едливость этих доводов. "Он как малый  ребенок,
как Джон, когда ему в чем-нибудь отказываешь. Назло  готов  заболеть.  Это
чистый шантаж".
   Когда Голлан, с каждым днем все более пришибленный, бросает  на  Табиту
отчаянные взгляды, она напускает на себя безразличный вид. Дверь между  их
комнатами стоит закрытая, и Голлан теперь даже ночует иногда за заводе.
   Но тут, когда положение кажется совсем уже безвыходным, приезжает  Джон
и мгновенно влюбляется в новый завод. Он заявляет, что будет инженером,  и
хочет немедленно приступить к работе. На точно таких же высоких, визгливых
нотах, как Голлан, он спрашивает,  для  чего  ему  вообще  возвращаться  в
шкоду.
   - Милый Джонни, тебе нужно получить хорошее образование.
   - А Джеймс уже в тринадцать лет бросил школу.
   - Без знания математики даже инженером нельзя быть.
   Голлан с другого конца стола говорит, ни к кому  не  обращаясь:  -  Для
инженера математика не обязательна,  можно  нанять  специалиста.  Мне  еще
двадцати пяти лет не было, когда у меня в штате числились  двое  с  высшим
образованием.
   От гнева Табита теряет дар речи. Только теперь  она  почувствовала,  до
чего сильна ее решимость дать Джону хорошее образование. За это она  будет
бороться до последней  капли  крови.  Оставшись  вдвоем  с  Голланом,  она
яростно на него  накидывается:  -  Ты  не  имеешь  права  потакать  всяким
глупостям Джона. В таком возрасте что он может понимать?
   Голлан бубнит печально и смиренно: - Прости меня,  Берти,  но  я  Джона
люблю, он славный паренек, жаль его портить. И зачем тебе нужно, чтобы  он
учил всю эту премудрость - латынь, алгебру?
   - Ничего ты не понимаешь. - Но тут же умолкает, чтобы не хватить  через
край. Она чуть не сказала, что  Голлан,  сам  не  получивший  образования,
неспособен даже понять, что это такое.
   Да и не хочет она продолжать этот спор,  она  еще  к  нему  не  готова.
Например, она не может объяснить, для чего нужна  латынь  и  алгебра.  Она
только уверена, что они необходимы как часть хорошего образования, то есть
такого образования, которое создает человека определенного типа.
   Каков он, этот идеальный человек, ей  не  совсем  ясно,  но  когда  она
говорит об образовании,  ей  часто  вспоминается  отец,  на  старости  лет
вынужденный перебраться из собственного дома в жалкие  меблирашки.  Табита
ни разу не видела отца пьяным, не слышала его застольных шуток.  Для  нее,
помнящей его только в гордом смирении старости,  он  самый  мудрый,  самый
благородный человек, сохранивший внутреннюю независимость наперекор  любым
невзгодам.
   Возможно, потому, что в душе ее живет этот образ, и потому, что ее отец
приводил иногда латинские цитаты и что он окончил университет, она и хочет
обеспечить Джону такую же мудрость и независимость; впрочем, анализировать
свои побуждения она не привыкла. Твердя, что Джон должен получить  хорошее
образование  и  поступить  в   привилегированную   закрытую   школу,   она
высказывает убеждение, которое сильнее логики.
   Но именно поэтому упрямство Голлана ее пугает.  До  каких  пределов  он
будет сопротивляться ее желаниям? Она чувствует, как он далек  от  нее  по
образу мыслей. Это человек  совершенно  иного  склада.  В  его  психологии
уживаются неожиданные упрощения и неведомые глубины.  Стоит  ей  прийти  к
выводу, что он человек недалекий, поверхностный, и вдруг какая-нибудь одна
его фраза или взгляд поражают ее необычайной проницательностью,  хитростью
крестьянина, которому известны все увертки в борьбе с чужой волей. Даже  в
его смиренном отчаянии перед лицом ее гнева она готова усмотреть подвох.
   - Я так хочу тебе угодить, Берти. Ну чем я провинился?
   - Ты и не пытаешься мне угодить. А теперь вот не жалеешь ни Хэкстро, ни
Джона.
   Муж и  жена  глядят  друг  на  друга.  Кабаньи  глазки  Голлана  словно
наливаются кровью, готовые вспыхнуть от тлеющей в нем ярости. И вдруг  он,
к удивлению Табиты, говорит: - Твой сын, ты и решай. - И уходит.
   А Табита уже  полна  благодарности  и  раскаяния.  Огромное  облегчение
порождает в ней добрые чувства. Переодеваясь к обеду, она как бы невзначай
отворяет дверь в гардеробную и спрашивает Голлана: - Ну, как  сегодня  шли
дела на заводе?
   Голлан  вздрагивает,  плечи  у  него  болезненно  дергаются.  На   лице
недоверчивая грусть, угрюмость старой собаки сменяется недоумением,  потом
неподдельной радостью. - Берти, дорогая,  родная  моя,  хорошо  шли  дела,
отлично. Ты непременно приезжай, посмотри...
   - Он, кажется, очень большой.
   - Ну да, моя прелесть, моя дорогая,  так  и  должно  быть.  Чем  больше
масштаб, тем меньше накладных расходов. Понимаешь...  -  Он  входит  в  ее
комнату, без умолку тараторя о  производительности,  о  потребной  площади
пола. - И вся система новая, революционная. Мы все ставим на рельсы. Чтобы
не рабочий шел к изделию, а изделие к  рабочему.  Каждый  мотор  на  своей
тележке.
   И в полночь, облачившись в свою несуразную ночную рубаху  -  в  ней  он
кажется мальчиком, у которого лицо преждевременно  состарилось,  а  умения
владеть собой еще нет, - он все толкует о том,  какой  колоссальный  рынок
сбыта уготован его новому мотору.
   - Наступает эра дешевых автомобилей. Их будут производить тысячами.
   - Я уверена, твой мотор будет иметь огромный успех.
   - Конечно, как же иначе. Вот завтра я тебе все покажу.
   Улучив момент, когда он в третий раз  желает  ей  спокойной  ночи,  она
небрежно роняет: - Да, кстати, я на пасхальных каникулах поищу  репетитора
для Джонни, чтобы он прилично сдал экзамены в Чилтон.
   Пауза длится всего несколько секунд, а потом Голлан отвечает: - Да, да.
Ты в этих вопросах понимаешь. Ты знаешь, что делать.
   Мирные отношения зиждутся на принципе: каждый занимается своим делом. И
отношения эти теперь сердечнее,  чем  когда-либо.  Словно  оба  они,  пока
воевали  и  терзались  страхом,  научились  ценить   даже   мелкие   знаки
расположения.  Табита  находит  случай  заметить,  до  чего  Роб  Робинсон
способный инженер. Она побывала на новом заводе и очень всем  восхищалась.
Голлан урвал три дня отпуска, свозил ее в Париж и  накупил  ей  на  тысячу
фунтов новых платьев.
   Когда Гектор Стоун, приглашенный зимой в Хэкстро на званый обед,  снова
заговаривает с Табитой о том, сколь опасное предприятие этот новый  завод,
она беззаботно отвечает, что никакой опасности  нет.  Джеймс  уже  сколько
заводов построил, и ни одной неудачи не было.
   Говорит она так уверенно, что Стоуну остается  только  заключить:  "Вот
вредный старик, перетянул-таки ее на свою сторону".
   Но он ошибается. Тут нет ни сговора, ни молчаливого соглашения.  Табита
сама не знает, почему вновь обрела веру в  Голлана.  Она  просто  верит  в
него.



60

   И эта победа, и мысль, что у Джона  будет  хороший  репетитор,  что  он
поступит в Чилтон, а потом в Оксфорд, и воскресшая вера в деловые  таланты
Голлава - все веселит Табиту. Когда  она  выходила  замуж,  она  выглядела
старше своих лет - сдержанная, утомленная опытом женщина;  теперь  она  на
десять  лет  помолодела,  расцвела,  щеголяет  в  новых  туалетах.  И  как
молоденькая девушка категорична в своих суждениях.  Она  уверяет  Голлана,
что его новый завод будет приносить  миллионы;  она  критикует  воскресные
проповеди; вступает в местный либеральный клуб. Во время  конфликта  между
правительством и палатой лордов она негодует на лордов  за  их  тупость  и
неуступчивость; во время кампании за право голоса для женщин  ратует  если
не за насильственные, то за  достаточно  решительные  меры.  Когда  Голлан
удивляется,  узнав,   что   она   была   членом   предвыборного   комитета
кандидата-радикала, она восклицает: - Но я же радикалка,  всегда  была.  У
нас вся семья радикалы. - И упрекает его в отсталости.  Но  Голлан  только
смеется - политические взгляды женщин  он  не  принимает  всерьез.  Он  не
нарадуется этой новой, ожившей Табите в новых нарядах, которая  бывает  на
заводе, все хвалит и даже всматривается в чертежи.
   Самой Табите эти чертежи  кажутся  еще  более  непонятными,  чем  давно
забытые стихи Буля; но она убедилась,  что  фраза  "Понимаю.  До  чего  же
искусно!" годится на все случаи. Она посвящает полчаса  в  день  заводу  и
столовой для рабочих и не менее получаса в неделю - Робу Робинсону,  когда
он в парке испытывает модели своих аэропланов. И восклицает:  "Ой,  мистер
Робинсон, он пролетел ярдов пятьдесят, не меньше!" - не только из  желания
сказать человеку приятное, но и потому, что искренне радуется его успеху.
   В стране - поголовное увлечение авиацией, которую даже "Таймс" называет
революционным начинанием. Опыты братьев Райт в Америке и Сантос-Дюмона  во
Франции воспламенили воображение всего мира.  Каждый  мальчишка  запускает
бумажные "стрелы", каждый второй инженер конструирует собственную модель.
   Роб Робинсон сконструировал их уже восемь штук и  с  двумя  помощниками
часами заставляет их летать над парком. Есть там монопланы, бипланы,  есть
нечто похожее на игрушечный дротик, есть триплан, похожий  на  коробочного
змея, и даже квадриплан - складной, чтобы занимал минимум места.
   Табиту восхищают все модели, но особенно любимое детище Роба - триплан,
модель весьма мощная и устойчивая. Ее поражает,  что  Голлан  относится  к
опытам Роба прохладно и скептически. "Дело в том, - размышляет она, -  что
он стареет,  у  него  нет  воображения.  Он  продолжает  развивать  всякие
технические идеи, потому что всю жизнь этим занимался, но он не  понимает,
не чувствует, как это изумительно - летать по воздуху".
   Голлан делает ставку на цеппелин. Но энтузиазм Табиты его умиляет, и он
дает Робу несколько сот фунтов на его опыты. "На это  денег  не  жалко,  -
объясняет он, - лишь бы человек был доволен. Роб - сокровище, чародей,  он
чутьем узнает, что творится в головке цилиндра".



61

   В поисках первоклассного репетитора Табита обратилась  в  агентство  по
найму,  предложив  высокую  плату,  и  ей  рекомендовали  мистера   Слупа,
стипендиата  колледжа  св.Марка,  который,  по  счастью,  с  апреля  будет
свободен. Стипендия, колледж св.Марка (очень аристократический) и  высокая
плата  -  на  все  это  Табита  возлагает  большие  надежды.  И,  как   ни
удивительно, провал мистера Слупа ничуть не поколебал ее  веры,  напротив.
Правда,  мистер  Слуп  -  прелестный  молодой  человек  с  очаровательными
манерами. Держится он очень уверенно, знает  решительно  все  и  на  рояле
играет почти так же хорошо, как Табита. С ней он беседует о  хозяйстве,  о
политике либералов и обязанностях землевладельцев, с Голланом - о технике,
с управляющим -  об  агрономии,  с  секретарем  -  о  делопроизводстве,  с
садовником - о розах и с дворецким - о винах.
   Но большую часть времени он проводит с Робом  Робинсоном  в  парке,  на
испытаниях нового двухместного аэроплана. Как и все здесь, кроме  Голлана,
он помешан на авиации. Однажды Табита с удивлением обнаруживает, что он  в
часы занятий наблюдает за автомобилем, тянущим  на  буксире  новую  модель
"Голлан-Роб", и на ее вопрос, как успехи Джона, он отвечает, не сводя глаз
с аэроплана: - Не могу сказать, чтобы он занимался  очень  прилежно,  леди
Голлан, но и я на его месте едва ли стал бы стараться - ведь  здесь  перед
ним открывается такая карьера, такая замечательная практическая работа.
   - Сначала он должен окончить университет.
   Мистер Слуп, нехотя оторвав взгляд от аэроплана, парящего в воздухе  на
конце каната, проводит длинными пальцами  по  длинным  светлым  волосам  и
вздыхает: - Не уверен я,  леди  Голлан,  что  университетское  образование
такая уж нужная вещь.
   Табита, благоговеющая даже перед словом "образование", не  верит  своим
ушам. Студент-второкурсник, которому книги  набили  оскомину,  -  для  нее
совершенно новое явление. Она горячо возражает: -  Но  вы  же  не  станете
отрицать, мистер Слуп, что люди, окончившие университет, куда более...
   - Только не говорите "культурны", леди Голлан, умоляю вас.  -  Он  весь
передергивается.
   - Почему не говорить, если  это  правда?  Или  сейчас  модно  презирать
культурность?
   - Пожалуй, и так. Вы хотите сказать, что я слишком цивилизован?
   - Скорее слишком самонадеянны.
   - Понимаю вашу мысль.
   Табита невольно любуется его самообладанием. Видимо, для  ее  резкостей
он неуязвим.
   - И тут уж Оксфорд не виноват.
   - Кто в этом деле виноват, сказать трудно; мои бедные родители пошли на
большие жертвы ради моего образования. Не хочется  прямо  утверждать,  что
они совершили ошибку. Скажем так - традиция, условности... - И, увлеченный
этой темой (он как раз подготовил для ближайшей дискуссии  в  студенческом
литературном кружке доклад под названием  "Древнее  содружество  грамотеев
св.Марка полагает, что человечество следует уничтожить"), он замечает, что
всякая цивилизация ведет к гибели.  Современные  женщины  желают  получать
образование,  а  образованные  женщины  отказываются  рожать  детей.  "Так
цивилизация постепенно сама себя уничтожит, хотя боюсь -  на  мой  век  ее
хватит".
   Табита радуется отъезду  мистера  Слупа,  он  же  весьма  тепло  с  ней
прощается и вскоре пишет ей одно за другим  два  длинных  письма,  выражая
надежду, что их дружба, столь для него ценная, будет длиться  вечно.  "Так
отрадно было вырваться из моей монашеской  кельи  и  пообщаться  с  живыми
людьми, особенно с Вами. Говорят, что знакомство  с  некоей  знатной  леди
было равнозначно гуманитарному  образованию  [намек  на  часто  цитируемые
слова английского писателя  Ричарда  Стиля  (1672-1729)  в  одном  из  его
очерков в  журнале  "Болтун":  "Любовь  к  ней  равнозначна  гуманитарному
образованию"]; с  уверенностью  могу  сказать,  что  для  университетского
образования  такое  знакомство  может   послужить   коррективом   и   даже
противоядием".
   Табита неспособна увидеть себя  невинными  глазами  Слупа  как  знатную
леди, и это признание только раздражает ее. Просто грешно, думает она, что
такие вот молодые люди, перед которыми открыты все пути,  ругают  Оксфорд.
Слуп в ее глазах - изменник, и она приходит в  ярость,  когда  выясняется,
что он заронил семена крамолы в душу Джона. "Если он собьет его с толку, я
ему никогда не прощу".
   А Джон и правда тоскует по своему другу Слупу и часто  ему  пишет.  Они
обмениваются идеями  по  поводу  принципиально  нового  типа  аэроплана  с
небывало широкими крыльями из рифленого железа.
   На вступительных  экзаменах  в  Чилтон  Джон  проваливается,  и  Табита
проводит ночь в слезах. Но приходит дружеское письмо от  Слупа.  "Если  Вы
непременно хотите отдать Джона в закрытую школу,  могу  пристроить  его  в
Брэдли. Там его примут, ведь он хороший крикетист. Как я скучаю по Хэкстро
и по Вашей доброте. Умоляю, пригласите меня как-нибудь еще".
   Табита отвечает телеграммой, и в Брэдли  Джона  принимают.  Но  она  не
простила Слупа. Он согрешил против самого  духа  хорошего  образования.  А
главное - он создал новые, лишние опасности и трудности в мире, уже и  так
слишком сложном для всех матерей. "Его влияние на Джона ужасно.  И  почему
это дети всегда привязываются к людям, которые приносят им только вред?"
   Но Джон после первого триместра в Брэдли и  думать  перестал  о  Слупе.
Отметки у него плохие по всем предметам, кроме  футбола,  но  это  его  не
трогает. Он слишком увлечен школьной жизнью, о которой рассказывает матери
с гордостью путешественника, открывшего удивительный новый мир,  неведомый
женщинам.
   Из отдельных, мимоходом брошенных фраз выясняется,  что  владыка  этого
нового школьного мира - герой по фамилии Фоке, капитан футбольной  команды
их общежития.  Этот  Фоке  -  великан  с  поразительно  волосатой  грудью,
беспощадный деспот, избивший трех своих форвардов за недостаток напора,  и
притом христианин, то есть он сквернословит, терпеть не может церковь,  но
Христа считает примером для подражания.
   Увлечение Джона футболом  сродни  религиозному  чувству.  Когда  Табита
поздравляет его с тем, что его приняли в команду, он отвечает с  серьезным
видом: - Играть полузащитником мне не так уж улыбается, но  Фоке  говорит,
что не мог найти больше никого, кто не возражает быть убитым.
   - Убитым, Джон?! - ужасается Табита.
   - Свободных полузащитников всегда убивают.  -  В  тоне  Джона  скорбное
ликование. - Плохо то, что у нас слишком легкая схватка. - И он объясняет,
что три года подряд команда их" общежития -  Браун  -  держала  первенство
школы, но  этой  зимой,  скорее  всего,  потерпит  поражение,  потому  что
лишилась самых тяжелых игроков.
   - Ну что ж, - говорит Табита, - надо  и  другим  выиграть,  это  только
справедливо.
   Джон смотрит на нее  с  грустью,  как  старый  государственный  муж  на
беспочвенного мечтателя. Он хмурит лоб и мягко выговаривает матери:  -  Не
понимаешь  ты,  мама.  Браун  -  это  символ,  тут  есть   традиции.   Это
единственное  общежитие,  где   еще   ценят   выдержку   и   порядочность,
единственное место, где рабочий пользуется уважением. Если бы Фоке попал в
Троттер, ему бы там житья не дали, потому что он рабочий. А если б я попал
в Филпот, я бы там вообще погиб, и физически и духовно.
   - Ну что ты, Джон!
   - Да, да, мамочка, Филпот - это помойка.
   - Но, Джонни, ведь  это  ужасно,  что  некоторые  мальчики  попадают  в
Филпот. Наверно, надо что-то предпринять, чтобы там стало лучше.
   - Лучше все равно не станет. Но ты не понимаешь...
   - Потому я и спрашиваю, Джонни. Я очень хочу понять.
   В ответ Джон, скорчив гримасу, резко меняет тему. А Табите так  хочется
вникнуть в его интересы, что, когда он однажды три  раза  кряду  грубо  ее
оборвал, она-не  выдерживает:  -  Джонни,  ну  почему  ты  мне  ничего  не
рассказываешь? Можно подумать, мы с тобой даже не друзья.
   Джон, вздернув брови,  растерянно  смотрит  на  мать,  а  затем  вообще
перестает  упоминать  о  школе.  И  когда  Табита   со   свойственной   ей
непосредственностью спрашивает: "Да  что  с  тобой?  Что  случилось?",  он
раздраженно отвечает: "Ничего не случилось. Все в порядке". А он и сам  не
знает, почему слово "друзья" так странно на него подействовало, почему  он
не может говорить с матерью свободно, как прежде, и даже избегает ее.
   Несколько дней спустя, когда он  прячется  в  темном  углу  библиотеки,
комнаты, где не  бывает  ни  Голлан,  который  читает  только  техническую
литературу, ни Табита, которая вообще почти не  читает,  в  открытое  окно
вдруг заглядывает садовник с криком: - Скорей, скорей, аэроплан летит!
   Джон  подскакивает  как  на  пружине.  Весь  дом  разом  ожил,   словно
пробудившись от сна. Хлопают окна, с верхней площадки несутся вопли, лакей
непозволительно громко  зовет  кого-то  через  весь  холл.  Кто-то,  шурша
юбками, мчится по лестнице вниз.
   Стукнула дверь в библиотеку. Джон слышит  голос  матери.  И  сейчас  же
снова  опускается  в   кресло,   бессознательно   принимает   равнодушную,
непринужденную позу.
   В дверях стоит Табита. - Джон, бежим скорей! Аэроплан.
   - Это обязательно?
   Но, втайне сгорая от любопытства,  он  дает  увести  себя  из  дому  на
декабрьское солнце,  где,  задрав  головы,  уже  стоит  целая  толпа.  Вот
взметнулись вверх руки, Табита  хватает  Джона  за  плечо.  У  молоденькой
горничной вырывается не то писк, не то смех. В небе, как будто  над  самой
крышей дома, появился огромный биплан. Аэроплана в  полете  не  видел  еще
никто, кроме нескольких механиков. Джон глядит замерев, подняв брови. Он и
не думал, что может так удивиться -  совсем  по-новому,  начисто  забыв  о
себе.
   "И вовсе он не похож на птицу, - думает Джон. - Скорее, на поезд".
   И правда, больше всего поражает то, что эта низко летящая махина, зримо
огромная и тяжелая, рассекает незримый воздух плавно, как поезд, и с таким
же оглушительным шумом. Это кажется немыслимым и рождает в Джоне смятение,
в каком, возможно, всегда пре