ротуаров, и  над  всем  городом
веял леденцовый запах цветов. Внешне ничего  словно  бы  не  изменилось.
По-прежнему в часы пик трамваи были набиты битком, а днем ходили  пустые
и грязные. Тарру по-прежнему вел наблюдение над старичком, и по-прежнему
старичок плевал в кошек. Как и всегда, Гран вечерами спешил домой к сво-
им загадочным трудам. Коттар кружил по городу, а господин Отон, следова-
тель, дрессировал свой домашний зверинец. Старик астматик,  как  обычно,
перекладывал свой горошек, и изредка на улицах встречали журналиста Рам-
бера, спокойно и с любопытством озиравшегося по сторонам.  Вечерами  все
та же толпа высыпала на тротуары,  и  перед  кинотеатрами  выстраивались
очереди. Впрочем, эпидемия, казалось, отступила, за последние дни насчи-
тывалось только с десяток смертных случаев. Потом вдруг кривая смертнос-
ти резко пошла вверх. В тот  день,  когда  снова  было  зарегистрировано
тридцать смертей, Бернар Риэ перечитывал официальную депешу, лично  вру-
ченную ему префектом со словами: "Перетрусили". Депеша гласила:  "Офици-
ально объявить о чумной эпидемии. Город считать закрытым".
 
   Часть вторая
 
 
   Можно смело сказать, что именно с этого момента чума стала нашим  об-
щим делом. До этого каждый из наших сограждан, несмотря на тревогу и не-
доумение, порожденные этими из ряда вон выходящими событиями,  продолжал
как мог заниматься своими делами, оставаясь на своем  прежнем  месте.  И
разумеется, так оно и должно было идти дальше. Но как только ворота  го-
рода захлопнулись, все жители, вдруг и  все  разом,  обнаружили,  и  сам
рассказчик в том числе, что угодили в одну и ту же западню и что придет-
ся как-то к ней приспосабливаться. Вообразите себе, к примеру, что  даже
такое глубоко личное чувство, как разлука с любимым существом, неожидан-
но с первых же недель стало всеобщим, всенародным чувством  и  наряду  с
чувством страха сделалось главным терзанием этой долгосрочной ссылки.
   И действительно, одним из наиболее примечательных последствий  объяв-
ления нашего города закрытым было это  внезапное  разъединение  существ,
отнюдь к разлуке не подготовленных. Матери и дети, мужья и жены,  любов-
ники, которые совсем недавно полагали, что расстаются со своими близкими
на короткий срок, обменивались на перроне нашего вокзала прощальными по-
целуями, обычными при отъездах советами, будучи  в  полной  уверенности,
что увидятся через несколько дней или же несколько недель,  погрязшие  в
глупейшем человеческом легковерии, не считавшие  нужным  из-за  обычного
отъезда пренебречь будничными заботами, - внезапно все они осознали, что
разлучены бесповоротно, что им заказано соединиться или сообщаться.  Ибо
фактически город был закрыт за несколько часов до того, как опубликовали
приказ префекта, и, естественно, нельзя было принимать в  расчет  каждый
частный случай. Можно даже сказать,  что  первым  следствием  внезапного
вторжения эпидемии стало то, что наши сограждане вынуждены были действо-
вать так, словно они лишены всех личных чувств. В первые же часы,  когда
приказ вошел в силу, префектуру буквально осадила целая  толпа  просите-
лей, и кто по телефону, кто через служащих выдвигал  равно  уважительные
причины, но вместе с тем равно не подлежащие рассмотрению. По правде го-
воря, только через много дней мы отдали себе отчет в том,  что  в  нашем
положении отпадают всяческие компромиссы и что такие слова, как "догово-
риться", "в порядке исключения", "одолжение", уже потеряли всякий смысл.
   Нам было отказано даже в таком невинном удовольствии, как  переписка.
С одной стороны, наш город и на самом деле уже не был связан с остальной
страной обычными средствами сообщения, а с другой - еще один приказ  ка-
тегорически запрещал любой вид корреспонденции ввиду  того,  что  письма
могли стать разносчиками инфекции. Поначалу кое-кто из привилегированных
лиц еще как-то ухитрялся сговариваться с солдатами кордона, и те брались
переправить врученные им послания. Однако это имело место лишь  в  самом
начале эпидемии, когда стража еще позволяла себе поддаваться  естествен-
ному голосу жалости. Но через некоторое время, когда тем же самым  стра-
жам разъяснили всю серьезность положения, они наотрез отказывались брать
на себя ответственность, так как не могли  предвидеть  всех  последствий
своего попустительства. Сначала междугородные разговоры были  разрешены,
но из-за перегрузки телефонных линий и толчеи  в  переговорных  кабинках
они в течение нескольких дней были полностью запрещены, потом стали  де-
лать исключения в "особых случаях", например, сообщений о смерти, рожде-
нии, свадьбе. Нашим единственным прибежищем остался, таким образом,  те-
леграф. Люди,  связанные  между  собой  узами  духовными,  сердечными  и
родственными, вынуждены были искать знаков выражения своей прежней  бли-
зости в простой депеше, в крупных буквах лаконичного телеграфного  текс-
та. И так как любые штампы, употребляемые при составлении телеграмм,  не
могут не иссякнуть, все -  и  долгая  совместная  жизнь,  и  мучительная
страсть вскоре свелось к периодическому обмену готовыми  штампами:  "Все
благополучно. Думаю о тебе. Целую".
   Однако некоторые из нас не сдавались, упорно продолжали писать, денно
и нощно изобретали всевозможные хитроумные махинации, чтобы как-то  свя-
заться с внешним миром, но их планы кончались ничем. Если даже кое-какие
из задуманных нами комбинаций случайно удавались, мы все равно ничего об
этом не знали, так как не получали ответа. Поэтому-то в  течение  многих
недель мы вынуждены были вновь и вновь садиться все  за  одно  и  то  же
письмо, сообщать все те же сведения, все так же взывать об  ответе,  так
что через некоторое время слова, которые вначале писались кровью сердца,
лишались всякого смысла. Мы переписывали письмо уже машинально, стараясь
с помощью этих мертвых фраз подать хоть какой-то знак  о  нашей  трудной
жизни. Так что в конце концов мы предпочли этому упрямому и  бесплодному
монологу, этой выхолощенной беседе с глухой стеной условные символы  те-
леграфных призывов.
   Впрочем, через несколько дней, когда уже стало ясно,  что  никому  не
удастся выбраться за пределы города, кто-то предложил обратиться к влас-
тям с запросом, могут ли вернуться обратно выехавшие из Орана до  начала
эпидемии. После нескольких дней раздумья  префектура  ответила  утверди-
тельно. Но она уточнила, что вернувшиеся обратно ни  в  коем  случае  не
смогут вновь покинуть город и ежели они вольны вернуться к  нам,  то  не
вольны снова уехать. И даже тогда кое-кто из наших  сограждан,  впрочем,
таких было мало, отнесся к создавшейся ситуации  чересчур  легкомысленно
и, откинув благоразумие ради желания  повидаться  с  родными,  предложил
этим последним воспользоваться предоставившейся возможностью.  Но  очень
скоро узники чумы доняли, какой опасности они подвергают своих  близких,
и подчинились необходимости страдать в разлуке.  В  самый  разгар  этого
ужасного мора мы были свидетелями лишь одного случая, когда человеческие
чувства оказались сильнее страха перед мучительной  смертью.  И  вопреки
ожиданиям это были вовсе не влюбленные, те, что, забыв о самых  страшных
страданиях, рвутся друг к другу, одержимые любовью. А были  это  супруги
Кастель, состоявшие в браке уже долгие годы. За несколько дней до эпиде-
мии госпожа Кастель уехала в соседний город. Да и брак их никогда не яв-
лял миру примера образцового супружеского счастья, и рассказчик с полным
правом может сказать, что каждый из них до сих пор был не  слишком  уве-
рен, что счастлив в супружеской жизни. Но эта грубо навязанная, затянув-
шаяся разлука со всей очевидностью показала им, что они  не  могут  жить
вдали друг от друга, и в свете этой неожиданно прояснившейся истины чума
выглядела сущим пустяком.
   Но их случай был  исключением.  Для  большинства  разлука,  очевидно,
должна была кончиться только вместе с эпидемией. И для всех нас чувство,
проходившее красной нитью через всю нашу жизнь и,  по  видимости,  столь
хорошо нам знакомое (мы уже говорили, что страсти у наших сограждан  са-
мые несложные), оборачивалось новым своим ликом. Мужья и любовники,  ко-
торые свято верили своим подругам, вдруг  обнаружили,  что  способны  на
ревность. Мужчины, считавшие  себя  легкомысленными  в  любовных  делах,
вдруг обрели постоянство. Сын, почти не замечавший жившую  с  ним  рядом
мать, теперь с тревогой и сожалением мысленно вглядывался в каждую  мор-
щинку материнского лица, не выходившего из памяти. Эта  грубая  разлука,
разлука без единой лазейки, без реально представимого будущего  повергла
нас в растерянность, лишила способности бороться с воспоминаниями о  та-
ком еще близком, но уже таком далеком видении, и воспоминания эти напол-
няли теперь все наши  дни.  В  сущности,  мы  мучились  дважды  -  нашей
собственной мукой и затем еще той, которой в нашем воображении  мучились
отсутствующие - сын, жена или возлюбленная.
   Впрочем, при иных обстоятельствах наши сограждане сумели бы найти ка-
кой-то выход, могли бы, скажем, вести более деятельный и открытый  образ
жизни. Но беда в том, что чума обрекала их на ничегонеделание и приходи-
лось день за днем кружить по безотрадно унылому городу, предаваясь разо-
чаровывающей игре воспоминаний. Ибо в своих бесцельных блужданиях мы вы-
нуждены были бродить по одним и тем же дорогам, а, так как  наш  городок
невелик, дороги эти оказывались в большинстве случаев как раз теми самы-
ми, по которым мы ходили в лучшие времена с теми, с отсутствующими.
   Итак, первое, что принесла нашим согражданам чума, было заточение.  И
рассказчик считает себя вправе от имени всех описать здесь то, что испы-
тал  тогда  он  сам,  коль  скоро  он  испытывал  это   одновременно   с
большинством своих сограждан. Ибо  именно  чувством  изгнанника  следует
назвать то состояние незаполненности, в каком мы постоянно пребывали, то
отчетливо ощущаемое, безрассудное желание повернуть  время  вспять  или,
наоборот, ускорить его бег, все эти обжигающие  стрелы  воспоминаний.  И
если иной раз мы давали волю воображению и тешили себя ожиданием  звонка
у входной двери, возвещающего о возвращении, или знакомых шагов на лест-
нице, если в такие минуты мы готовы были забыть, что поезда уже  не  хо-
дят, старались поскорее справиться с делами, очутиться дома в тот час, в
какой обычно пассажир, прибывший с вечерним экспрессом, уже добирался до
нашего квартала, - все это была игра, и она не могла длиться долго.  Не-
избежно наступала минута, когда мы ясно осознавали, что поезд не придет.
И тогда мы понимали, что нашей разлуке суждено длиться  и  длиться,  что
нам следует попробовать приспособиться к настоящему. И, поняв, мы  окон-
чательно убеждались, что, в сущности, мы самые обыкновенные узники и од-
но лишь нам оставалось - прошлое, и если кто-нибудь из нас пытался  жить
будущим, то такой смельчак спешил отказаться от своих попыток, в той ме-
ре, конечно, в какой это удавалось, до того мучительно ранило его  вооб-
ражение, неизбежно ранящее всех, кто доверяется ему.
   В частности, все наши сограждане очень быстро отказались  от  появив-
шейся было у них привычки подсчитывать даже на людях предполагаемые сро-
ки разлуки. Почему? Если самые заядлые пессимисты определяли этот  срок,
скажем, в полгода, если они уже заранее вкусили горечь грядущих месяцев,
если они ценою огромных усилий старались поднять свое мужество до уровня
выпавшего на их долю испытания, крепились из последних сил, лишь  бы  не
падать духом, лишь бы удержаться на высоте этих страданий, растянутых на
многие месяцы, то иной раз встреча с приятелем, заметка в газете,  мимо-
летное подозрение или внезапное прозрение приводили их к мысли, что нет,
в сущности, никаких оснований надеяться, что  эпидемия  затихнет  именно
через полгода - а почему бы и не через год или еще позже.
   В такие минуты полный крах их мужества, воли и терпения  бывал  столь
внезапен и резок, что, казалось, никогда им не выбраться  из  ямы,  куда
они рухнули. Поэтому-то они принуждали себя ни при каких обстоятельствах
не думать о сроках освобождения, не обращать свой взгляд  к  будущему  и
жить с опущенными, если так можно выразиться, глазами. Но,  естественно,
эти благие порывы, это старание обмануть боль - спрятать шпагу в  ножны,
чтобы отказаться от боя, - все это вознаграждалось весьма и весьма скуд-
но. И если им удавалось избежать окончательного краха, а они любой ценой
хотели его предотвратить, они тем самым лишали себя минут,  и  нередких,
когда картины близкого воссоединения с любимым существом заставляют  за-
быть о чуме. И, застряв где-то на полпути между  этой  бездной  и  этими
горними вершинами, они не жили, их несло волною вырвавшихся из повинове-
ния дней и бесплодных воспоминаний - они, беспокойные, блуждающие  тени,
которые могли обрести плоть и кровь,  лишь  добровольно  укоренившись  в
земле своих скорбей.
   Таким образом, они испытывали исконную муку всех заключенных  и  всех
изгнанников, а мука эта вот что такое - жить памятью, когда  память  уже
ни на что не нужна. Само прошлое, о котором они думали не переставая,  и
то приобретало привкус сожаления. Им хотелось бы присовокупить  к  этому
прошлому все, что, к величайшему своему огорчению, они  не  успели  сде-
лать, перечувствовать, когда еще могли, вместе с тою или с тем, кого они
теперь ждали, и совершенно так же ко всем обстоятельствам, даже  относи-
тельно благополучным, их теперешней жизни узников они постоянно примеши-
вали отсутствующих, и то, как они жили ныне, не могло их  удовлетворить.
Нетерпеливо подгонявшие настоящее, враждебно косящиеся на  прошлое,  ли-
шенные будущего, мы были подобны тем, кого людское правосудие или  людс-
кая злоба держат за решеткой. Короче,  единственным  средством  избежать
эти непереносимо затянувшиеся каникулы было вновь пустить,  одною  силою
воображения, поезда по рельсам и заполнить пустые часы ожиданием,  когда
же затренькает звонок у входной двери, впрочем, упорно молчавший.
   Но если это и была ссылка, то в большинстве случаев мы были ссыльными
у себя дома. И хотя рассказчик знал лишь одну, общую для всех нас  ссыл-
ку, он обязан не забывать таких, как, скажем, журналист Рамбер,  и  дру-
гих, для которых, напротив, все муки нашего  отъединения  от  остального
мира усугублялись еще  и  тем,  что  они,  путешественники,  застигнутые
врасплох чумой и не имевшие права покинуть город, находились далеко и от
близких, с которыми не могли воссоединиться, и от страны,  которая  была
их родной страной. Среди нас, ссыльных, они были вдвойне ссыльными,  ибо
если бег времени неизбежно вызывал у них, как, впрочем, и у всех,  тоск-
ливый страх, то они сверх того ощущали еще себя привязанными  к  опреде-
ленному месту и беспрерывно натыкались на стены, отделявшие их зачумлен-
ный загон от утраченной ими родины. Это они, конечно, в любое время  дня
шатались по нашим пыльным улицам, молча взывая к лишь одним  им  ведомым
закатам и рассветам своей отчизны. Они растравляли свою боль  по  любому
поводу: полет ласточки, вечерняя роса на траве, причудливое  пятно,  ос-
тавленное на тротуаре пустынной улицы лучом, - все было в их глазах неу-
ловимым знамением, разочаровывающей вестью оттуда. Они  закрывали  глаза
на внешний мир, извечный целитель всех бед, и, упрямцы, лелеяли  слишком
реальные свои химеры, изо всех сил цеплялись за знакомые образы - земля,
где льется совсем особый свет, два-три пригорка, любимое дерево и  женс-
кие лица составляли ту особую атмосферу, которую ничем не заменишь.
   И наконец, если остановиться именно на влюбленных, на самой  примеча-
тельной категории изгнанников, о которых рассказчик может, пожалуй,  го-
ворить с наибольшим основанием, их терзала еще и иная тоска, где  важное
место занимали угрызения. В теперешнем нашем положении они имели  полную
возможность увидеть свои чувства взглядом, равно объективным  и  лихора-
дочным. И чаще всего в этих случаях их  собственные  слабости  выступали
тогда перед ними во всей своей наготе, И в первую  очередь  потому,  что
они относили за счет собственных недостатков невозможность с  предельной
точностью представить себе дела и дни своих любимых. Они скорбели  отто-
го, что не знают, чем заполнено их время, они корили себя  за  легкомыс-
лие, за то, что прежде не удосуживались справиться об этом, и  притворя-
лись, будто не понимают, что для любящего знать в подробностях, что  де-
лает любимое существо, есть источник величайшей радости. И таким образом
им уже было легче вернуться к истокам своей любви и шаг за шагом  обсле-
довать все ее несовершенство. В обычное время мы все, сознавая  это  или
нет, понимаем, что существует любовь, для которой нет пределов, и тем не
менее соглашаемся, и даже довольно спокойно, что наша-то любовь, в  сущ-
ности, так себе, второго сорта. Но память человека требовательнее.  И  в
силу железной логики несчастье, пришедшее к нам извне и обрушившееся  на
весь город, принесло нам не только незаслуженные  мучения,  на  что  еще
можно было бы понегодовать. Оно принуждало нас также терзать самих  себя
и тем самым, не протестуя, принять боль. Это был один из способов, кото-
рым эпидемия отвлекала внимание от себя и путала все карты,
   Итак, каждый из нас вынужден был жить ото дня ко дню  один,  лицом  к
лицу с этим небом. Эта абсолютная всеобщая  заброшенность  могла  бы  со
временем закалить  характеры,  но  получилось  иначе,  люди  становились
как-то суетнее. Многие из наших сограждан, к примеру, подпали  под  ярмо
иного рабства, эти, что называется, находились в прямой  зависимости  от
ведра или ненастья. При виде их начинало казаться, будто они  впервые  и
непосредственно замечают стоящую на дворе погоду.  Стоило  пробежать  по
тротуару незамысловатому солнечному зайчику - и они уже  расплывались  в
довольной улыбке, а в дождливые дни их лица да и  мысли  тоже  окутывало
густой пеленой. А ведь несколькими неделями раньше они умели  не  подда-
ваться этой слабости, этому дурацкому порабощению, потому что тогда  они
были перед лицом вселенной не одни и существо, бывшее с ними  раньше,  в
той или иной степени заслоняло их мир от непогоды.  Теперь  же  они,  по
всей видимости, оказались во власти небесных капризов, другими  словами,
мучились, как и все мы, и, как все мы, питали бессмысленные надежды.
   И наконец, в этом обострившемся до пределов одиночестве никто из  нас
не мог рассчитывать на помощь соседа и вынужден был  оставаться  наедине
со всеми своими заботами. Если случайно кто-нибудь из нас пытался  дове-
риться другому или хотя бы просто рассказать о своих чувствах, следовав-
ший ответ, любой ответ, обычно воспринимался как оскорбление. Тут только
он замечал, что он и его собеседник говорят совсем о разном. Ведь  он-то
вещал из самых глубин своих бесконечных дум все об одном и  том  же,  из
глубины своих мук, и образ, который он хотел открыть другому, уже  давно
томился на огне ожидания и страсти. А тот,  другой,  напротив,  мысленно
рисовал себе весьма банальные эмоции, обычную расхожую боль, стандартную
меланхолию. И каков бы ни был ответ - враждебный или  вполне  благожела-
тельный, он обычно не попадал в цель, так что  приходилось  отказываться
от попытки задушевных разговоров. Или, во всяком случае, те, для которых
молчание становилось мукой, волей-неволей прибегали к расхожему  жаргону
и тоже пользовались штампованным словарем, словарем  простой  информации
из рубрики происшествий - словом, чем-то вроде газетного репортажа, ведь
никто вокруг не владел языком, идущим прямо от сердца. Поэтому-то  самые
доподлинные страдания стали постепенно и  привычно  выражаться  системой
стертых фраз. Только такой ценой узники чумы могли рассчитывать  на  со-
чувственный вздох привратника или надеяться завоевать  интерес  слушате-
лей.
   Однако, и, пожалуй, это самое существенное, как бы мучительны ни были
наши страхи, каким бы до странности т