сте  мы  не
видим ровно ничего, относящегося к этому предмету. Как бы  там  ни  было,  я
считаю более уместным разобрать то, что он сказал, чем пытаться отгадать то,
что он хотел сказать. Правила, которые он установил, могут  привести  нас  к
некоторым соображениям относительно тех,  которые  он  хотел  установить  и,
уверенно опираясь на то, что у нас  от  негр  осталось,  мы  можем  основать
предположения и о том, что не дошло до нас.
     _Мы чувствуем сострадание_, говорит Аристотель, _к тем,  которых  видим
под бременем  незаслуженного  ими  несчастья,  и  страшимся,  чтобы  нас  не
постигло  подобное  же  несчастье,  когда  видим,  что  его  испытывают  нам
подобные_. Следовательно, сострадание относится к лицу, которое мы  видим  в
несчастье; следующий же за состраданием страх относится к нам.  И  вот  одно
уже это суждение открывает широкую возможность для заключений о  том,  каким
способом трагедия добивается очищения страстей. Сострадание к  несчастью,  в
котором мы видим себе  подобных,  приводит  нас  к  страху  перед  таким  же
несчастьем для нас самих;  страх  -  к  желанию  избежать  этого  несчастья;
желание - к очищению, к обузданию, исправлению  и  даже  искоренению  в  нас
страсти, повергающей, на наших глазах, в  это  несчастье  лиц,  возбуждающих
наше сожаление, и все это по тому простому, но естественному и  несомненному
соображению, что для избежания  следствия  нужно  устранить  причину.  Такое
объяснение не понравится тем, кто строго  следует  за  комментаторами  этого
философа; но это  место,  не  поддается  их  объяснениям  и  вызывает  такие
разногласия, что Паоло Бени приводит  двенадцать  или  пятнадцать  различных
мнений, которые и опровергает, выдвигая собственное свое толкование.
     Ход  его  рассуждений  совпадает   с   вышеприведенным,   но   действие
сострадания и страха он распространяет лишь на королей и принцев,  вероятно,
потому,  что  трагедия  может  поселить  в  нас  страх  только  перед  таким
бедствием, которое постигает нам подобных, а  так  как  она  обрушивает  его
только на королей и принцев, то и действие  страха  должно  распространяться
лишь на лиц этого звания. Но, без сомнения,  Бени  слишком  буквально  понял
выражение "нам подобные" и упустил из виду, что в Афинах, где представлялись
пьесы, из которых Аристотель черпает свои примеры  и  на  основании  которых
строит свои правила, не было королей. Аристотель был  достаточно  осторожен,
чтобы придерживаться той мысли; которую приписывают ему комментаторы,  и  он
не включил бы в  определение  трагедии  положение,  влияние  которого  может
сказываться лишь в очень редких случаях,  а  полезность  ограничена  слишком
тесным  кругом  людей.  Правда,  главными  действующими  лицами  в  трагедии
обыкновенно являются короли, а у зрителей нет скипетров и, по-видимому,  нет
повода страшиться несчастий, грозящих лицам, находящимся на вершине  власти;
о ведь эти короли - люди, как и  зритель,  и  подвергаются  бедствиям  из-за
неукротимости  страстей,  от  которых  не  свободны  и  зрители.  Они   дают
возможность делать умозаключения, идя от большего к меньшему, почему зрителю
легко вообразить, что если король, предаваясь без  меры  честолюбию,  любви,
ненависти, мщению, впадает в такое великое несчастье, что возбуждает  в  нас
сострадание, тем более он, человек простой, должен держать в  узде  подобные
страсти из страха, чтобы они не повергли его в такое же несчастье. Да, сверх
того, нет  и  необходимости  выставлять  на  театре  бедствия  одних  только
королей. Бедствия других людей могут также найти свое место на  сцене,  если
они достаточно возвышенны и достаточно  необычайны,  если  они  сохранены  и
переданы нам историей. Скидас был всего лишь левктрийский крестьянин,  но  я
не счел бы его историю недостойной показа  в  театре,  если  бы  рассказу  о
грубом насилии над дочерьми Скидаса  не  препятствовало  требование  чистоты
нравов, на основании которого  не  потерпели  даже  упоминания  о  намерении
обесчестить святую,  хотя  сама  ее  святость  уже  была  гарантией  от  его
осуществления.
     Дабы легче было добиться возбуждения сострадания и страха, чему нас как
будто обязывает Аристотель, он помогает нам в выборе лиц и событий,  которые
по преимуществу способны вызывать и то и другое. По  этому  поводу  я  делаю
предположение - на самом же деле оно и действительно так, -  что  публика  в
театре состоит не из злодеев и не из святых, а из людей обычных, не  стоящих
в такой степени под защитою строгой добродетели, чтобы к ним не было доступа
страстям, а вместе с тем и бедствиям, в которые вовлекают эти страсти людей,
слишком им поддающихся. Сделав такое предположение, рассмотрим, какого  рода
людей исключает этот философ из трагедии, а потом вернемся вместе  с  ним  к
тем, которые, по его мнению, как раз составляют ее совершенство.
     Во-первых,  он  не  хочет,  _чтобы  человек  вполне  добродетельный  из
благополучия впадал в несчастье,  и  утверждает,  что  это  не  вызывает  ни
сострадания, ни страха, потому что такое событие совершенно  несправедливо_.
Некоторые  комментаторы  усиливают   значение   греческого   слова   miaros,
являющегося   эпитетом   к   слову   "событие",   и   переводят   его    как
"отвратительное". К этому я прибавлю, что  подобный  исход  вызывает  скорее
негодование л ненависть к тому, кто заставляет страдать, чем  сострадание  к
страждущему, и что  чувство  это,  свойственное  трагедии  только  в  крайне
умеренной степени, скорее может заглушить то, которое она должна возбуждать,
и вызовет недовольство зрителей, ибо  досада,  примешавшись  к  состраданию,
уменьшит доставленное трагедией удовольствие.
     Он не хочет  также,  чтобы  _злой  человек  от  несчастья  переходил  к
благополучию, потому  что  такой  исход  не  только  не  может  породить  ни
сострадания, ни страха, но не может даже тронуть тем  естественным  чувством
радости, которым наполняет  нас  благополучие  главного  действующего  лица,
привлекающего к себе  нашу  благосклонность_.  Когда  беда  обрушивается  на
злодея - это нас удовлетворяет вследствие  отвращения,  которое  мы  к  нему
питаем; но так как это  только  справедливое  наказание,  оно  нисколько  не
возбуждает в нас сострадания и не поселяет в нас никакого страха, тем более,
что мы не такие злодеи, как он, неспособны к  подобным  преступлениям  и  не
можем страшиться такого пагубного исхода.
     Остается, таким образом, найти середину между этими двумя  крайностями,
избрав  человека,  который  не  был  бы  ни  совершенно  добродетельным,  ни
совершенно дурным и  который  по  своему  заблуждению  или  по  человеческой
слабости впадает в  несчастье,  которого  он  не  заслуживает.  Для  примера
Аристотель указывает на Эдипа и Фиеста; но тут я решительно не  понимаю  его
мысли. На первом, по моему мнению, не лежит вина в отцеубийстве, потому  что
он не  знает  своего  отца,  он  только  с  горячностью  оспаривает  путь  у
незнакомца, готового одолеть его. Но хотя греческое  слово  hamartema  может
означать простую ошибку, происходящую от неведения,  какова  и  была  ошибка
Эдипа, Допустим, что Эдип был виновен; и в этом случае я все-таки  не  вижу,
какую страсть являет  он  нам  для  очищения  и  как  мы  можем  исправиться
благодаря этому примеру. Что же касается Фиеста, то я не могу найти в нем ни
обыденной честности, ни той вины без преступления, которая повергает  его  в
несчастье. Если мы станем рассматривать его до начала трагедии, носящей  его
имя, то это - кровосмеситель, обольщающий жену  своего  брата;  если  же  мы
будем рассматривать его в самой трагедии,  то  это  -  человек  прямодушный,
примирившийся со своим братом и положившийся на его слова. В  первом  случае
он настоящий преступник, в последнем - он очень добродетельный человек. Если
мы припишем его  несчастья  совершенному  им  кровосмешению,  то  это  такое
преступление, на которое зрители не способны, и их  сострадание  к  нему  не
вызовет у них очищающего страха, так как в Фиесте они не будут  видеть  себе
подобного. Если же мы сочтем причиной  его  бедствия  прямодушие,  известный
страх может последовать за нашим состраданием, но  он  будет  способствовать
очищению разве только от наивной доверчивости к слову примирившегося  врага,
которая является скорее качеством честного человека чем дурным свойством; но
подобное  очищение  приведет  только  к  изгнанию  искренности  из   всякого
примирения. Итак, говоря откровенно, я вовсе не понимаю, как приложить  этот
пример к идее катарсиса.
     Скажу больше: если в трагедии  происходит  очищение  страстей,  то  оно
должно осуществляться  только  тем  путем,  на  который  я  указываю;  но  я
сомневаюсь,  чтобы  оно  совершилось  даже  в   таких   трагедиях,   которые
удовлетворяют всем выставленным Аристотелем  условиям.  Последние  налицо  в
_Сиде_, и это  вызвало  большой  успех  пьесы.  Родриго  и  Химена  обладают
требуемой честностью, они доступны страстям, и именно эти  страсти  являются
причиной их несчастий, так как они несчастны лишь в той мере, в какой питают
страсть друг к другу. Их вовлекает в бедствие такая  человеческая  слабость,
которой мы можем быть подвержены так же, как и они. Их несчастье, бесспорно,
возбуждает сострадание; оно вызвало достаточно слез  у  зрителей,  чтобы  не
оставить в том никакого сомнения. Это сострадание, должно было бы вызвать  у
нас страх перед возможностью подобного же бедствия и очистить  нас  от  того
избытка любви, который причиняет им несчастье и заставляет  нас  сожалеть  о
них, но я не знаю вызывает ли сострадание  этот  страх  и  сострадание  этот
страх и очищает  ли  оно  нашу  страсть;  боюсь  даже,  не  представляет  ли
рассуждение Аристотеля по этому предмету лишь прекрасную  идею,  которая  на
самом деле нищ когда не осуществляется.  Ссылаюсь  на  тех,  которые  видели
представления _Сида_, пусть они заглянут в тайники своего сердца,  проверят,
что их растрогало в театре, и скажут, ощутили ли они этот сознательный страх
и  исправил  ли  он  в  них  страсть,  причинившую  бедствие,  которому  они
сострадали. Один из комментаторов Аристотеля полагает, что  философ  говорил
об этом очищении страстей в трагедии  только  потому,  что  он  писал  после
Платона, изгнавшего  трагических  поэтов  из  своей  республики  по  причине
вызываемого ими сильного волнения. Поскольку Аристотель хотел  возразить  на
это  и  показать  неуместность  изгнания  поэтов   из   хорошо   устроенного
государства, он и пожелал найти полезность как раз в  волнениях  души,  дабы
показать, что трагедии нужны именно в силу того, что подвергаются  гонениям.
Ему недоставало результатов, рожденных под впечатлением от силы примера, ибо
наказание за дурные поступки и вознаграждение за хорошие  не  были  тогда  в
обычае, как в наш век. И, не будучи в состоянии  найти  какой-либо  надежный
способ  для  поучения  помимо   сентенций   и   дидактических   рассуждений,
необязательных, по его мнению; для трагедии, он заменил его другим, который,
быть может, является лишь плодом воображения. По крайней мере, для  создания
подобного эффекта необходимо соблюдение условий, встречающихся столь  редко;
что Робортелло находит их  только  в  _Эдипе_;  по  его  мнению;  Аристотель
предписывал  их  не  как  необходимые,  без  коих   произведение   искусства
становится ущербным, а только лишь как идеальные, потребные для  совершенной
трагедии. Наш век усмотрел эти качества в _Сиде_, но я не знаю, увидел ли он
их во многих других произведениях; и если мы соблаговолим взглянуть  с  этой
точки зрения на многие пьесы, где это правило не соблюдено, то  увидим,  что
его нарушение оправдано их успехом у публики.
     Исключение из пьес людей совершенной добродетели, поверженных  в  беду,
изгоняет из нашего театра мучеников. Полиевкт удался вопреки этому  правилу,
а Ираклий и Никомед понравились, хотя они внушают лишь сострадание и не дают
повода для страха и оснований для очищения какой-либо страсти, поскольку  мы
видим их в положении, угнетенных и близких к гибели людей, без малейшей с их
стороны вины, на примере которой мы сами могли бы исправиться.
     Несчастье человека очень  дурного  не  возбуждает  ни  сострадания,  ни
страха, ибо он  недостоин  первого,  а  зрители  не  являются  людьми  столь
плохими, чтобы испытать страх при виде наказания, постигшего злодея. Но было
бы уместно  установить  некоторые  различия  между  преступлениями.  Имеются
такие, на которые под влиянием страсти способен даже порядочный человек. Это
может оказать дурное воздействие на  душу  зрителей.  Достойный  человек  не
совершит кражу в лесу, не пойдет на хладнокровное убийство. Но если он очень
влюблен, он может обмануть своего соперника, честолюбие может  толкнуть  его
на преступление или на предосудительный  поступок.  Мало  найдется  матерей,
которые бы, подобно Клеопатре в _Родогуне_, захотели умертвить  своих  детей
из опасения, что придется отдать им их достояние; но многие с  удовольствием
пользуются добром детей и с сожалением расстаются с ним  всячески  оттягивая
момент его возвращения. Хотя они и неспособны на  поступки  столь  черные  и
противоестественные, как злодеяния упомянутой сирийской царицы, они  все  же
слегка  ее  напоминают  в  принципах  поведения.   И   зрелище   справедливо
понесенного ею наказания может заставить бояться не подобного же  несчастья,
но возмездия, соответствующего вине на которую они способны. Так же  обстоит
дело с некоторыми другими  преступлениями,  которые  нашим  зрителям  не  по
плечу. Читатель может их обдумать и найти применение этим примерам.
     И все же, как ни трудно  признать  действительность  и  значение  этого
очищения страстей при посредстве сострадания и страха, мы можем найти  общую
точку  зрения  с  Аристотелем  Мы  должны  только  сказать,  что,  говоря  о
сострадании и страхе, он не имел в виду требование, чтобы  оба  эти  момента
присутствовали в каждой трагедии, и что, по его мнению, достаточно одного из
них, чтобы вызвать это очищение, с тем условием, однако, что сострадание  не
может  его  произвести  без  страха,  страх  не  может  его  произвести  без
сострадания. Смерть графа в _Сиде_ не вызывает у нас никакого сострадания  и
все же может освободить нас  от  гордости,  завистливой  к  славе  ближнего,
которую мы видим в графе, тогда как все сострадание нашего Родриго к  Химене
не предохранит нас от порывов пылкой любви, делавшей их  предметом  жалости.
Зритель может иметь сострадание к Антиоху, к Никомеду, к Ираклию,  но,  пока
он остается  при  одном  сострадании  и  не  боится  впасть  в  подобное  же
несчастье, он не излечится ни от какой страсти. Напротив, Клеопатра, Прусий,
Фока не вызывают сострадания; но  страх  несчастья  подобного  или  близкого
тому, какое их постигло может излечить какую-нибудь мать от упорного желания
владеть тем, что принадлежит ее  детям,  а  какого-нибудь  мужа  от  слишком
большой уступчивости второй жене в ущерб детям от первого брака и всех -  от
жадного стремления насильно завладеть состоянием или саном  другого;  и  все
это - в соответствии с положением каждого  и  с  тем,  что  он  в  состоянии
предпринять.   Огорчение,   испытываемое   Августом   в   _Цинне_   и    его
нерешительность могут произвести то же действие при посредстве сострадания и
страха, взятых вместе; но, как я уже  сказал,  не  всегда  бывает,  что  те,
которым мы сострадаем, несчастны по своей  вине.  Когда  они  невинны,  наше
сострадание не вызывает никакого страха, и если мы иногда чувствуем в  таком
случае  страх,  очищающий  наши  страсти,  то  он  обыкновенно  исходит   от
лицезрения другого действующего лица, а не того, которому мы сострадаем.
     Такое объяснение мог бы  подтвердить  и  сам  Аристотель,  если  бы  мы
хорошенько взвесили причины, по которым он исключает события из трагедии. Он
не говорит: _такое-то событие не свойственно трагедии, потому что возбуждает
только сострадание и вовсе не порождает страха, другое потому, что  вызывает
только страх и не возбуждает  никакого  сострадания_,  но  он  отвергает  их
потому, как он  выражается,  _что  они  не  возбуждают  ни  сострадания,  ни
страха_, и этим дает нам понять, что они  не  удовлетворяют  его  вследствие
отсутствия и того и другого, и что  если  бы  они  порождали  одно  из  этих
чувств, он не отказал бы  им  в  своем  одобрении.  Ссылки  его  на  _Эдипа_
утверждают меня в этой мысли. Он говорит, что в этой трагедии, если он прав,
соединены все необходимые  условия;  однако  же  бедствия  Эдипа  возбуждают
только сострадание, так как я не думаю,  чтобы  у  кого-нибудь  из  зрителей
вместе с сожалением зародился страх, будто он  может  убить  своего  отца  и
жениться на матери. Если представление этой трагедии  может  вызвать  у  нас
некоторый страх и если этот  страх  способен  очистить  в  нас  какую-нибудь
порочную  или  достойную  порицания  наклонность,  то  он   очистит   скорее
стремление предугадывать будущее, помешает нам  прибегать  к  предсказаниям,
которые обыкновенно только нас повергают в предсказанное несчастье благодаря
тем стараниям, которые мы прилагаем,  чтобы  избежать  его.  В  самом  деле,
несомненно, что Эдип никогда не убил бы своего  отца  и  не  женился  бы  на
матери, если бы  его  отец  и  мать,  которым  оракул  предсказал,  что  это
случится, не навлекли на него этого несчастья  из  опасения,  чтобы  оно  не
совершилось. Таким образом,  не  только  Лай  и  Иокаста  будут  виновниками
ощущаемого зрителем страха, но страх этот может родиться лишь  при  мысли  о
преступлении,  совершенном  ими  за  сорок  лет  до  начала  представляемого
действия, и запечатлевается в нас не главным действующим  лицом,  а  другими
лицами и действием, стоящим вне трагедии.
     В заключение этой  части  нашего  рассуждения,  прежде  чем  перейти  к
следующей, установим за правило, что совершенство трагедии состоит именно  в
возбуждении сострадания и страха при посредстве главного действующего  лица.
[...] Установив  это  правило,  попробуем  найти  способ  несколько  умерить
строгость правил философа или хотя бы благоприятно их истолковать, дабы  нам
не пришлось осудить множество драматических поэм, с успехом поставленных  на
нашей сцене, чему мы были свидетелями.
     Аристотель не хочет,  чтобы  несчастье  постигало  человека  совершенно
невинного, ибо это, будучи нестерпимым, вызывает больше  негодования  против
его преследователя, нежели сострадания к его несчастью; он не  хочет  также,
чтобы беда обрушивалась  на  человека  очень  дурного,  ибо  заслуженное  им
несчастье не может ни вызвать сострадания, ни породить в  зрителях,  кои  на
него не похожи, страх испытать нечто подобное, однако если эти  две  причины
отсутствуют, то есть ежели человек достойный вызывает в нас больше  жалости,
нежели его мучитель - возмущения, или ежели  наказание  великого  злодейства
может исправить в нас какой-либо имеющий к нему отношение недостаток, тогда,
как я полагаю, не следует чинить препятствий изображению  на  сцене  всецело
добродетельных или очень дурных людей, коих постигло несчастье.
     Вот два-три способа делать это, каковые Аристотель, быть может, не  мог
предусмотреть, так как театр его времени не предоставлял подобных примеров.
     Первый состоит в том, что человек всецело добродетельный,  преследуемый
человеком очень дурным, избегает уготованной ему гибели, которая,  напротив,
настигает злодея, как в _Рогодуне_ и в _Ираклии_, кои вызвали бы отвращение,
если бы в первой погибли Антиох и Родогуна, а во второй - Ираклий, Пульхерия
и Марциан и если бы Клеопатра и Фока остались в них победителями.  Несчастья
страждущих вызывают сострадание, отнюдь не подавляемое чувством отвращения к
их мучителям, ибо  зритель  всегда  надеется,  что  какой-нибудь  счастливый
поборот событий воспрепятствует гибели первых;  и  хотя  злодейства  Фоки  и
Клеопат