ь.
   Но и Мэнклоу кипит от злости. Он огрызается:  -  Она  уже  второй  день
недотрогу из себя корчит. Глупость одна.  Да  еще  должна  мне  три  фунта
десять шиллингов.
   - Ладно, вы внакладе не останетесь. А что вы называете  глупостью,  так
это чувства. Я не бог весть какой знаток женщин, но одно  я  знаю,  мистер
Мэнклоу: у них имеются чувства. Так что отвяжитесь  от  Тибби,  я  сам  ею
займусь.
   Джобсон и правда усердствует. Он провожает Табиту в Париж и  устраивает
ее на новом месте. Он даже соглашается нанять ей учителя и взять  напрокат
рояль, хотя, на его взгляд, хватило бы и пианино. Но ему  хочется  угодить
Табите, потому что она, по его словам, проявила большое благоразумие.
   Из равновесия он вышел всего один раз - когда  выяснилось,  что  Табита
твердо намерена родить.
   - Но зачем она тогда поехала в Париж? - недоумевает Стордж.
   - А господь ее ведает, - отвечает Джобсон. -  Разве  женщин  разберешь?
Они сами не знают, чем руководствуются. Но вы не огорчайтесь, дружище,  мы
обеспечим ей хороший уход. Тут важны последующие меры, корсет и все такое.
А в общем-то, это неплохо: младенец ее укротит.
   - Укротит?
   - Ну да, с младенцем она попритихнет, это как пить дать.
   И предсказание его сбывается. Через полгода у Табиты рождается  сын;  и
на том все разговоры о концертных ангажементах кончаются или откладываются
на неопределенное время. А пока решено: она вернется в Лондон и будет жить
в квартире, которую предоставит ей Стордж.
   Квартира уже готова. Мало того, снять ее,  тоже  по  превосходной  идее
Джобсона, удалось, дав отступного прежнему съемщику, прямо  над  квартирой
самого Джобсона на Вест-стрит, возле парка.
   - Сможете там бывать, когда  скажете,  что  идете  ко  мне,  -  говорит
Джобсон, - а кроме того, я смогу приглядеть за малюткой  на  случай,  если
она вздумает выкинуть  какой-нибудь  фортель.  Впрочем,  такой  опасности,
по-моему, нет.
   И пока они в назначенный день ждут Табиту, он подбадривает  Сторджа:  -
Девочка она хорошая.  Вы  сами  подумайте  -  не  захотела  отделаться  от
ребенка. Все дело в том, Фред, что она получила строгое  воспитание.  Она,
можно сказать, из благородных, а это в конечном счете  всегда  к  лучшему.
Поначалу обходится дороже, но на поверку надежнее. В таких  случаях  важен
характер, да, вот именно, характер.



23

   Стордж  в  пятьдесят  три  года   -   человек,   проживший   безупречно
респектабельную жизнь. Он всегда был богат (капитал его вложен  в  оптовую
торговлю бакалеей); он удачно женился и имеет двух дочерей. И все было  бы
у него хорошо, если  бы  он  по  примеру  другого  богатого  дилетанта  не
пристрастился вместо гольфа к искусству.
   Его супруге в детстве внушили, что любить искусство  похвально,  но,  к
несчастью, она осталась верна своим ранним вкусам, в то время  как  Стордж
шел  от  Россетти  и  Рескина  к  Уистлеру  и  Суинберну,  а  от   них   к
импрессионистам; И миссис Стордж презирает такое непостоянство, эту погоню
за последней  модой.  А  уж  Бердслей,  последнее  увлечение  Сторджа,  не
вызывает у нее ничего,  кроме  отвращения.  Она  резонно  спрашивает,  что
хорошего может быть в искусстве, каждый штрих которого дышит  порочностью.
- Как оно может быть хорошим, - спрашивает она мужа, - если оно учит злу?
   И Стордж не может ей это объяснить.  Он  отвечает  только,  что  у  нее
устарелые взгляды, чем  еще  больше  роняет  себя  в  глазах  этой  сугубо
нормальной женщины.
   Обе дочери тоже воспитаны в презрении к отцу, так что в лоне семьи  ему
не у кого искать сочувствия. А это, естественно, толкает его на крайности.
Страсть к тому,  что  он  называет  открытиями  -  поиски  новых,  еще  не
оцененных талантов, - стала движущей силой его  жизни.  Она  заменила  ему
скачки, коллекционирование, азартные игры, охоту в джунглях; без нее он бы
погиб со скуки. И конечно, чем больше росла эта  страсть,  тем  меньше  ее
поощряли дома. Уже лет десять, как он охотнее принимает  своих  оборванных
или пьяных протеже в квартире Джобсона.
   Джобсон, давнишний друг, которого миссис Стордж  терпеть  не  может  за
вульгарность и дурное влияние на ее мужа,  только  рад  предоставить  свою
квартиру для содействия артистическим начинаниям Сторджа, а теперь  и  его
страсти к Табите. - Раз она вам нравится, старина, - сказал он однажды,  -
за чем же дело стало? Я почти уверен, что она не откажется. Поселите ее  в
холостой квартире.
   Стордж тогда покачал головой с печальной улыбкой. - Это  не  для  меня,
Джобсон. Не такой я человек.
   - А зря. Это как раз то, что вам нужно.
   "Поселить ее в холостой квартире". Эта мысль  преследует  Сторджа,  как
видение недосягаемого блаженства, как нечто слишком захватывающее, слишком
опасное. Но Джобсон только смеется над его страхами; он называет людей,  и
весьма уважаемых, которые содержат любовниц,  -  да  что  там,  он  сам  с
восемнадцати лет имел на содержании множество женщин.  Он  не  отстает  от
Сторджа, и наконец какими-то неисповедимыми путями тот оказался на  пороге
самого невероятного  в  его  жизни  приключения.  Он  будет  владеть  этой
красотой, этим живым произведением искусства, этой  женщиной,  которая  не
только  волнует  его  чувства,  но  и  пленяет  его  своей   симпатией   и
восхищением.
   Но сейчас он весь дрожит - минуты  тянутся,  а  ее  все  нет.  И  он  с
облегчением говорит Джобсону:
   - Теперь уж не приедет. Раздумала.
   Джобсон качает головой.
   - Не может она раздумать.
   Стордж беспокойно переступает с ноги на ногу.
   - Да, пожалуй. Жестокая это штука, Уолли.
   - Жестокая? Ничего подобного. Да вы,  если  хотите  знать,  ее  спасли.
Только ведите твердую линию. Держите ее в узде, голубчик. Она  молода,  но
уже хлебнула горя. Не торопите ее, пусть свыкнется  со  своим  положением.
Ведь ваше-то дело верное. Рано или поздно  она  у  вас  будет  по  струнке
ходить. Она же понимает, кому всем обязана.



24

   Громкий звонок в дверь. Новая  горничная,  нарядная,  молодая,  но  уже
вышколенная, идет отворять. По лицу Сторджа разливается  зелень,  по  лицу
Джобсона - легкий  румянец.  И  в  квартиру  вплывает  незнакомая  молодая
женщина, одетая во все французское, с новой посадкой головы, новым  лицом,
новой походкой, даже новой  фигурой,  а  за  ней  -  шотландка,  рослая  и
костлявая, как тюремная надзирательница, с младенцем на руках.
   Эта новая Табита, гордо вскинув голову  и  даже  не  поздоровавшись  со
Сторджем, спрашивает новым голосом, холодным и повелительным:
   - Будьте добры, как пройти в детскую?
   Джобсон бросается показывать  дорогу,  Табита  и  нянька  скрываются  в
детской.
   После долгого ожидания Джобсон убедился, что эпизод окончен, и  говорит
Сторджу, который, уже обретя почти обычный цвет лица, сидит, скорчившись в
кресле: - Ну вот, все в порядке.
   - В порядке?
   - Ага. Влетела птичка в клетку. Теперь смелее.
   Он уходит, а Стордж в тоске и страхе прислушивается к плачу  ребенка  и
резким замечаниям шотландки.
   Потом он тоже уходит - украдкой, как вор.
   Но на следующее утро, едва он приехал к  себе  в  контору,  ему  подают
записку: "Дорогой Фред! Вчера вода  для  ванночки  была  совсем  холодная.
Прошу Вас, займитесь этим немедленно.  Табита  Бонсер".  И  всю  ближайшую
неделю он ведет переговоры с водопроводчиками и разыскивает  патентованные
сушилки для полотенец.
   На его предложение, высказанное крайне робко, - купить Табите несколько
платьев, которые,  как  ему  кажется,  больше  подошли  бы  к  ее  хрупкой
внешности, чем парижские модели,  -  она  отвечает  отказом.  И  негодует,
получив от него в подарок браслет.
   Наконец она соглашается принять от него новое платье - только для того,
чтобы поберечь парижские туалеты, - но надевает его так  неумело,  что  он
вынужден призвать на помощь горничную.
   И к гостям его она  выходит  лишь  изредка.  Он-то  мечтал,  как  будет
показывать друзьям свое новое сокровище, свою  бердслеевскую  женщину.  Он
придумал, что будет водить ее в тихие, почтенные рестораны, где его старые
приятели  -  ученый  филолог  Гриллер  или   критик   Дьюпарк   -   смогут
познакомиться с его другом, прелестной молодой вдовушкой миссис Бонсер,  а
затем провести вечер у нее дома. Но раз за разом, когда все уже  устроено,
Табита подводит его, ссылаясь на недомогание ребенка. Если он решается  ее
упрекнуть, она в сердцах возражает: - Не могу я  выезжать  в  свет,  когда
Джонни болен.
   И Джобсон, от души сострадая другу, пытается  его  утешить:  -  Дорогой
мой, эти потаскушки все такие, когда обзаведутся младенцем. Либо  они  его
ненавидят, либо боготворят. Но это опасно.  Если  она  увидит,  что  может
вертеть вами как хочет, она станет этим злоупотреблять. Надо  ей  внушить,
чтоб знала свое место.



25

   Стордж все еще обдумывает этот совет, когда однажды  вечером,  явившись
на Вест-стрит и, как всегда, с  великими  предосторожностями  проникнув  в
квартиру, он слышит мужские голоса. А войдя  в  гостиную,  застает  Табиту
оживленно беседующей с тремя мужчинами. Один из них -  Мэнклоу,  другой  -
прыщавый юноша с целой копной черных волос, а третий -  томный  верзила  с
непомерно длинной физиономией.
   - А-а, Фред. - Табита весело  вскакивает  с  места.  -  Мистер  Мэнклоу
вернулся, как хорошо, правда?  А  это  мистер  Доби,  автор  замечательных
рисунков, и мистер Ходсел, он пишет романы.  Вот,  глядите,  ведь  правда,
мистер Доби талантлив? - Она достает из папки рисунок.
   Стордж, немного сбитый с толку, а потому напуская на себя  важный  вид,
разглядывает рисунок под названием "Онан среди скал" и говорит: - Да, да.
   - Вы, кажется, шокированы? - вызывающе спрашивает Табита. - Это не  так
респектабельно, как Бердслей?
   - Очень интересно.
   И Мэнклоу, даже не потрудившийся вынуть изо рта папиросу,  замечает:  -
Вот  именно,  мистер  Стордж,  Тибби  правильно   сказала,   Бердслея   он
переплюнул. Советую обратить на него внимание, не то мистер Ринч его у вас
перехватит.
   Мистер  Ринч  -  квакер,  банкир,  известный,  как  и  Стордж,   щедрой
поддержкой молодых  дарований,  но  обычно  лет  на  десять  отстающий  от
времени.
   - Ринч - миллионер, - сухо произносит Стордж. - Он может себе позволить
бросать деньги на ветер.
   - Фред! - восклицает Табита. - Вы же не допустите,  чтобы  мистер  Ринч
вас опередил. Вот и мистер Мэнклоу говорит, если вы от  него  отвернетесь,
он пойдет к мистеру Ринчу.
   - Что нам  требуется  в  Англии,  -  говорит  Ходсел  высоким  сердитым
голосом, - так  это  нечто  действительно  изысканное,  отмеченное  особым
cachet [отпечаток, печать (франц.)].  Нечто  не  столь  тяжеловесное,  как
"Желтая  книга",  и  гораздо  более  смелое.   Те,   кто   помнит   вашего
"Символиста"...
   Стордж заявляет, что не  собирается  повторять  такой  дорогостоящий  и
обременительный эксперимент.
   - Знаете, что вас подкосило, мистер Стордж? - говорит Мэнклоу. - Что  у
вас не было хорошего редактора, человека, изучившего спрос.
   - Да, Фред. И знаете, мистер Мэнклоу сейчас как раз свободен. Он бросил
ту работу в Глазго. Вы могли бы взять его редактором и напечатать  рисунки
мистера Доби. А у мистера Ходсела есть готовый роман,  который  отказались
печатать все издатели - все _респектабельные_ издатели. - Никакими словами
не описать, сколько презрения вкладывает Табита в это слово.
   - В высшей степени интересно.
   Стордж, захлестнутый разноречивыми побуждениями, странными чувствами  -
не то чтобы досадой и не то чтобы ревностью, - напускает на себя еще более
важный вид. - И о чем же этот роман?
   - Об одном священнике, который сбежал с монахиней. И там  разоблачается
вся религия, показано, что это сплошное ханжество.
   Мэнклоу  поддерживает  ее.  Он  напоминает,  что   с   распространением
образования массы все больше отворачиваются  от  церкви.  А  церкви  крыть
нечем. После Дарвина она и так уже дышит на ладан.
   - Но сам Дарвин... гм... был добрым христианином.
   - Я тоже добрый христианин, - ухмыляется Мэнклоу. - И все мы,  надеюсь,
тоже. Я только объясняю, каковы современные веяния. И я вполне согласен  с
Тибби, что...
   Стордж, атакованный со всех сторон, упорно защищается. Но молодые  люди
расходятся только в полночь, а тут уж и ему пора домой в Кенсингтон.
   Но на следующий день у Табиты опять пьют чай Мэнклоу, Доби  и  еще  два
молодых писателя, и все они громогласно ратуют за новый журнал, призванный
покончить  с  приличиями  и  респектабельностью,   низложить   церковь   и
разгромить Академию.
   Сторджу  не  внове  то  неистовство,  с  каким   его   молодые   друзья
обрушиваются на все устоявшееся и признанное; на всякую прочную репутацию;
на Киплинга, Родса, Теннисона; на идею империи. Они ненавидят всю  систему
старого общества, и оттого, что система эта широка и  всеобъемлюща,  столь
же всеобъемлющи их нападки. Им ненавистно не  только  понимание  искусства
как  функции  общества,  в  котором  Академия,  как  и  церковь,  является
организацией,  призванной  охранять  определенные  критерии  общественного
вкуса, но и нравственная его суть.  Поскольку  для  предыдущего  поколения
идеалами были чувство долга, служение родине, семья и государство, они все
это отметают, а превозносят эгоцентризм,  самовыражение,  самоутверждение,
искусство ради красоты. Стордж считает, что по молодости лет  они  хватают
через край, и не принимает их слишком  всерьез.  Очень  уж  часто  он  был
свидетелем того, как менялись оценки:  Рескин,  которого  боготворили  как
пророка, а  потом  поносили  как  шарлатана;  взлет  и  падение  философии
радикализма. Его тревожит другое - как сильно все эти разговоры влияют  на
Табиту. Никогда еще он не видел ее такой  оживленной,  такой  красивой.  И
когда она, разрумянившись, сверкая глазами, обличает брак как преступление
против любви, сущность которой - свобода, он разрывается между восхищением
ею и ужасом при мысли, что гнев ее направлен против него,  и  в  голове  у
него мутится.
   - Но почему, Фред, почему? - кричит она на него. - Почему вы не  хотите
понять, что мы просто обязаны протестовать против этой мерзости?
   Теперь он страшится вечеров в конце  недели,  когда  можно  ночевать  у
Табиты. Мало  того,  что  ему  стелят  постель  в  гардеробной,  что,  как
правильно заметил Джобсон, само по себе нечестно и унизительно, но к  тому
же он еще подвергается непрерывным нападкам в связи с журналом.
   - Но почему вы отказываетесь, Фред? Какие у вас  основания?  Должны  же
быть какие-то основания.
   А избежать этих вечеров он не может. Дело в том, что Табита, которая  в
первые три месяца относилась к его визитам вполне равнодушно, теперь  сама
его зазывает - наверно, затем, чтобы приглашать и Мэнклоу изводить его,  а
потом изводить его самой. Всякий раз, как миссис Стордж уезжает за город и
ему разрешается побывать у Джобсона, она посылает за ним.
   - Вот, взгляните, - говорит она как-то раз, протягивая ему новый журнал
небольшого формата. - Я  давно  хотела  вам  показать.  Очень  неплохо,  и
издание обошлось всего в пятьсот фунтов.
   Табите, которая год назад  не  решилась  бы  истратить  целый  фунт  на
шляпку, пятьсот фунтов уже кажутся мелочью.
   Стордж после отвратительного вечера, проведенного с приятелями Мэнклоу,
решается выказать неудовольствие. - Милая  Берти,  пятьсот  фунтов  -  это
только начало. Тратить деньги можно и более приятными способами, а я и так
ухлопал их достаточно, мало что получив взамен.
   Табита, вскинув голову, уточняет: - То есть на меня?
   - Да нет, на то символистское обозрение. Право же, дорогая, довольно  с
меня разговоров об издании журнала. Надоело.
   - Вы хотите сказать, что это я вам  надоела.  Пожалуйста,  не  спорьте.
Какой еще смысл могут иметь ваши слова? - Она явно ведет дело к ссоре.
   Но Стордж, помня совет Джобсона, решительно  направляется  к  двери.  -
Извините, но мне пора.
   - А разве вы не собирались остаться?
   Ее удивление придает ему твердости. - Я  передумал.  -  Весь  дрожа  от
ярости и тревоги, он едет ночевать в свой клуб. "Нет, больше  я  этого  не
потерплю. Это ни на что не похоже".



26

   Он  не  нарадуется  тому,  каким  успешным  оказался  этот  маневр.   В
понедельник утром в конторе он получает от Табиты письмо с приглашением  к
обеду - у нее сегодня будет вкусный обед.  И  в  постскриптуме  добавлено:
"Или после обеда. Но жду обязательно.  Про  журнал  разговоров  не  будет.
Сожалею, что столько с ним приставала".
   Стордж, торжествуя, пишет  в  ответ,  что  постарается  приехать  после
обеда. Как истинный победитель, он великодушен, но не слаб. Он едет к ней,
но едет поздно и в квартиру входит  изящно-горделивой  походкой  -  так  и
видно, что после стольких унижений он и сам это сознает. Табиту он застает
в капоте и слегка этим  озадачен.  Как  трагедийная  королева,  она  стоит
неподвижно, пока  он  не  закрыл  за  собою  дверь,  а  тогда  произносит,
подчеркивая каждое слово: - Мистер Джобсон говорит, что  я  плохо  с  вами
обращаюсь и вам это надоело.
   Стордж уже всполошился. Он чувствует, что взятый им твердый курс не дал
ожидаемых результатов. Он отвечает, что всем, решительно всем доволен.
   Но Табита хмурится презрительно и надменно. - Я не желаю, чтобы  мистер
Джобсон называл меня хапугой. Это неправда. Я отлично понимаю, что  вы  за
меня заплатили, но просто думала, что, когда товар вам понадобится, вы его
возьмете. - И  добавляет  с  убийственным  сарказмом:  -  Надеюсь,  вы  не
считаете меня _респектабельной_ особой.
   Стордж,  возмущенный  такой  грубостью,   кричит,   что   она   неверно
истолковала его чувства, что Джобсон вмешивается не в свое дело. Но Табита
уже удалилась в спальню, и через полчаса несчастный слышит,  что  она  его
зовет. И он терзается, не зная, как поступить - устоять  и  тем  до  конца
обострить и без того мучительную ситуацию или послушаться и создать  новую
ситуацию, еще более мучительную. Он проклинает тот час,  когда  последовал
совету Джобсона. Он думает: "Возможно, я проявил слабость.  Возможно,  она
мной помыкает. Но не могу я себя переделать, и  положение  это  ужасно.  А
главное - ей даже невдомек, какое  здание  она  разрушает,  к  чему  хочет
свести наши отношения. Слишком она молода, слишком примитивна, она сама не
понимает, что делает".
   Опять он слышит зов Табиты - повелительный, раздраженный. И, так  и  не
приняв никакого решения, безнадежно махнув рукой,  уступает  чужой,  менее
щепетильной воле.
   В спальне полная тьма, он пробирается ощупью, под градом  окриков:  "Не
свалите столик! Осторожно, там часы!" Он весь вспотел  от  страха,  а  еще
больше от стыда, ибо отнюдь не  уверен  в  удаче.  Но  видимо,  скромность
Табиты столь же условна, как и ее взгляд на всю процедуру.  Она  принимает
его с властной энергией,  еще  более  пугающей,  чем  ее  ультиматум.  Она
восклицает: "Не желаю больше видеть мистера Джобсона?", я бедняга  кажется
себе всего лишь орудием мести. Но  в  ответ  на  его  вскрик  она  говорит
снисходительно  и  удивленно,  как  неловкая  рассеянная  нянька,  которой
внезапный плач ребенка напомнил о ее обязанностях: - Больно? Ну  простите,
я нечаянно.
   Эти слова вызывают в его измученной душе странный  отклик.  Они  задели
какой-то глубинный таинственный нерв, и нерв этот  еще  вибрирует  наутро,
когда он, обессиленный, изнасилованный, изнывая одновременно  от  райского
блаженства и адского отвращения к себе, тащится к столу завтракать.
   Табита уже час как  на  ногах.  Он  слышит,  как  она  высоким,  резким
голоском отдает распоряжения в детской, на кухне, и наконец она  входит  и
спрашивает, сварить ли ему еще яйцо.
   И, убедившись, что она нисколько не смущена, а, напротив,  приветливее,
чем когда-либо, словом, что для нее эта ночь была не позорной комедией,  а
всего  лишь  разумным  шагом,  необходимым,  чтобы   разрядить   моральную
атмо