ждал, но  все  равно  это  очень
трудно. Просто, говоря это, он осознал, что в его страданиях отсутствует
нечаянность. Все та же непрекращающаяся боль мучила его в  течение  нес-
кольких месяцев и в течение этих двух последних дней.
 
   Прекрасным февральским утром на заре наконец-то открылись ворота  го-
рода; и событие это радостно встретил народ, газеты, радио и  префектура
в своих сообщениях. Таким образом, рассказчику остается лишь выступить в
роли летописца блаженных часов, наступивших с открытием ворот, хотя  сам
он принадлежал к числу тех, у кого не хватало  досуга  целиком  отдаться
всеобщей радости.
   Были устроены празднества, длившиеся весь день и всю ночь.  В  то  же
самое время на вокзалах запыхтели паровозы и прибывшие из далеких  морей
корабли уже входили в наш порт, свидетельствуя в свою очередь, что  этот
день стал для тех, кто стенал в разлуке, днем великой встречи.
   Нетрудно представить себе, во что обратилось это чувство  разъединен-
ности, жившее в душе многих наших сограждан. Поезда, в течение дня  при-
бывавшие в наш город, были так же перегружены, как и те, что отбывали  с
нашего вокзала. Пассажиры заранее, еще во время двухнедельной  отсрочки,
запасались билетами на сегодняшнее число и. до третьего звонка  тряслись
от страха, что вдруг постановление префектуры возьмут и  отменят.  Да  и
путешественники, прибывавшие к нам, не могли отделаться от смутных  опа-
сений, так как знали только, да и  то  приблизительно,  о  судьбе  своих
близких, все же, что касалось прочих и самого города, было им  неведомо,
и город в их глазах приобретал зловещий лик. Но это было применимо  лишь
к тем, кого за все время чумы не сжигала страсть.
   Те, кого она сжигала, были и  впрямь  под  властью  своей  навязчивой
идеи. Одно лишь изменилось для них: в течение месяцев разлуки им неисто-
во хотелось ускорить события, подтолкнуть время физически, чтобы оно  не
мешкало, а теперь, когда перед ними уже открывался наш город, они,  нап-
ротив, как только поезд начал притормаживать, желали одного: чтобы время
замедлило свой бег, чтобы оно застыло. Смутное и в то  же  время  жгучее
чувство, вскормленное этим многомесячным существованием, потерянным  для
любви, именно оно, это чувство, требовало некоего реванша -  пусть  часы
радости тянутся вдвое медленнее, чем часы ожидания. И те, что ждали дома
или на перроне, как, например, Рамбер, уже давно предупрежденный  женой,
что она добилась разрешения на приезд, равно страдали  от  нетерпения  и
растерянности. Любовь эта  и  нежность  превратились  за  время  чумы  в
абстракцию, и теперь Рамбер с душевным трепетом ждал, когда эти  чувства
и это живое существо, на которое они были направлены, окажутся  лицом  к
лицу.
   Ему хотелось вновь стать таким, каким был он в начале эпидемии,  ког-
да, ни о чем не думая, решил очертя голову  вырваться  из  города,  бро-
ситься к той, любимой. Но он знал, что это уже невозможно. Он переменил-
ся, чума вселила в него отрешенность, и напрасно он пытался опровергнуть
это всеми своими силами, ощущение отрешенности продолжало  жить  в  нем,
как некая глухая тоска. В каком-то смысле у него даже было чувство, буд-
то чума кончилась слишком резко, когда  он  еще  не  собрался  с  духом.
Счастье приближалось на всех парах, ход событий опережал ожидание.  Рам-
бер понимал, что ему будет возвращено все сразу и что радость, в сущнос-
ти, сродни ожогу, куда уж тут ею упиваться.
   Все остальные более или менее отчетливо переживали то же самое, и по-
этому поговорим лучше обо всех. Стоя  здесь,  на  перроне  вокзала,  где
должна была с минуты на минуту начаться вновь их личная жизнь, они  пока
еще ощущали свою общность, обменивались понимающими взглядами и  улыбка-
ми. Но как только они заметили вырывающийся из трубы паровоза дым,  зас-
тарелое чувство отъединенности вдруг угасло под ливнем смутной и оглуша-
ющей радости. Когда поезд остановился, кое  для  кого  кончилась  долгая
разлука, начавшаяся на этом самом перроне, на этом самом вокзале, и кон-
чилась в тот миг, когда руки ликующе и алчно ощутили родное  тело,  хотя
уже забыли его живое присутствие. Так, Рамбер не успел  даже  разглядеть
бегущее к нему существо, с размаху уткнувшееся лицом  в  его  грудь.  Он
держал ее в своих объятиях, прижимал к себе  голову,  не  видя  лица,  а
только знакомые волосы, - он не утирал катившиеся из глаз слезы и сам не
понимал, льются ли они от теперешнего его счастья или от  загнанной  ку-
да-то в глубь души боли, и все же знал, что эта влага, застилавшая взор,
помешала ему убедиться в том, действительно ли это лицо,  прильнувшее  к
его плечу, то самое, о котором так долго мечталось,  или,  напротив,  он
увидит перед собой незнакомку. Он поймет, но позже, верно  ли  было  его
подозрение. А сейчас ему, как и всем толпившимся  на  перроне,  хотелось
верить или делать вид, что они верят, будто чума может  прийти  и  уйти,
ничего не изменив в сердце человека.
   Тесно жавшиеся друг к другу парочки расходились по домам, не видя ни-
кого и ничего, внешне восторжествовав над чумой, забыв былые муки, забыв
тех, кто прибыл тем же поездом и, не обнаружив на перроне близких, нашел
подтверждение своим страхам, уже давно тлевшим в  сердце  после  слишком
долгого молчания. Для них, чьим единственным спутником отныне оставалась
еще свежая боль, для тех, кто в эти самые минуты посвящал себя памяти об
исчезнувшем, для них все получилось иначе, и чувство разлуки именно сей-
час достигло своего апогея. Для них, матерей, супругов, любовников,  по-
терявших всю радость жизни вместе с родным существом, брошенным  куда-то
в безымянный ров или превратившимся в кучу пепла, - для них  по-прежнему
шла чума.
   Но кому было дело до этих осиротелых? В полдень солнце,  обуздав  хо-
лодные порывы ветра, бороздившие небо с самого утра, пролилось на  город
сплошными волнами недвижимого света. День словно застыл.  В  окаменевшее
небо с форта на холме без перерыва били пушки.  Весь  город  высыпал  на
улицы, чтобы отпраздновать эту пронзительную минуту, когда время мучений
уже кончалось, а время забвения еще не началось.
   На всех площадях танцевали. За несколько часов движение резко  усили-
лось, и многочисленные машины с трудом пробирались через забитые народом
улицы. Все послеобеденное время гудели напропалую наши городские колоко-
ла. От их звона по лазурно-золотистому небу расходились волны  дрожи.  В
церквах служили благодарственные молебны. Но и в увеселительных  заведе-
ниях тоже набилось множество публики, и владельцы кафе,  не  заботясь  о
завтрашнем дне, широко торговали еще остававшимися у них  спиртными  на-
питками. Перед стойками возбужденно толпились люди, и среди  них  видне-
лись парочки, тесно обнявшиеся,  бесстрашно  выставлявшие  напоказ  свое
счастье. Кто кричал, кто смеялся. В этот день, данный им сверх  положен-
ного, каждый щедро расходован запасы жизненных сил,  накопленные  за  те
месяцы, когда у всех душа едва тлела. Завтра начнется жизнь как таковая,
со всей ее осмотрительностью. А пока люди разных слоев  общества  брата-
лись, толклись бок о бок. То равенство, какого не сумели добиться навис-
шая над городам смерть, установило счастье освобождения, пусть только на
несколько часов.
   Но это банальное неистовство все же о чем-то умалчивало, и люди,  вы-
сыпавшие в послеобеденный час на улицу, шедшие рядом с Рамбером, скрыва-
ли под невозмутимой миной некое более  утонченное  счастье.  И  действи-
тельно, многие парочки и семьи казались с виду обычными мирными прохожи-
ми. А в действительности они совершали утонченное  паломничество  к  тем
местам, где столько перестрадали. Им хотелось показать  вновь  прибывшим
разительные иди скрытые пометы чумы, зримые следы  ее  истории.  В  иных
случаях оранпы довольствовались ролью гидов, которые, мол, всего навида-
лись, ролью современника чумы, и в таких случаях о связанной с нею опас-
ности говорилось приглушенно, а о страхе вообще не говорили. В сущности,
вполне безобидное развлечение. Но в иных случаях выбирался более  трево-
жащий маршрут, следуя которому любовник в приливе нежной грусти воспоми-
наний мог бы сказать своей подруге: "Как раз здесь в те  времена  я  так
тебя хотел, а тебя не было". Этих туристов, ведомых страстью, узнавали с
первого взгляда: они как бы образовывали  островки  шепота  и  признаний
среди окружающего их гула толпы. Именно они, а не оркестры; игравшие  на
всех перекрестках, знаменовали собой  подлинное  освобождение.  Ибо  эти
восторженные парочки, жавшиеся друг к другу и скупые на слова,  провозг-
лашали всем торжеством и всей несправедливостью своего счастья, что чума
кончилась и время ужаса миновало. Вопреки всякой очевидности  они  хлад-
нокровно отрицали тот факт, что мы познали безумный  мир,  где  убийство
одного человека было столь же обычным делом, как щелчок по мухе, познали
это вполне рассчитанное дикарство, этот продуманный до мелочей бред, это
заточение, чудовищно освобождавшее от всего,  что  не  было  сегодняшним
днем, этот запах смерти, доводивший до одури тех, кого еще не убила  чу-
ма; они отрицали наконец, что мы были тем обезумевшим народом, часть ко-
торого, загнанная в жерло мусоросжигательной  печи,  вылетала  в  воздух
жирным липким дымом, в то время как другая, закованная в цепи бессилия и
страха, ждала своей очереди.
   По крайней мере это первым делом бросилось в глаза доктору Риэ, кото-
рый, торопясь добраться до окраины, шагал в этот послеобеденный час сре-
ди звона колоколов, грохота пушек, музыки и  оглушительных  криков.  Его
работа продолжалась, болезнь не дает передышки. На город спускался  нес-
равненно прекрасной дымкой тихий свет, и в него вплетались прежние запа-
хи - жареного мяса и анисовой водки. Вокруг Риэ видел запрокинутые к не-
бу веселые лица. Мужчины и женщины шли сцепив руки, с горящими  глазами,
и их желание выражало себя лихорадочным возбуждением и криком. Да,  чума
кончилась, кончился ужас, и сплетшиеся руки говорили, что чума была изг-
нанием, была разлукой в самом глубинном значении этого слова.
   Впервые Риэ сумел найти общую фамильную примету того, что он в  тече-
ние месяцев читал на лицах прохожих. Сейчас достаточно  было  оглядеться
кругом. Люди дожили до конца чумы со всеми ее бедами и лишениями, в кон-
це концов они влезли в этот костюм, - в костюм, который предписывался им
ролью, уже давно они играли эту роль эмигрантов, чьи лица,  а  теперь  и
одежда свидетельствовали о разлуке и далекой отчизне. С той минуты, ког-
да чума закрыла городские ворота, когда их существование заполнила собой
разлука, они лишились того спасительного  человеческого  тепла,  которое
помогает забыть все. В каждом уголке города мужчины и женщины в  различ-
ной степени  жаждали  некоего  воссоединения,  которое  каждый  толковал
по-своему, но которое было для всех без изъятия  одинаково  недоступным.
Большинство изо всех своих сил взывало к кому-то  отсутствующему,  тяну-
лось к теплоте чьего-то тела, к нежности или к привычке. Кое-кто, подчас
сам того не зная, страдал потому, что очутился  вне  круга  человеческой
дружбы, уже не мог сообщаться с людьми даже самыми  обычными  способами,
какими выражает себя дружба, - письмами,  поездами,  кораблями.  Другие,
как, очевидно, Тарру - таких было меньшинство, - стремились к  воссоеди-
нению с чем-то, чего и сами не могли определить, но именно это неопреде-
лимое и казалось им единственно желанным. И  за  неимением  иного  слова
они, случалось, называли это миром, покоем.
   Риэ все шагал. По мере того как он продвигался вперед,  толпа  сгуща-
лась, гул голосов крепчал, и ему чудилось,  будто  предместья,  куда  он
направлялся, отодвигаются все дальше и дальше от центра.  Постепенно  он
растворился в этом гигантском громкоголосом  организме,  он  все  глубже
вникал в его крик и одновременно понимал, что в какой-то степени  это  и
его собственный крик. Да, все мы мучились вместе, и физически и душевно,
во время этих затянувшихся, непереносимо трудных каникул, от этой  ссыл-
ки, откуда нет выхода, от этой жажды, которую  не  дано  утолить.  Среди
нагромождения трупов, тревожных гудков санитарных машин, знамений, пода-
ваемых так называемой судьбой, упрямого топтания страхов и грозного бун-
та сердец беспрерывно и отовсюду шел ропот, будораживший испуганных  лю-
дей, твердивший им, что необходимо вновь обрести свою подлинную  родину.
Для всех них подлинная родина находилась за стенами этого полузадушенно-
го города. Она была в благоухании кустарника на склонах холмов, в  морс-
кой глади, в свободных странах и в весомой силе любви. И  к  ней-то,  то
есть к счастью, они и жаждали вернуться, с отвращением отводя  взоры  от
всего прочего.
   Риэ и сам не знал, какой, в сущности, смысл заключался в их  изгнании
и в этом стремлении к воссоединению. Он шел и шел, его толкали,  оклика-
ли, мало-помалу он достиг менее людных улиц, и тут он  подумал,  что  не
так-то важно, имеет все это смысл или не имеет, главное  -  надо  знать,
какой ответ дан человеческой надежде.
   Отныне он-то знал, что именно отвечено, как-то яснее заметил  это  на
ближних, почти пустынных улицах предместья. Были люди, которые держались
за то немногое, что было им отпущено, жаждали лишь  одного  -  вернуться
под кров своей любви, и эти порой бывали вознаграждены, Конечно, кое-кто
бродил сейчас одиноко по городу, так как лишился того, кого ждал. Счаст-
ливы еще те, которых дважды не постигла разлука, подобно тем, кто до на-
чала эпидемии не сумел сразу построить здания своей любви  и  в  течение
многих лет вслепую пытался найти недостижимо трудное  согласие,  которое
спаяло бы жизнь двух любовников-врагов. Вот  эти,  подобно  самому  Риэ,
имели легкомыслие рассчитывать на все  улаживающее  время;  этих  навеки
развело в разные стороны. Но другие,  как,  например,  Рамбер,  которому
доктор сказал нынче утром: "Мужество, мужество, теперь мы  должны  дока-
зать свою правоту", такие, как Рамбер, не колеблясь, нашли отсутствующе-
го, которого, как им думалось, уже потеряли. Эти будут  счастливы,  хотя
бы на время. Теперь они знали, что существует на  свете  нечто,  к  чему
нужно стремиться всегда и что иногда дается в руки, и это нечто -  чело-
веческая нежность.
   И напротив, тем, кто обращался поверх человека к чему-то, для них са-
мих непредставимому, - вот тем ответа нет. Тарру, очевидно, достиг этого
труднодостигаемого мира, о котором он говорил, но обрел его лишь в смер-
ти, когда он уже ни на что не нужен. И вот те, кого  Риэ  видел  сейчас,
те, что стояли в свете уходящего солнца у порога своих домов, нежно  об-
нявшись, страстно глядя в любимые глаза, - вот эти получили то, что  хо-
тели, они-то ведь просили то единственное, что зависело от них самих.  И
Риэ, сворачивая на улицу, где жили Коттар и Гран,  подумал,  что  вполне
справедливо, если хотя бы время от времени радость, как награда,  прихо-
дит к тому, кто довольствуется своим уделом человека и  своей  бедной  и
страшной любовью.
 
   Наша хроника подходит к концу. Пора уже  доктору  Бернару  Риэ  приз-
наться, что он ее автор. Но прежде чем приступить к изложению  последних
событий, ему хотелось бы в какой-то мере оправдать свой замысел и объяс-
нить, почему он пытался придерживаться тона  объективного  свидетеля.  В
продолжение всей эпидемии ему в силу его профессиональных занятий прихо-
дилось встречаться со множеством своих сограждан и выслушивать их излия-
ния. Таким образом, он находился как бы в центре событий и  мог  поэтому
наиболее полно передать то, что видел и слышал. Но он счел  нужным  сде-
лать это со всей полагающейся сдержанностью. В  большинстве  случаев  он
старался передать только то, что видел своими глазами, старался не навя-
зывать своим собратьям по чуме мысли, которые, по сути дела, у них самих
не возникали, и использовать только те документы, которые  волею  случая
или беды попали ему в руки.
   Призванный свидетельствовать по поводу страшного преступления, он су-
мел сохранить известную сдержанность, как оно и подобает добросовестному
свидетелю. Но в то же время, следуя законам душевной честности, он  соз-
нательно встал на сторону жертв и хотел быть  вместе  с  людьми,  своими
согражданами, в единственном, что было для всех неоспоримо, -  в  любви,
муках и изгнании. Поэтому-то он разделял со своими согражданами  все  их
страхи, потому-то любое положение, в какое  они  попадали,  было  и  его
собственным.
   Стремясь быть наиболее добросовестным свидетелем, он обязан был  при-
водить в основном лишь документы, записи и  слухи.  Но  ему  приходилось
молчать о своем личном, например о своем ожидании, о  своих  испытаниях.
Если подчас он нарушал это правило, то лишь затем,  чтобы  понять  своих
сограждан или чтобы другие лучше их поняли, чтобы облечь в наиболее точ-
ную форму то, что они в большинстве случаев чувствовали  смутно.  Откро-
венно говоря, эти усилия разума дались ему без труда. Когда ему не  тер-
пелось непосредственно слить свою личную исповедь с сотнями голосов  за-
чумленных, он откладывал перо при мысли, что нет и не было у него  такой
боли, какой не перестрадали бы другие, и что в мире, где боль подчас так
одинока, в этом было даже свое преимущество. Нет, решительно  он  должен
был говорить за всех.
   Но был среди жителей Орана один человек, за которого не мог  говорить
доктор Риэ. Речь шла о том, о ком Тарру как-то сказал Риэ: "Единственное
его преступление, что в сердце своем он одобрил то, что убивает детей  и
взрослых. Во всем остальном я его, пожалуй, понимаю, но вот это я вынуж-
ден ему простить". И совершенно справедливо,  что  хроника  оканчивается
рассказом об этом человеке, у которого было слепое сердце, то есть  оди-
нокое сердце.
   Когда доктор выбрался из шумных праздничных улиц и уже собрался свер-
нуть в переулок, где жили Гран с  Коттаром,  его  остановил  полицейский
патруль - этого уж он никак не  ожидал.  Вслушиваясь  в  отдаленный  гул
празднества, Риэ рисовал в воображении тихий квартал, пустынный  и  без-
молвный. Он вынул свое удостоверение.
   - Все равно нельзя, доктор, - сказал полицейский. - Там какой-то  су-
масшедший в толпу стреляет. Подождите-ка здесь, ваша  помощь  может  еще
понадобиться.
   В эту минуту Риэ заметил приближавшегося к нему Грана. Гран тоже  ни-
чего не знал. Его тоже не пропустили; одно ему было  известно:  стреляют
из их дома. Отсюда был действительно виден  фасад  здания,  позолоченный
лучами по-вечернему нежаркого  солнца.  Перед  домом  оставалось  пустое
пространство, даже на противоположном тротуаре никого не  было.  Посреди
мостовой валялась шляпа и клочок какой-то засаленной тряпки. Риэ и  Гран
разглядели вдалеке, на другом конце улицы, второй  полицейский  патруль,
тоже заграждавший проход, а за спинами полицейских быстро мелькали фигу-
ры прохожих. Присмотревшись внимательнее, они  заметили  еще  нескольких
полицейских с револьверами в руках, эти забились в ворота напротив.  Все
ставни в доме были закрыты. Но во втором этаже одна из створок чуть при-
открылась. Улица застыла в молчании. Слышались  только  обрывки  музыки,
доносившейся из центра города.