Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
рдит обеих женщин. Табита
сердится, потому что все свои помыслы сосредоточила на этом браке, уверив
себя, что он поможет Нэнси угомониться. Самое это слово символизирует в ее
глазах целый мир, безопасный и прочный, все, чего она желает для Нэнси и
для хозяйки Амбарного дома. А желает она этого потому, что в глубине души
уверена: война будет, и, как и в прошлую войну, вся молодежь, не связанная
узами брака и семейных интересов, снова сорвется с места, разлетится по
всему свету и окончательно собьется с пути. А Нэнси сердится потому, что
уверена: войны не будет, и зря Фрэзер принимает Гитлера всерьез. -
Казалось бы, Чемберлен достаточный авторитет, даже для Годфри.
Чемберлен-то знает, у него в руках вся секретная информация. - И
рассказывает всем и каждому, что ей известно из самого достоверного
источника - от одного немца, который "лично знаком с Геббельсом и вообще
ужасно симпатичный", она встретила его у одних знакомых, - что немцы очень
любят англичан и никогда даже не помышляли о том, чтобы воевать с ними. Ей
с готовностью верят, потому что тысячи других англичан слышат то же самое
от симпатичных немцев, которых в этом году можно увидеть в Англии повсюду
- в школах, в родовых поместьях, на лондонских обедах, на молодежных
конференциях. Все это молодые люди приятной наружности, воодушевленные
высокими идеалами и разъясняющие программу нацистов, и все вполне
искренние, поскольку они и отобраны были за свою искренность и свои
идеалы.
Порой они сокрушаются по поводу того, что происходит в Германии -
травля евреев, нападки на церкви, и добавляют: - Но понимаете, это
переворот. При всяком государственном перевороте хорошее соседствует с
дурным; от дураков и мерзавцев никуда не денешься. - И слово "переворот"
произносят с наивной гордостью, будто хотят сказать: "Мы на правильном
пути. Мы с теми, кто провозглашает новые миры".
Один такой живет у Родуэлов, изучает английские политические течения.
Газеты опубликовали интервью, которое взял у него Родуэл, там была фраза:
"Не забывайте, мы в Германии социалисты". Его везут в палату общий,
знакомят с группой коллег и приятелей Родуэла.
Целая компания, человек в двадцать, играла в хоккей в разных школах и
колледжах, после чего отдыхает в Эрсли и проводит день в "Масонах".
Познакомиться с ними приезжают студенты из Эрсли, и те и другие вместе
купаются в бассейне на жарком июльском солнышке. Затеваются неофициальные
соревнования по плаванию и прыжкам в воду. Самозваные чемпионы обеих стран
демонстрируют свои трюки и свою скорость. Немцы - вероятно,
профессиональные спортсмены, отобранные партией, - без труда выходят
победителями; а потом молодые люди беседуют, растянувшись на траве или по
двое, по трое прогуливаясь по лужайке. Серьезные лица, резкие жесты -
повадка, в которой сочетаются резвость ребенка, радость жизни и сила
мужчины.
- Вот видишь, - говорит Нэнси Табите, стоя с ней у одного из окон
второго этажа, - они и не думают убивать друг друга.
А позже, когда гости пьют чай в вестибюле и так оживленно болтают и
спорят, что их слышно во всех уголках отеля, она идет к ним якобы для
того, чтобы проверить, хватит ли им еды, а на самом деле, как догадывается
Табита, просто чтобы потолкаться среди них, принять участие в этом молодом
веселье. Сама же Табита вышагивает взад-вперед по верхнему коридору,
изнывая от страха. Она боится, что в любую минуту может вспыхнуть драка
или что все они, повскакав с мест, начнут бить стекла, разнесут в куски
всю гостиницу. В этом сгустке молодости ей чудится опасная взрывчатая
сила; даже их очарование, примитивное очарование Нэнси, помноженное на
сорок, пугает ее. "Наверно, все они члены какого-нибудь "движения", -
думает она, и ей кажется, что весь мир полон молодежных движений. Каждый
день она читает в газетах о студенческих беспорядках, забастовках,
походах, бунтах, о резолюциях, принятых в Оксфорде или в Риме, в Бомбее
или в Берлине и требующих революции, упразднения армий либо разрушения
империй, свободы для всего мира, слияния всех религий или искоренения всех
религий, истребления нацистов, или фашистов, или коммунистов, евреев,
мусульман, индусов, европейцев в Азии или азиатов в Европе; и, чувствуя,
что самый воздух насыщен молодым электричеством, она говорит себе: "Ну
конечно, война будет, при таком-то эгоизме и бесшабашности. Если не Гитлер
ее начнет, так кто-нибудь другой, или она сама начнется".
Возвращается Нэнси, разрумянившись от волнения, что-то насвистывая;
вытянутые трубочкой губы словно целуют воздух иного, более просторного
мира.
- Кончают они там? - беспокойно спрашивает Табита.
- Да, я уже вызвала автобус. Славный они народ, бабушка, а у себя
просто чудеса творят.
- Убивают и бахвалятся, эгоисты несчастные.
- Но они же не о себе думают, бабушка, они всей душой преданы Гитлеру.
Это что-то поразительное.
- Да, все с ума посходили. А потом начнется война, и Годфри убьют, и
все мы будем разорены.
Нэнси скорчила гримасу, означающую: "Бабушка в своем репертуаре", и
деликатно удаляется. Насвистывать она опять начинает, только завернув за
угол коридора. Табита идет справиться у метрдотеля, почему до сих пор нет
автобуса. Она ждет не дождется, когда наконец уедут эти молодые люди с их
опасными идеями, их увлечением революцией и Гитлером.
Гитлера она ненавидит так неистово, что от одного его имени ее бросает
в жар. Когда Бонсер, чтобы похвастаться новым, уже третьим по счету,
приемником, включает речь Гитлера, она уходит из дому. Нет сил даже
слушать этот голос, подчинивший себе миллионную аудиторию. И, прочитав в
газете слова "этот гений от демагогии", она гневно комментирует: "Хорош
гений, просто лжец и обманщик".
Но именно поэтому она при имени Гитлера вся дрожит от ненависти и
страха: лжет и обманывает он действительно гениально, а она знает, какую
власть имеет ложь и надувательство, особенно над невинными душами. Она
думает: "Лгут все - политики и националисты всех мастей, а молодые все
проглатывают. И проглатывают охотно, ложь они предпочитают правде, она
завлекательнее. Но без конца так продолжаться не может, это немыслимо.
Заговори я о возмездии, меня бы подняли на смех, но возмездия-то они и
дождутся".
110
Бонсер, как и Табита, уверен, что война будет и что она его разорит.
Гитлером он восторгается безмерно, слушает все его речи, ничего в них не
понимая, прочитывает три-четыре газеты в день и говорит всем, кому не лень
слушать: - Будет, будет заваруха. Он их всех расколошматит, этот артист.
Он и в книге своей написал, что люди - это стадо овец, а они за это лижут
ему зад. Вот это да, вот это я понимаю, вот это молодец. Уважаю прохвоста
- весь мир сумел охмурить, и поделом им, болванам.
Но восторг его полон горечи. Он пьет больше прежнего, начинает
заговариваться. "Да, кончено наше дело. Сгубил он нас. А ведь мог бы дать
старику умереть спокойно". Он плачет, вообразив, что у него рак и что
Табита обирает его. Ночью, полупьяный, вваливается в чей-то номер и
успокаивает перепуганного постояльца: - Ничего, ничего, не пугайтесь. Я
умираю, только и всего. Отравили меня. Но это неважно. Все мы скоро умрем,
дай только Гитлеру за нас взяться.
Однажды с ним случился припадок, что-то вроде падучей, и его уложили в
постель. Врача он встречает словами: - Умираю, доктор. Ну и пусть. Надоела
эта чертова жизнь, хватит с меня. Только не оставляйте меня с этими
женщинами, они меня доконают. Знаю я их штучки, стервы все как одна.
Его перевозят в Эрсли, в больницу, и он шлет Табите отчаянные записки:
"Забери меня отсюда".
Табита посылает к нему другого врача, и тот докладывает:
- Переезд он выдержит, но риск все же есть. В семьдесят один год
инсульт, даже легкий, дело нешуточное. А с другой стороны, депрессия тоже
может сыграть отрицательную роль.
Табита заказывает санитарную машину и готовится ехать за полковником.
Однако накануне, встревоженная вестью о вторжении немцев в Польшу, звонит
проверить, точно ли будет машина.
Удивленный голос отвечает: - Да, мэм, все в порядке.
- А вы читали, что война началась?
- Конечно, мэм.
- Я думала, ваши машины понадобятся на случай бомбежки.
- Понятно, мэм. - Голос принимает ее соображения так же, как принял
войну, - деловито и не отвлекаясь на постороннее. - Мы на учете на случай
чрезвычайного положения. Да, да, мэм. К больнице, в пять тридцать.
Но еще до полудня Бонсер появляется в ратуше и, как старый солдат,
предлагает свои услуги отечеству. - В такую минуту, - заявляет он
комитету, - человек не вправе болеть. А Бонсеры, черт возьми, всегда
умирали на посту. - И его тут же назначают временным начальником сборного
пункта новобранцев.
Комитет, надо сказать, встречает патриотический порыв Бонсера без
всякого удивления. Свои услуги уже предлагали люди и старше его годами, и
слабее здоровьем. Если б члены комитета имели время подумать, если б не
прочли утренних газет, им показалось бы, что вся нация приняла дозу
какого-то взбадривающего лекарства, которое разбудило ее дремлющие силы,
воспламенило воображение, вызвало небывалую энергию, дружелюбие,
предприимчивость.
В последующие недели, когда тысячи молодых мужчин надели военную форму,
а тысячи девушек пошли на военные заводы, в поездах и автобусах стало
весело от их оживленных голосов, словно война - это праздник, потому что у
всех теперь есть работа и больше денег, больше друзей, а главное, перемена
в жизни, которая ощущается как свобода.
Бонсер побывал в своем лагере - для начала это один полуразвалившийся
сарай посреди сжатого поля, - произвел смотр личному составу - один
старший сержант по хозяйственной части. Семидесяти двух лет от роду, на
деревянной ноге, и еще два почти столь же дряхлых сержанта, - заказал для
них ящик пива, а затем дал им общее указание: "Так держать!" - и отбыл в
Лондон, как он выразился - "собрать что осталось от моего старого
обмундирования".
А через три дня, раздобыв на каком-то лондонском складе, а может быть,
как кое-кто намекает, и у театрального костюмера, полную форму полковника
и две планки орденских ленточек, он сидит в баре Гранд-отеля в Эрсли и
рассказывает кучке внимательных и почтительных юнцов, что Бонсеры -
потомственные военные, что его прадед пал при Ватерлоо во время последней
атаки Старой гвардии и что он, черт побери, сам знает, какой глупостью
было снова пойти добровольцем, отлично знает, что его ждет. "Англия своих
слуг не больно-то жалует, особенно старых солдат. Как кончится война, так
на свалку. А почему? Да знает, что никуда они не денутся. Знает, что они
всегда под рукой. Кто побывал офицером его величества, тот им до гроба
останется. Это в крови".
И те, кто месяц назад стал бы издеваться над любой демонстрацией
патриотических чувств, теперь осторожно оглядываются - нельзя ли позволить
себе хоть улыбку, и решают не рисковать. Не та атмосфера.
Так полковник с первых же дней войны занял в Эрсли положение если и не
слишком обременительное, зато очень выигрышное, вполне устраивающее как
его, так и город. А если он временами волочит ногу, или придерживает
пальцем веко, а палец дрожит, или забывает имена знакомых - так на эти
мелочи смотрят даже сочувственно, ведь все это последствия долгих лет
военной службы и фронтовых невзгод.
Многие, конечно, догадываются об истинном положении вещей.
Поговаривают, что он не полковник, а в лучшем случае майор; что если он
правда воевал в Южной Африке, так разве что рядовым в кавалерии; кто-то
заметил, что во время поездок в лагерь он неизменно отдает приказ,
сопровождаемый милостивым мановением руки и звучащий не очень-то
по-военному: "Так держать, сержант". Но те же люди не прочь посидеть с ним
в баре Гранд-отеля и послушать его рассуждения о том, как именно будет
побежден Гитлер.
- В паши дни война - это война моторов. Танк и самолет в корне все
изменили. Гитлера называют умным, но у него хватило ума только на то,
чтобы увидеть факты. В этом и состоит весь блиц - в быстроте. Каждый, кто
хоть немного смыслил в тактике, понимал, что мотор означает войну нового
типа. Так и случилось. Но мы готовы. Сначала линия Мажино, потом
истребители.
Все это, разумеется, заимствовано из утренних газет, часто даже из
сегодняшней "Таймс" или "Телеграф". Но звучит убедительно. В устах
полковника обретает силу; подтверждает сообщения газет - они-то ведь
питаются материалами писателей, журналистов, а те носятся с какими-то
идеями, и можно ли им верить - еще вопрос.
Ибо Бонсер, которого здесь двенадцать лет обсуждали и ненавидели,
высмеивали и превозносили, занял в Эрсли прочное место. Он не просто
"оригинал", наделенный, как и все оригиналы, загадочной способностью
задевать какой-то нерв в общественной жизни, он - фигура. У него имеется
моральная позиция; он верит в мотели, в веселую жизнь для молодых, в
Империю и Церковь; в делах он преуспел; самоуверенность его беспредельна.
И когда он заверяет группу умнейших в городе дельцов, что война продлится
не дольше шести месяцев, они испытывают облегчение после сомнений и
тревоги, вызванных молниеносным падением Польши.
- Этого мы ждали. Экспертам было известно, что Польше не устоять. Такой
бедной стране, как Польша, механизированная армия не по карману. Через
год-другой малых стран вообще не останется. Им не угнаться за временем.
111
В "Масонах", где при первом сигнале воздушной тревоги Табита и Нэнси
загнали весь персонал в убежище под лестницей, теперь трудится партия
рабочих - расширяют вестибюль, строят новую площадку для танцев. Дело в
том, что молодые офицеры, занятые строительством и тренировкой на двух
новых аэродромах по соседству, объяснили Бонсеру: прежняя площадка мала и
слишком жесткая, а в вестибюле тесно.
- В самом деле? Что ж, вам виднее. - Душевный полковник на дружеской
ноге со всеми молодыми офицерами, как оно и подобает современному
полковнику. - В молодости я и сам, черт возьми, любил поплясать. Будет вам
танцплощадка. Поставим ее в счет Военному министерству. А вестибюль
устарел, знаю, знаю. Да что там, у нас даже был проект, как его
модернизировать, представил один настоящий архитектор, очень современный.
Да вот женщины заартачились, моя жена и внучка. Женщины, сами знаете,
косный народ, до смерти боятся всего нового.
Извлекается на свет проект Роджера, и сам он по срочному вызову
прибывает в "Масоны". А прибыв, заявляет, что расширять вестибюль нет
смысла - ресторан и сейчас уже мал. И раскладывает на столе свои
замечательные эскизы новых "Масонов".
- Так, так, - говорит Бонсер. Душевный полковник, отец полка, он в то
же время, несмотря на почтенный возраст, человек до мозга костей
современный, полная противоположность Блимпу [полковник Блимп - реакционер
и шовинист, персонаж карикатур Дэвида Лоу, широко известных в 30-е годы].
- Современные идеи - сталь, железобетон... А кухня? Я-то всегда был
сторонником механизации.
- Вот именно, сэр. Я старался в первую очередь учитывать функцию
каждого элемента, его полезность. А когда имеешь дело с живым
механизмом...
- Ха, вот окна хорошо придуманы, такие сразу привлекут внимание. У меня
только одно возражение - бар. Для бара надо бы подкинуть два-три ярда.
Роджер обещал сделать бар побольше, и Бонсер помахал рукой.
- Одобряю, сынок. Так держать.
Он, вероятно, очень слабо представляет себе, что должны означать эти
слова. Просто чувствует, что они в сочетании с этаким небрежным жестом
подходят к его мундиру. И когда через две недели рабочие приступают к
сносу старых "Масонов", ему лестно ощущать, что он, как и Гитлер,
осуществляет революцию.
И то же чувство, только навыворот - ощущение, что раз идет война, то
насильственные перемены неизбежны, - заставило Табиту беспрекословно
согласиться на разрушение старых "Масонов". Борется она только за Амбарный
дом; но и то не ропщет, когда выясняется, что по проекту Роджера одну
стену необходимо снести, а ее гостиную разгородить пополам.
А Бонсеру и это нравится. Шесть недель он наслаждается, ночуя в
спальне, у которой одна стена из брезента, потому что это позволяет ему
хвастать: "Мы, старые служаки, привыкли обходиться без удобств". А во
дворе - где взору его открываются не аккуратные газоны и укатанные
дорожки, которые холили и лелеяли двенадцать лет, а кучи земли, стойки от
лесов, грузовики, подминающие живую изгородь по пути к бетономешалке в
двух шагах от неприкосновенного цветника Табиты, глубокие колеи среди
сломанных роз, засыпанные обломками искусственных панелей от старого
вестибюля, - он обожает постоять после завтрака, как генерал на поле боя,
и лишний раз напомнить десятнику, до чего важно не отставать от жизни.
- Не то чтобы этот новый стиль мне так уж нравился, но для военных он
самый подходящий, функциональный, понимаешь. Тюдоровский стиль более
художественный, и как-то он уютнее, и более английский. Да и естественнее.
Но... - жест человека, готового на любые жертвы ради отечества, - все мы
должны помнить, что нельзя отставать от жизни. Война вызовет множество
перемен, я не удивлюсь, если тюдоровский стиль и вовсе спишут в расход, во
всяком случае для отелей.
И треплет десятника по плечу. - "В атаку", вот наш девиз. Если не
хватает людей - только скажите. Заказ-то военный.
112
Через три месяца, когда в новых "Масонах" еще не просохли стены, не
покрашены окна, там уже полно гостей с обоих аэродромов, да и сами
аэродромы оказались малы, в радиусе тридцати миль тысячи рабочих строят
еще два. День и ночь над "Масонами" с ревом проносятся и пикируют
самолеты, и Табита, лежа без сна, только и ждет, что какой-нибудь из них
рухнет на крышу. Но усталости она не чувствует, слишком занята.
Она по-прежнему со всем управляется одна. Бонсер уже не снисходит даже
до того, чтобы заказывать сигары, а Нэнси не бывает дома по многу дней
кряду. Она водит машину какого-то маршала авиации, а когда приезжает на
побывку в Амбарный дом, явно чем-то озабочена. Новые дома ее не
интересуют, на вопрос, как ей нравится новый ресторан (уже почти
законченный, сверкающее сооружение из стали и стекла наподобие
капитанского мостика), отвечает холодно: - Наверно, хорошо. Немножко
сусально, но это уж Роджер.
- Не понимаю, почему твой Роджер не в армии, - говорит Табита.
- Жаль было бы, если б его убили. А проку от него как от солдата все
равно никакого.
Нэнси вообще не высказывает возмущения теми, кто отлынивает от армии
либо отказывается служить по принципиальным мотивам. Как и большинство ее
друзей, она принимает войну спокойно, говорит о ней как бы в теоретическом
плане. Когда немцы начинают свое наступление на западе и, к ужасу и
негодованию Табиты, бомбят Голландию, Нэнси произносит задумчиво: - Гитлер
говорил, что сделает это, и сделал. Теперь на очереди мы. И винить некого,
сами сваляли дурака.
А когда немцы в считанные дни захватили Голландию и Бельгию и люди
старшего поколения, люди, близкие к правительству, спрашивают: "Но о чем
они думают? Что они могут против линии Ма