ом, хотя на  вид  как  будто  постарел.  Он
ласково здоровается с ней и не задает вопросов. По  счету  в  пансионе  он
заплатил, и, когда они наконец сели в поезд и едут домой,  он  спрашивает:
"Ну, как ты себя чувствуешь?", и она понимает, что упреков не последует.
   - Гарри, какая же я была дура. Но ты ведь понимаешь, тут не только  моя
вина.
   - Бонсер оставил тебя в дурах, это я понимаю, не тебя первую. Но ты  бы
хоть написала, а то мы беспокоились. Три месяца ничего о тебе не знали.
   - И правда, уже целых три месяца. - Табита поражена, как летит время  и
какая же она эгоистка! - Но  я  честное  слово  собиралась  написать,  как
только мы поженимся.
   - Так вы не женаты?
   - Нет, он все откладывал.
   - И на том спасибо.
   Просто не верится - это говорит Гарри, такой  порядочный  человек.  Мир
уже не кажется ей темницей. Выходит, ее история не так  исключительна,  не
так ужасна, как она думала? Она целует Гарри и говорит: - Какой ты добрый,
Гарри! Но скажи, неужели это тебя даже  не  удивило...  то,  что  со  иной
случилось?
   - Недаром же я домашний врач. - На ее благодарный  взгляд  он  отвечает
умудренной улыбкой. Он сам чувствует, какой он терпеливый и умный.
   А Табита уже радуется, что едет домой. Она уже слышит голоса знакомых с
детства комнат: "Здесь все правда, здесь ты в безопасности".
   Поэтому ей странно,  что  в  прихожей  ее  встречает  лаем  неизвестная
собака, которая, как выясняется, живет здесь уже давно. В  комнате  у  нее
стоит  швейная  машина,  гладильная  доска  и  огромная  новая  корзина  с
выстиранным  бельем.  А  ящики  комода  набиты  детским  приданым.   Эдит,
оказывается, ждет ребенка, к ним приехала ее сестра Клара, и ее  поместили
в маленькой бельевой, так что утюги и корзины пришлось перенести к Табите.
   Эта Клара - невзрачная, тихая, похожая  на  Эдит,  но  некрасивая,  уже
утвердившаяся в  жизни  на  роли  семейной  рабыни,  которую  призывают  в
экстренных  случаях,  но  никогда  не  благодарят,  скучнейшее   создание,
презираемое всеми вплоть до горничных, - даже она  здесь  сейчас  более  у
места, чем Табита. Она остается в тени, но она знает, где что  лежит,  она
вросла в новый распорядок, в новый быт дома.  Весь  день  она  нянчится  с
Эдит. А Эдит изменилась до неузнаваемости. У нее не  только  фигура  стала
другая, но и лицо, и вся повадка. Нос точно вытянулся, щеки пожелтели. Она
стала меньше следить за собой. И легкий характер, прежде бывший лучшим  ее
украшением, куда-то испарился. Если Гарри выражает недовольство, что  обед
запоздал, она огрызается. Видимо, считает, что беременность дает ей  право
и лениться, и транжирить больше прежнего, и даже грубить.
   Зато с Табитой она стала  куда  откровеннее.  Отделавшись  от  Клары  -
"Ступай себе, Кларри, ты нам не нужна", -  она  принимается  с  поражающим
цинизмом рассуждать о мужчинах, о том, как неинтересно с Гарри в  постели.
"Он всегда молчит, только тискает меня. Ему бы священником быть".
   К Гарри она снисходит с новых высот, и Табите это  противно.  Не  ценит
она расположения Эдит. Оно только усиливает ее впечатление, что родной дом
стал меньше и неуютнее, что в нем стало нечем дышать. Это еще укрепляет ее
решимость вырваться отсюда в самостоятельную жизнь.



8

   И всю эту зиму она трудится, как никогда. Она встает пораньше и садится
за рояль в холодной комнате, с красным носом, накинув на плечи шаль, и  по
сто раз повторяет упражнения для левой руки. Как  она  их  ненавидит,  эти
упражнения для левой руки, но именно поэтому повторяет их снова  и  снова.
Так она карает себя за свое безумство.
   И не устает дивиться этому безумству, уже уходящему в прошлое.  "Как  я
могла! Какой же я была безмозглой дурочкой! Еще легко  отделалась!  Впредь
буду умнее!"
   Через три месяца учитель музыки,  руководящий  ее  занятиями  (полгинеи
урок), заговаривает о том, чтобы в начале нового года устроить ей  концерт
- очень скромный, просто первый  опыт  игры  перед  публикой,  но  все  же
концерт. И Гарри соглашается пожертвовать пятьдесят  гиней  в  фонд  этого
дебюта.
   Но однажды днем, недели через две  после  подписания  контракта,  когда
Табита, хмурая и озабоченная, быстрым шагом пересекает поляну, из-за куста
ей навстречу выходит мужчина. Бонсер!
   Она застыла на месте,  она  не  верит  своим  глазам.  Словно  какой-то
легендарный герой, какой-то миф вдруг воплотился в  этого  среднего  роста
мужчину с правильными,  слишком,  пожалуй,  правильными  чертами  лица,  с
серо-синими глазами, в хорошо сшитом сером костюме и модных  штиблетах.  У
нее мелькает мысль: "А он как будто был куда выше ростом, и подбородок  не
так выдавался". Но тут же ее заливает негодование.
   Бонсер снимает  шляпу  жестом,  достойным  актера  в  пьесе  Пинеро,  и
говорит: - Что это, Пупс, как ты побледнела. Я тебя испугал?
   - Я спешу, мне некогда разговаривать. - Она хочет пройти  мимо,  но  он
одним прыжком преграждает ей путь.
   - Черт возьми, это уж слишком, Пупс!
   - Слишком?! - Она вся ощетинилась. - Это после того, что ты мне наплел;
После того, как бросил меня. И задолжал в пансионе.
   - Боже милостивый,  а  я?  Я  возвращаюсь,  мне  говорят,  что  ты  все
разболтала и смылась. Меня чуть за решетку не упекли, а все потому, что ты
на один день не могла мне поверить.
   - Ложь, ложь, неужели ты и правда считаешь меня такой дурой?
   На его лице изображается отчаяние. - Вот награда за  то,  что  я  хотел
скрасить тебе жизнь, не жалел для тебя денег. Да уж, свалял дурака.  И  до
сих пор не могу поверить. Я все время себя уверял: "Она ко мне вернется. Я
знаю мою Тибби, другой такой верной жены на всем свете не сыщешь".
   - Я тебе не жена. А та женщина?
   - Какая женщина?
   - В кэбе, когда ты уезжал, - та женщина с променада.
   - Какой еще кэб? В кэбе был один мой старый  приятель,  он  обещал  мне
работу... Ах да, кажется, там была и его жена.
   - Нет, Дик. Ничего не выйдет. Не так я глупа. - И она быстро уходит. Но
еще долго у нее за спиной звучит его печальный голос - он клянет  себя  за
безрассудную любовь. И, уже подбегая к калитке своего  дома,  она  слышит:
"Ради всего святого, Пупси, не разбивай мне сердце! Завтра, там же".
   "Вранье, бессовестное вранье!" Табита бросается к роялю, словно в  этом
спасенье. "И наглость какая - вообразил, что я ему поверю. Я-то знаю,  что
в кэбе была женщина".
   И тут же возникает сомнение. Готова ли  она  присягнуть,  что  то  была
женщина с променада? И весь эпизод его бегства теряет четкость  очертаний.
Словно на спокойную водную гладь, где все  отражалось  отчетливо  и  ярко,
набежал ветерок. Все осталось как было - краски, предметы, но все пришло в
движение, расплывается по  краям,  обретает  иную  форму  и  смысл.  Обман
оборачивается неосторожностью, безрассудство - доказательством любви.
   "О господи! - Она с силой берет  фальшивый  аккорд.  -  Если  бы  знать
наверно!"
   Она фальшивит еще и еще раз и наконец  вскакивает  с  места  распахнуть
окно. "Душно здесь". Мирные надежные Кедры кажутся ей капканом.
   Даже в своей комнате, в своем убежище ей неприютно  и  холодно,  и  всю
ночь ее мучают кошмары, лишь изредка перемежаясь забытьем.  Болит  голова,
сводит спину, непонятная боль гуляет по всему телу.
   Но встает она полная твердости. "Я знаю, он и  раньше  мне  лгал"  -  и
решительно идет к роялю.
   Приближается время свидания, она глушит себя музыкой и  повторяет:  "Ни
за что, ни за что".
   Но вся она напряжена, вся как бы переполнена Бонсером.  Она  чувствует,
что он ждет ее, слышит его слова: "Я тебе верил, Пупсик. Я тебя любил".
   Она вскакивает с места. "Чушь  какая.  Надо  с  этим  покончить  раз  и
навсегда".



9

   Десять минут спустя Бонсер сжимает ее в объятиях.
   - Так ты вернешься! Спасен, спасен!
   - Ни в коем случае. - Табита отталкивает его. - Никогда. И  что  значит
"спасен"?
   - Ты спасла мне  жизнь.  Я  как  раз  думал:  "Ладно,  если  Пупс  меня
покинула, значит, мне крышка".
   - Но как ты можешь говорить, что это я тебя покинула?
   Бонсер безнадежно махнул рукой. - Тебе не понять.
   - Чего не понять?
   - Что я, в сущности, создан для семейной жизни.  Я  не  честолюбив.  Не
согласился бы стать премьер-министром, сколько бы меня ни  просили.  Знаю,
знаю, я поступил опрометчиво, но ты подумай, как я жил  раньше.  Один  как
перст, никому не нужен. Поэтому я к  тебе  и  рванулся  -  знал,  что  мне
необходимо влияние порядочной женщины.
   - Влияние! А сам даже не женился на мне.
   Он берет ее за руку. - Женитьба? Да я бы хоть сейчас, если б мог.
   Табита вся дрожит. - Но, Дик, у тебя даже работы нет.  А  на  уме  одни
комбинации.
   - Ну вот, опять ты меня в  чем-то  подозреваешь.  Конечно,  я  не  могу
жениться,  пока  у  меня  нет  работы.  А  работа,  кстати  сказать,   уже
наклюнулась.
   - В самом деле. Дик? Настоящая работа? Но это же меняет дело.
   - Еще бы. Вот гляди. - Он усаживает ее на кочку, садится рядом, сует ей
газетную вырезку. - Читай: "Недвижимость Уотлинга. Требуются агенты".
   - Но это замечательно!  -  Для  Табиты  в  самом  слове  "недвижимость"
заключено что-то прочное, респектабельное.  -  И  ты  в  самом  деле  туда
поступил?
   - Еще не зачислен, но уже беседовал с членами комитета, и все оказалось
даже лучше, чем я предполагал. У них там от квалифицированных  бухгалтеров
отбоя нет.
   - Но тогда почему же...
   - Хотел получить твою  санкцию.  Почем  я  знал,  может,  такая  работа
покажется тебе унизительной.
   - Какие глупости,  я  только  и  мечтала  о  том,  чтобы  у  тебя  была
постоянная работа. - И, вспомнив о своем  влиянии,  добавляет  решительным
тоном: - Постоянная работа - это именно то, что тебе нужно.
   - Ну, раз ты так считаешь...
   - Лишь бы не опоздать.
   - Я сейчас же подам заявление. Тут только одна  загвоздка  -  требуется
внести залог, гарантию  добросовестности,  что  ли.  Сейчас  все  солидные
компании требуют таких гарантий.
   - Да, конечно. А сколько нужно внести?
   - Всего пятьдесят фунтов, я боялся, что много больше. Беда в  том,  что
сейчас у меня таких денег нет. Вот я и подумал - как бы  отнесся  к  такой
идее братец Гарри? Для него это бы в конечном счете окупилось, а  ты  была
бы пристроена.
   - Ой, нет, Гарри не поймет.
   - Да, пожалуй. Выходит, значит, что надеяться не на что.
   - Дик, помолчи немножко, дай мне  подумать.  Это  так  важно,  какой-то
выход должен быть обязательно. У меня в сберегательной кассе  всего  шесть
фунтов, но есть колечко с жемчугом, и браслет, и, да, еще  меховая  шубка.
За них наверняка что-нибудь дадут.
   - Я не хочу, чтобы ты ради меня продала свои вещи.
   - Но, Дик, пойми, это же такой пустяк, если ты  зато  получишь  работу.
Нужно смотреть трезво.
   - Ну что ж, командуй, Пупс. А вещи можно, наверно, и в  заклад  снести.
Тогда ты их не потеряешь, выкупишь, как только мы начнем зашибать денежки.
   - И еще есть золотая цепочка. Но, Дик, ты  правда  решил  работать,  не
упустить эту возможность? Ты понимаешь, что это было бы грешно - вернуться
к прежнему, губить себя, губить наше счастье?
   - Что я, дурак, по-твоему?
   - Милый, я не хочу в тебе сомневаться!
   - Мне все кажется. Пупс, не любишь ты меня так, как я тебя.
   - Да нет же, люблю, я только очень хочу, чтобы мы были счастливы.
   - А мы с тобой всегда были счастливы. Мы созданы друг для друга.  -  Он
обнимает ее, касается ее колена. Но она в страхе отодвигается, обдергивает
юбку. - Нет, нет, прошу тебя.
   Он хмурит брови, и она пытается объяснить: - Понимаешь... Потому что мы
решили по-настоящему пожениться... начать сначала...
   - Ладно, Пупс. - Он томно целует ее. - Отныне командуешь ты. Может,  ты
и права, что привередничаешь. Ссориться не хочу, это не в моем  характере.
- Он отпускает ее царственным жестом, но все еще хмурится.
   - Мне пора идти, пора бежать, не то они что-то заподозрят. А  знать  им
еще рано. Они не поймут. Дик, милый, ты веришь, что я тебя  люблю?  -  Она
робко обнимает его.
   - Ладно, ладно, Пупси.
   - Ты понимаешь, почему мы не должны...  пока  не  поженились?  Потом-то
конечно. Мне и самой хочется, правда. Ведь тогда я действительно чувствую,
что ты меня любишь.
   - Это уж точно, Пупс. Мы с тобой неплохо проводили время.  Тут,  видно,
все зависит от точки зрения.
   - О господи, уже четыре пробило. До свиданья, любимый, до завтра.



10

   На бегу Табите приходит в голову, что понятие о любви у  Бонсера  более
прозаическое, чем у нее, но это ее не  оскорбляет,  напротив.  Ей  страшно
интересно, она захлебывается: "Просто чудо, что он так сильно меня  любит,
что я имею над ним эту власть. Он сразу отступился, стоило мне  объяснить.
Да, в сущности, он хороший человек, такой послушный. Только бы, только  бы
он не упустил эту работу. От этого зависит вся его жизнь... и моя тоже".
   Обокрасть Гарри - что может быть ужаснее? Но именно потому она  на  это
решается: украсть, может быть, загубить свою совесть,  свою  душу.  И  она
истово молится: "Остави нам долги наши, яко же и мы..."
   Сейф, в котором Гарри хранит ее жемчуг, находится  у  него  в  спальне,
ключ от сейфа  -  в  тумбочке.  На  следующее  утро,  пока  лентяйка  Эдит
завтракает в постели, а горничная убирается  на  третьем  этаже,  она  уже
шмыгнула к Гарри в спальню и достает ключ  из  ящика  тумбочки.  Дрожа  от
страха, она успокаивает себя: "Это для Дика, это его  спасет".  И  тут  же
вздрагивает и бледнеет - в комнату входит Гарри.
   - С добрым утром! - Он целует ее. - Тебе что-нибудь нужно?
   - Я хотела... пожелать тебе доброго утра.
   Оба знают, что это ложь. Они растерянно смотрят друг  на  друга,  потом
Гарри, решив, очевидно, что молодые женщины - странные  создания,  треплет
ее по щеке.  -  Выглядишь  ты  неважно.  Попринимай-ка  микстуру,  я  тебе
пропишу.
   Табита убегает к себе. Она чуть не плачет. "Но что  мне  делать?  Нужно
написать,  объяснить.  Когда  мы  поженимся,  когда  Дик   начнет   хорошо
зарабатывать, тогда он поймет. И порадуется".
   В четыре часа дня, спустившись в прихожую с чемоданом в  руке  и  чутко
прислушиваясь, не раздадутся ли где шаги, она замечает на столике  надетый
на подставку цилиндр Гарри, который он носит зимой по  праздникам,  и  при
виде этого цилиндра,  такого  смиренного,  достойного,  не  подозревающего
предательства, с  ворсом,  стершимся  от  ветра  и  снега,  ее  охватывает
раскаяние. На ходу она торопливо наклоняется и целует цилиндр. Потом бежит
через сад к калитке, выходящей в проулок. Кэб Бонсера уже здесь. Миг  -  и
она в него вскочила. Она ощущает торжественность этой минуты,  ее  высокий
трагизм для Гарри, для нее самой, для Бонсера.
   Но вот кэб тряхнуло, от толчка она падает к Бонсеру на колени, и  вдруг
ей становится смешно. И Бонсер смеется.
   - Нельзя смеяться, Дик. Ведь это очень серьезно. Что подумает  обо  мне
Гарри? Он не поймет, что сейчас все не то, что было тогда. Что ты делаешь?
Нет, нет, могут увидеть.
   - Да ну тебя, Пупс. Раньше ты не была такой ледышкой.
   - Потерпи. Только до завтра, пока мы поженимся.
   Она молит и вырывается, и вдруг до нее доходит, что Бонсер в бешенстве.
Тут она вспоминает, что все ее влияние держится на его любви к ней,  и  от
этой мысли сопротивление ее слабеет.
   - Прошу тебя, Дик, милый, не надо. - В голосе ее слышатся слезы.
   Но позже, когда Бонсер закуривает сигару, она спешит улыбнуться.  -  Ты
когда пойдешь договариваться с компанией?
   - С какой компанией? Ах, ты  насчет  Уотлинга?  Как  только  раздобудем
деньжонок.
   Она обнимает его. - Дик, ты на меня не сердишься?
   - Чудачка ты, Пупс. Уж лучше бы брыкалась,  честное  слово.  Как  истая
христианка. - И смотрит на нее с такой торжествующей  наглостью,  что  она
невольно его  прощает.  "Работа,  -  думает  она,  -  остальное  не  имеет
значения".
   За ее цепочку, браслет и меха  дали  всего  тридцать  семь  фунтов,  но
Бонсер  сказал,  что  с  него  возьмут  залог  поменьше,  потому  что   он
джентльмен.  "Им  для  этой  работы  подавай  настоящих  джентльменов,  не
какую-нибудь шваль".
   - А где контора компании? Тебе, наверно, надо сразу туда сходить?
   - Я у них был вчера. Они не торопят. Пожалуй, я даже  просто  пошлю  им
чек, со временем. А пока не кутнуть ли нам, Пупс?
   - Но в чем будет состоять твоя работа?
   - А ты не думай об этом, Пупс. На сегодня хватит, поработали.
   Но в какую-то подходящую минуту, после полуночи, когда они уже  кутнули
и Бонсер порядком набрался, он снисходит до объяснений: компания "Уотлинг"
основана группой патриотически настроенных людей с целью вернуть Уотлингам
их состояние. "Ты ведь слышала про старого лорда Уотлинга, который умер  в
прошлом году и оставил два миллиона дочери?"
   - Нет, ни слышала.
   - Ну, так вот. Оказывается, эта дочь не  является  наследницей.  Старый
Уотлинг вел двойную жизнь, и у  него  есть  сын,  он-то  и  есть  законный
наследник. Но сам он бороться за наследство не может, у него  на  это  нет
средств, ты же знаешь, что такое закон. Сплошное мошенничество. Вот  он  и
основал компанию, чтобы она отвоевала его наследство. А  когда  дойдет  до
дележа, мне достанется примерно десять тысяч фунтов.
   - Какая странная история, Дик. Неужели это правда?
   - Эх ты, фрудгриновка! Да, Пупс, это  правда,  это  доказано.  Об  этом
писала "Таймс".
   - "Таймс"? Ну тогда... - Сомнения Табиты развеялись.
   - Да,  я  сам  читал.  Уотлинг  держал  мясную  лавку  под  вымышленной
фамилией. И там у него торговала жена. Все дело в том,  когда  он  на  ней
женился, до или после. Мы-то знаем, что до, у нас в руках свидетельство  о
браке.
   - А нельзя просто показать его судье?
   Бонсер смеется и ласково щиплет ее за  ушко.  -  Бог  с  тобой,  юристы
нипочем этого не допустят, пока сами не оттягают  для  себя  хороший  кус.
Впрочем, я их не осуждаю - жить-то им нужно. Но и нам тоже нужно жить. Это
в природе вещей.



11

   Работа Бонсера, так он объяснил, состоит в том, чтобы  продавать  акции
компании "Уотлинг" по полкроны за штуку, получая  с  каждой  шесть  пенсов
комиссионных. Акции  -  небольшие,  но  красивые  листки  бумаги,  на  них
напечатано, что по  завершении  дела  Уотлинга  они  дадут  сто  процентов
прибыли, и Бонсер продает их по девять штук на фунт. В первый день, обойдя
всех вдов, какие нашлись в  местной  адресной  книге,  он  заработал  семь
фунтов, которые тут же и истратил - купил  новую  шляпу,  новые  штиблеты,
поставил в дубле на лошадей и устроил небольшой кутеж в  честь  учреждения
местного филиала компании.
   Табита радуется как ребенок. - Я же говорила,  что  у  тебя  получится,
Дик. У тебя все получится, стоит тебе захотеть. - И на кутеж соглашается с
радостью.
   Столь же увлеченно Бонсер трудится еще две недели. За последние два дня
он даже выручил больше, чем за все остальное время. "Гениальная была  идея
- полковники, - говорит он. - Вот у кого есть чувство справедливости. Один
хотел организовать запрос в парламенте".
   Поскольку ему  теперь  обеспечен  постоянный  годовой  доход  в  тысячу
фунтов, он решает, что может позволить себе развлечься, и ставит весь свой
заработок на лошадь, которая приходит последней.  Но  это  несчастье,  как
видно, не лишает его бодрости; домой он приходит веселый, сажает Табиту на
колени, подкидывает,  напевая:  "По  гладенькой  дорожке,  по  кочкам,  по
кочкам..."
   - Но, Дик, это серьезно, у нас здесь не уплачено по счету.
   - Ну и что? Подумаешь, шесть фунтов! А  ты  понимаешь,  что  я  потерял
тысячу? На дубле я как раз мог бы столько выиграть.
   - Хорошо, еще, что акции здесь охотно покупают.
   - Да ну  их,  эти  акции.  Очень  мне  надо  гнуть  спину  на  каких-то
крокодилов. Полкроны с фунта. Тут подметок больше стопчешь.
   - Но, Дик, милый,  это  хоть  какое-то  начало.  Всем  ведь  приходится
начинать снизу.
   - Это тебе кто сказал?
   - А отку