, казалось,  застряло  посредине
неба. В течение всего дня зной и яркий свет заливали город. Едва человек
покидал дом или выходил из-под уличных аркад, как сразу же начинало  ка-
заться, будто во всем городе не существует уголка, защищенного от  этого
ослепляющего излучения. Солнце преследовало наших сограждан даже в самых
глухих закоулках, и стоило им остановиться хоть на минуту, как оно обру-
шивалось на них. Так  как  первые  дни  жары  совпали  со  стремительным
подъемом кривой смертности - теперь эпидемия уносила за неделю  примерно
семьсот жертв, - в городе воцарилось уныние. В предместьях, где на  ров-
ных улицах стоят дома с террасами, затихло обычное оживление, и квартал,
где вся жизнь проходит у порога, замер; ставни были закрыты. Но никто не
знал, что загнало людей в комнаты - чума или солнце. Однако из некоторых
домов доносились стоны. Раньше, когда случалось нечто подобное, на улице
собирались зеваки, прислушивались, судачили. Но  теперь,  когда  тревога
затянулась, сердца людей, казалось, очерствели, и каждый жил  или  шагал
где-то в стороне от этих стонов, как будто они стали естественным языком
человека.
   Схватка у городских ворот, когда жандармам  пришлось  пустить  в  ход
оружие, вызвала глухое волнение. Были, конечно, раненые,  но  в  городе,
где все и вся преувеличивалось под воздействием жары и страха, утвержда-
ли, что были и убитые. Во всяком случае, верно одно  -  недовольство  не
переставало расти, и, предвидя худшее, наши власти всерьез начали  поду-
мывать о мерах, которые придется принять в том  случае,  если  население
города, смирившееся было под бичом, вдруг взбунтуется.  Газеты  печатали
приказы, где вновь и вновь говорилось о категорическом запрещении  поки-
дать пределы города, нарушителям грозила тюрьма. Город прочесывали  пат-
рули. По пустынным, раскаленным зноем улицам, между  двух  рядов  плотно
закрытых ставен, то и дело проезжал конный  патруль,  предупреждавший  о
своем появлении звонким цоканьем копыт по мостовой. Патруль скрывался за
углом, и глухая, настороженная тишина вновь окутывала бедствующий город.
Временами раздавались выстрелы - это специальный отряд,  согласно  полу-
ченному недавно приказу, отстреливал бродячих собак и  кошек,  возможных
переносчиков блох. Эти сухие хлопки окончательно погружали город  в  ат-
мосферу военной тревоги.
   Все приобретало несуразно огромное значение в испуганных душах  наших
сограждан, и виной тому были жара и безмолвие. Впервые  наши  сограждане
стали замечать краски неба, запахи земли, возвещавшие смену времен года.
Каждый со страхом понимал, что зной будет способствовать развитию эпиде-
мии, и в то же время каждый видел, что наступало лето. Крики  стрижей  в
вечернем небе над городом становились особенно ломкими. Но июньские  су-
мерки, раздвигавшие в наших краях горизонт, были куда шире этого  крика.
На рынки вывозили уже не первые весенние бутоны, а пышно  распустившиеся
цветы, и после утренней распродажи разноцветные лепестки густо  устилали
пыльные тротуары. Все видели воочию, что весна на исходе, что она расто-
чила себя на эти тысячи и тысячи цветов, сменявших друг друга, как в хо-
роводе, и что она уже чахнет под душившим ее исподволь двойным грузом  -
чумы и зноя. В глазах всех наших сограждан это  по-летнему  яркое  небо,
эти улицы, принявшие белесую окраску пыли и скуки, приобретали столь  же
угрожающий смысл, как сотни смертей, новым бременем ложившихся на  плечи
города. Безжалостное солнце, долгие часы с привкусом  дремоты  и  летних
вакаций уже не звали, как раньше, к празднествам воды и плоти. Напротив,
в нашем закрытом притихшем городе они звучали глухо, как  в  подземелье.
Часы эти утратили медный лоск загара счастливых летних  месяцев.  Солнце
чумы приглушало все краски, гнало прочь все радости.
   Вот в этом-то и сказался один из великих  переворотов,  произведенных
чумой. Обычно наши сограждане весело приветствовали приход  лета.  Тогда
город весь раскрывался навстречу морю и выплескивал все, что было в  нем
молодого, на пляжи. А нынешним летом море, лежавшее совсем  рядом,  было
под запретом, и тело лишалось права на свою долю радости. Как жить в та-
ких условиях? И опять-таки Тарру дал наиболее верную картину нашего  су-
ществования в те печальные дни. Само собой разумеется, он следил лишь  в
общих чертах за развитием чумы и справедливо отметил  в  своей  записной
книжке как очередной этап эпидемии то обстоятельство, что  радио  отныне
уже не сообщает, сколько сотен человек скончалось за неделю, а  приводит
данные всего за один день - девяносто два смертных случая, сто семь, сто
двадцать. "Пресса и городские власти стараются перехитрить чуму. Вообра-
жают, будто выигрывают очко только потому, что  сто  тридцать,  конечно,
меньше, чем девятьсот десять".  Запечатлел  он  также  трогательные  или
просто эффектные аспекты эпидемии - рассказал о том, как шел по  пустын-
ному кварталу мимо наглухо закрытых ставен, как вдруг над самой его  го-
ловой широко распахнулись обе створки окна и какая-то женщина,  испустив
два пронзительных крика, снова захлопнула ставни,  отрезав  густой  мрак
комнаты от дневного света. А в другом месте он записал,  что  из  аптеки
исчезли мятные лепешечки, потому что многие сосут их непрерывно, надеясь
уберечься от возможной заразы.
   Продолжал он также наблюдать за своими любимыми персонажами. В  част-
ности, убедился, что кошачий старичок тоже переживает  трагедию.  Как-то
утром на их улице захлопали выстрелы, и, судя по записям Тарру,  свинцо-
вые плевки уложили на месте большинство кошек, а остальные в испуге раз-
бежались. В тот же день старичок вышел в обычный час на  балкон,  недоу-
менно передернул плечами, перевесился через перила,  зорко  оглядел  всю
улицу из конца в конец и,  видимо,  решил  покориться  судьбе  и  ждать.
Пальцы его нервно выбивали дробь по металлическим перилам. Он еще подож-
дал, побросал на тротуар бумажки, вошел в комнату,  вышел  снова,  потом
вдруг исчез, злобно хлопнув балконной дверью. В  последующие  дни  сцена
эта повторялась в точности, но теперь на лице старичка явно читались все
более и более глубокие грусть и растерянность. А уже через неделю  Тарру
напрасно поджидал этого ежедневного появления,  окна  упорно  оставались
закрытыми, за ними, видимо, царила вполне объяснимая печаль. "Запрещает-
ся во время чумы плевать на котов" - таким афоризмом  заканчивалась  эта
запись.
   Зато Тарру, возвращаясь к себе по вечерам, мог быть уверен, что  уви-
дит в холле мрачную физиономию ночного  сторожа,  без  устали  шагавшего
взад и вперед. Сторож напоминал всем и каждому, что он,  мол,  предвидел
теперешние события. Когда же Тарру, подтвердив, что сам слышал это  про-
рочество, позволил себе заметить, что предсказывал тот скорее  землетря-
сение, старик возразил: "Эх, кабы землетрясение! Тряхнет хорошенько -  и
дело с концом... Сосчитают мертвых, живых - и все тут. А вот эта  стерва
чума! Даже тот, кто не болен, все равно носит болезнь у себя в сердце".
   Директор отеля был удручен не меньше. В первое время путешественники,
застрявшие в Оране, вынуждены были жить в отеле в связи с тем, что город
был объявлен закрытым. Но эпидемия  продолжалась,  и  многие  постояльцы
предпочли поселиться у своих друзей. И по тем же самым причинам, по  ка-
ким все номера гостиницы раньше были заняты, - теперь они  пустовали,  -
новых путешественников в наш город не пускали. Тарру оставался  в  числе
нескольких последних жильцов, и директор при каждой  встрече  давал  ему
понять, что он давным-давно уже закрыл бы отель, но не делает этого ради
своих последних клиентов. Нередко он спрашивал мнение Тарру насчет  воз-
можной продолжительности эпидемии. "Говорят, - отвечал Тарру,  -  холода
препятствуют развитию бактерий". Тут директор окончательно терял голову:
"Да здесь же никогда настоящих холодов не бывает, мсье. Так  или  иначе,
это еще на много месяцев!" К тому же он был убежден, что и после оконча-
ния эпидемии путешественники долго еще будут обходить наш  город  сторо-
ной. Эта чума - гибель для туризма.
   В ресторане после недолгого отсутствия вновь появился господин  Огон,
человек-филин, но в сопровождении только двух своих дрессированных соба-
чек. По наведенным справкам, его жена ухаживала за больной матерью и те-
перь, похоронив ее, находилась в карантине.
   - Не нравится мне это, - признался директор Тарру. - Карантин  каран-
тином, а все-таки она на подозрении, а значит, и они тоже.
   Тарру заметил, что с такой точки зрения все  люди  подозрительны.  Но
директор стоял на своем, и, как оказалось, у него на сей счет было впол-
не определенное мнение.
   - Нет, мсье, мы с вами, например, не подозрительные. А они - да.
   Но господин Отон ничуть не собирался менять свои привычки из-за таких
пустяков, как чума, в данном случае чума просчиталась. Все так же входил
он в зал ресторана, садился за столик первым, по-прежнему вел со  своими
отпрысками  неприязненно-изысканные  разговоры.  Изменился  один  только
мальчуган. Весь в черном, как и его сестренка, он как-то съежился и  ка-
зался миниатюрной тенью отца. Ночной  сторож,  не  выносивший  господина
Огона, ворчал:
   - Этот-то и помрет одетым. И обряжать его не придется. Так  и  отпра-
вится прямехонько на тот свет.
   Нашлось в дневнике место и для записи о проповеди отца Панлю,  но  со
следующими комментариями: "Мне понятен, даже симпатичен этот пыл. Начало
бедствий, равно как и их конец, всегда  сопровождается  небольшой  дозой
риторики. В первом случае еще не утрачена привычка, а во втором она  уже
успела вернуться. Именно в разгар бедствий привыкаешь к правде, то  есть
к молчанию. Подождем".
   Записал Тарру также, что имел с доктором Риэ продолжительную  беседу,
но не изложил ее, а отметил только, что она привела к положительным  ре-
зультатам, упомянул по этому поводу, что глаза у матери доктора карие, и
вывел отсюда довольно-таки странное заключение, что взгляд, где читается
такая доброта, всегда будет сильнее любой  чумы,  и,  наконец,  посвятил
чуть ли не страницу старому астматику, пациенту доктора Риэ.
   После их беседы он  увязался  за  доктором,  отправившимся  навестить
больного. Старик приветствовал гостей своим обычным ядовитым  хихиканьем
и потиранием рук. Он лежал в постели, под спину у  него  была  подсунута
подушка, а по бокам стояли две кастрюли с горошком.
   - Ага, еще один, - сказал он, заметив Тарру. -  Все  на  свете  шиво-
рот-навыворот, докторов стало больше, чем больных. Ну как,  быстро  дело
пошло, а? Кюре прав, получили по заслугам.
   На следующий день Тарру снова явился к нему без предупреждения.  Если
верить его записям, старик астматик, галантерейщик по роду занятий, дос-
тигнув пятидесяти лет, решил, что достаточно потрудился на  своем  веку.
Он слег в постель и уже не вставал. Однако в стоячем положении астма его
почти не мучила. Так и дожил он на небольшую ренту до своего семидесяти-
пятилетия и легко нес бремя лет. Он не терпел вида любых часов, и в доме
у них не было даже будильника. "Часы, - говаривал он, - и дорого,  да  и
глупость  ужасная".  Время  он  узнавал,  особенно  время  приема  пищи,
единственно для него важное, с помощью горошка, так как при  пробуждении
у его постели уже стояли две кастрюли, причем одна полная доверху.  Так,
горошина за горошиной, он наполнял пустую кастрюлю равномерно и  прилеж-
но. Кастрюли с горошком были,  так  сказать,  его  личными  ориентирами,
вполне годными для измерения времени. "Вот переложу пятнадцать кастрюль,
- говорил он, - и закусить пора будет. Чего же проще".
   Если верить его жене, он еще смолоду проявлял странности.  И  впрямь,
никогда ничто его не интересовало - ни работа, ни друзья,  ни  кафе,  ни
музыка, ни женщины, ни прогулки. Он и  города-то  ни  разу  не  покидал;
только однажды, когда по семейным делам ему пришлось отправиться  в  Ал-
жир, он вылез на ближайшей от Орана станции - дальнейшее странствие ока-
залось ему не по силам - и первым же поездом вернулся домой.
   Старик объяснил господину Тарру, который не сумел скрыть своего удив-
ления перед этим добровольным затворничеством,  что,  согласно  религии,
первая половина жизни человека - это подъем, а вторая - спуск, и,  когда
начинается этот самый спуск, дни человека принадлежат уже  не  ему,  они
могут быть отняты в любую минуту. С этим ничего поделать нельзя, поэтому
лучше вообще ничего не делать. Впрочем, явная нелогичность этого положе-
ния, видно, нисколько его не смущала, так как почти  тут  же  он  заявил
Тарру, что Бога не существует, будь Бог, к чему бы тогда нужны попы.  Но
из дальнейшей беседы Тарру стало ясно, что философская концепция старика
прямо объяснялась тем недовольством, которое вызывали у него благотвори-
тельные поборы в их приходе. В качестве последнего штриха к его портрету
необходимо упомянуть о самом заветном желании старика, которое он  неод-
нократно высказывал собеседнику: он надеялся умереть в глубокой  старос-
ти.
   "Кто он, святой? - спрашивал себя Тарру. И отвечал: - Да, святой, ес-
ли только святость есть совокупность привычек".
   Но в то же самое время Тарру затеял описать во всех подробностях один
день зачумленного города и дать точное представление о занятиях и  жизни
наших сограждан этим летом. "Никто, кроме пьяниц, здесь  не  смеется,  -
записал Тарру, - а они смеются слишком много и часто".  Затем  шло  само
описание.
   "На заре по городу проносится легкое веяние. В этот  час,  час  между
теми, кто умер ночью, и теми, кто умрет днем, почему-то  чудится,  будто
мор на миг замирает и набирается духу.  Все  магазины  еще  закрыты.  Но
объявления, выставленные кое-где в витринах: "Закрыто по  случаю  чумы",
свидетельствуют, что эти магазины не откроются в  положенное  время.  Не
совсем еще проснувшиеся продавцы газет не выкрикивают  последних  извес-
тий, а, прислонясь к стенке на углу  улицы,  молча  протягивают  фонарям
свой товар жестом лунатика. Еще минута-другая, и разбуженные звоном пер-
вых трамваев газетчики рассыплются по всему городу,  держа  в  вытянутой
руке газетный лист, где чернеет только одно слово: "Чума".  "Продолжится
ли чума до осени? Профессор Б. отвечает: "Нет!"". "Сто  двадцать  четыре
смертных случая - таков итог девяносто четвертого дня эпидемии".
   Несмотря на бумажный кризис, который становится все более ощутимым  и
в силу которого многие издания сократили свой объем, стала выходить  но-
вая газета "Вестник эпидемии", задача коей "информировать наших  граждан
со всей возможной объективностью о прогрессе или затухании болезни;  да-
вать им наиболее авторитетную информацию  о  дальнейшем  ходе  эпидемии;
предоставлять свои страницы всем тем, известным или безвестным, кто  на-
мерен бороться против бедствия;  поддерживать  дух  населения,  печатать
распоряжения властей, - словом, собрать воедино, в один кулак добрую во-
лю всех и каждого, дабы успешно противостоять постигшему нас несчастью".
В действительности же газета буквально через несколько  дней  ограничила
свою задачу публикацией сообщений о новых  и  надежных  профилактических
средствах против чумы.
   Часов в шесть утра газеты успешно раскупаются очередями, уже  выстро-
ившимися у дверей магазинов за час до открытия, а потом  и  в  трамваях,
которые приходят с окраин, переполненные до отказа. Трамваи стали теперь
единственным нашим транспортом, и продвигаются они с трудом, так как все
площадки и подножки облеплены пассажирами. Любопытная деталь - пассажиры
стараются стоять друг к другу спиной, конечно,  насколько  это  возможно
при такой давке, - во избежание взаимного заражения. На остановках трам-
вай выбрасывает из себя партию мужчин и женщин,  которые  спешат  разбе-
жаться в разные стороны, чтобы остаться в одиночестве. Нередко в трамвае
разыгрываются скандалы, что объясняется просто дурным настроением, а оно
стало теперь хроническим.
   После того как пройдут первые трамваи, город постепенно начинает про-
сыпаться, открываются первые пивные, где  на  стойках  стоят  объявления
вроде: "Кофе нет", "Сахар приносите с собой" и т. д. и т. п. Потом  отк-
рываются лавки, на улицах становится шумнее. Одновременно весь город за-
ливают солнечные лучи, и жара обволакивает июльское небо свинцовой  дым-
кой. В этот час люди, которым нечего делать,  отваживаются  пройтись  по
бульварам. Создается впечатление, будто многие во что бы то ни стало хо-
тят заклясть чуму с помощью выставленной напоказ роскоши.  Каждый  день,
часам к одиннадцати, на главных улицах города происходит  как  бы  парад
молодых людей и молодых дам, и, глядя на них, понимаешь, что в лоне  ве-
ликих катастроф зреет  страстное  желание  жить.  Если  эпидемия  пойдет
вширь, то рамки морали, пожалуй, еще раздвинутся. И мы увидим тогда  ми-
ланские сатурналии у разверстых могил.
   В полдень, как по мановению волшебного жезла, наполняются все  ресто-
раны. А уже через несколько минут у двери топчутся маленькие группки лю-
дей, которым не хватило места. От зноя небо постепенно тускнеет. А в те-
ни огромных маркиз чающие еды  ждут  своей  очереди  на  улице,  которую
вот-вот растопит солнце. Рестораны потому так набиты, что они во  многом
упрощают проблему питания. Но не снимают страха перед заражением. Обеда-
ющие долго и терпеливо перетирают приборы и тарелки. С недавнего времени
в витринах ресторанов появились объявления: "У нас посуду  кипятят".  Но
потом владельцы ресторанов отказались от всякой рекламы, поскольку  пуб-
лика все равно придет. К тому же клиент перестал скупиться. Самые тонкие
или считающиеся таковыми вина, самые дорогие закуски - с этого начинает-
ся неистовое состязание пирующих. Говорят также, что в  одном  ресторане
поднялась паника: один из обедающих почувствовал себя плохо, встал из-за
столика, побледнел и, шатаясь, поспешно направился к выходу.
   К двум часам город постепенно пустеет, в эти минуты на улицах сходят-
ся вместе пыль, солнце, чума и  молчание.  Зной  без  передышки  стекает
вдоль стен высоких серых зданий. Эти долгие тюремные  часы  переходят  в
пламенеющие вечера, которые обрушиваются на людный, стрекочущий город. В
первые дни жары, неизвестно даже почему, на улицах и вечерами никого  не
было. Но теперь дыхание ночной свежести приносит с собой если не  надеж-
ду, то хоть разрядку. Все высыпают тогда из  домов.  Стараются  оглушить
себя болтовней, громкими спорами, вожделеют, и под алым  июльским  небом
весь город, с его парочками и людским говором, дрейфует навстречу  одыш-
ливой ночи. И тщетно каждый вечер какой-то вдохновенный старец в  фетро-
вой шляпе и в галстуке бабочкой расталкивает толпу со словами: "Бог  ве-
лик, придите к нему": все, напротив, спешат к чему-то, чего они, в  сущ-
ности, не знают, или к тому, что кажется им важнее Бога. Поначалу, когда
считалось, что разразившаяся эпидемия - просто обычная эпидемия, религия
была еще вполне уместна. Но когда люди поняли, что дело плохо, все разом
вспомнили, что существуют радости жизни. Тоскливый страх, уродующий днем
все лица, сейчас, в этих пыльных, пылающих сумерках, уступает место  ка-
кому-то неопределенному возбуждению, какой-то неуклюжей свободе, воспла-
меняю-щей весь город.
   И я, я тоже, как они. Да что там! Смерть для таких людей,  как  я,  -
ничто. Просто событие, доказывающее нашу правоту!"
 
   Это сам Тарру попросил доктора Риэ о свидании, упомянутом в его днев-
нике. В вечер условленной встречи Риэ ждал гостя и глядел на свою  мать,
чинно сидевшую на стуле в дальнем углу столовой. Это здесь, на этом  са-
мом месте, она, покончив с хлопотами по хозяйству,  проводила  все  свое
свободное время. Сложив руки на коленях, она ждала. Риэ был даже не сов-
сем уверен, что ждет она именно его. Но когда он входил в комнату,  лицо
матери менялось. Все то, что долгой трудовой жизнью было сведено к немо-
те, казалось, разом в ней оживало. Но потом она снова погружалась в мол-
чание. Этим вечеро