обы я ездила к ним каждую субботу и вела их бухгалтерию.
   - Не можешь ты дать на это согласие.
   - Конечно, не могу.
   Но раз в неделю она наезжает в Данфилд, мотается туда-сюда и жалуется с
каждым разом все громче: - Терпения нет с этими  идиотами.  Даже  пуговицу
себе пришить не могут.
   - А что же Филлис? Ей некогда?
   - О господи, да Филлис  в  первый  же  день  сбежала.  От  такой  разве
дождешься помощи.
   Нэнси явно делит женщин на две категории - от каких можно  и  от  каких
нельзя ждать помощи, и к последним не испытывает ничего, кроме презрения.
   Помолчав, Табита говорит: - Ты  должна  понять,  как  опасны  для  тебя
встречи с Паркином. Ведь из-за них все может пойти насмарку - твой развод,
единственная для тебя возможность обрести покой и счастье.
   - Как будто я не знаю, бабушка.
   Но тут же глубоко вздыхает, и лицо у нее сразу делается измученное.
   А в следующую субботу она не возвращается домой ночевать.  Сообщила  по
телефону, что остается до понедельника. "К понедельнику просто  необходимо
привести все в ажур. Ничего компрометирующего нет, ведь мы  пока  живем  в
отеле. Домики еще не готовы. Ничего не готово".
   В понедельник утром Табита получает письмо. Нэнси спрашивает, нельзя ли
ей вложить в новую компанию часть своего капитала. "Большой  суммой  я  не
хочу рисковать, но  похоже,  что  несколько  сотен  могли  бы  здорово  их
выручить".
   Это письмо так напугало Табиту, что у  нее  начались  перебои,  боль  в
сердце. Она убеждает себя: "Глупая старуха, боишься призраков". Потом,  не
помня себя от горя, звонит  в  Данфилд  сказать,  что  приедет  посмотреть
аэродром и захватит Нэнси домой. И тотчас вызывает свою машину и пускается
в путь.
   Ей показывают, как проехать к отелю. Оказывается, это  бывший  павильон
какого-то гольф-клуба,  длинное  деревянное  строение  с  растрескавшимися
досками и некрашеными оконными рамами, как на иллюстрациях к  Брет  Гарту.
Ни дать ни взять гостиница на новом Диком Западе,  к  тому  же  и  длинный
голый вестибюль почти целиком занят под бар,  который  начинается  в  двух
шагах от входной двери. Этот голый гулкий зал со столиками без скатертей и
стойкой битком набит молодежью обоего пола - кто в военной  форме,  кто  в
полувоенной, кто в отпуске, кто проездом. Все беспокойно снуют по залу,  в
неумолчном хоре  сливаются  говоры  всех  уголков  Англии.  Стук  подбитых
гвоздями башмаков, громкие приветствия - все  это  обрушилось  на  Табиту,
едва она вошла в дверь.
   И вдруг перед ней появляется Паркин. В первую минуту она его не  узнала
- какой-то щуплый человечек в желтом  свитере  и  синих  жеваных  бумажных
штанах. Большая голова  не  вяжется  с  усохшим  телом.  Длинное  лицо  до
нелепости длинно. Оно темное и неровное, как кора дерева;  правый  глаз  -
жесткая  синяя  искра,  как  осколок  бутылочного  стекла,  -   непрерывно
подрагивает. Рыжеватые усики,  по-прежнему  ухоженные,  и  желтые  волосы,
напомаженные и причесанные, точно для рекламы  парикмахера,  неуместны  на
этом изуродованном лице, как кривлянье франта на поле боя. И куда девалась
его светская ловкость? Он  даже  не  протягивает  Табите  руку,  а  только
произносит брезгливо: - Приехали на нас поглядеть? Ничего  интересного  не
увидите. Летать нам не на  чем.  Нет  запасных  частей,  шин  и  тех  нет.
Правительство не пускает их в продажу, а на складах они гниют миллионами.
   Нэнси из-за его спины улыбается Табите,  словно  просит:  "Не  возражай
ему, он очень расстроен", и кричит радостно:  -  Пойдем,  бабушка,  сейчас
найду тебе, где посидеть. Через пять минут будем завтракать.
   Табиту тащат куда-то сквозь мельтешащую толпу. Усаживают возле  стойки,
суют в руку бокал. - Хересу выпьешь?
   - Ты с ума сошла, Нэнси.
   - Одну секунду, миленькая. - Нэнси исчезает и не возвращается.
   Табита думает: "Она от меня  прячется.  Знает  ведь,  какому  страшному
риску подвергает себя. Но тем больше у меня причин действовать с оглядкой.
Главное - не рассердить Паркина".
   Люди толпятся у стойки почти у нее над головой, но не обращают внимания
на старую женщину, на это  инородное  тело,  случайно  здесь  оказавшееся.
Откуда-то сверху доносится негромкий голос Луиса, сообщающего кому-то, что
лично он хотел бы увидеть у власти новое  правительство,  а  то  "нынешнее
даже на письма не от-твечает".
   Бледный,  крепко  сбитый  мужчина,  черноволосый,  с  густыми  бровями,
которого все  называют  Мак,  заявляет,  что  новое  правительство  стране
необходимо, но едва ли она его получит. "Думаю,  англичане  опять  отдадут
свои голоса консерваторам за то, что не проиграли войну".
   Бармен заявляет, что нынешнее правительство никуда не  годится,  потому
что не использует науку.
   - С психологией у них плохо, - тихо замечает Луис.
   Но молодой  майор  без  галстука,  в  рубашке  с  расстегнутым  воротом
возражает,  что  психология  -  вздор.  Что  нужно  -  так  это  философия
производства. И тут в спор сразу вступают  несколько  голосов.  Ясно,  что
большинство этих молодых людей слушали лекции и читали  брошюры.  Слышатся
закругленные фразы и громкие имена: Кейнс,  Маркс,  даже  Платон,  Кант  и
Эйнштейн. Табиту затолкали чуть не под стойку,  чье-то  колено  задело  ее
руку, расплескав половину хереса, к которому она и не притронулась. Не  до
хереса тут, когда она в таком смятении, так  болезненно  ощущает,  что  ее
мало сказать оттолкнули - просто вытолкали за дверь. Ее окружают обитатели
мира, до того непрочного и неустойчивого, что у них  как  будто  нет  даже
адресов. Один кричит другому: "Эй, Билл, ты теперь куда?" И тот  отвечает:
"Не знаю, жду  приказа".  "Ты  в  отпуске?"  -  спрашивает  другой.  "Нет,
призван. В Индию".
   А отощавший мужчина, только что из лагеря для военнопленных  где-то  на
востоке, признается: - Я дома пять лет не был.
   - А дом-то где?
   - Да не могу сказать точно.  Моя  старуха  за  это  время  сколько  раз
переезжала.
   И"  все  время,  подобно  басовому  аккомпанементу  к  приветствиям   и
расспросам, звучит  тот  спор.  С  новой  горячностью  произносятся  слова
"планирование", "наука управления", которые  Табита  слышит  уже  четверть
века. Она улавливает, что для собравшихся  здесь  молодых  людей  все  это
ново,  увлекательно.  Бармен  с  азартом  наполняет  очередной  стакан.  -
Вот-вот, это нам и требуется: план. Как военный  министр  Уинстон  был  на
месте, но политики у него никакой. А нам не помешало бы немножко  политики
- для разнообразия.
   И две девушки в военной форме, ошалело внимавшие ссылкам на экономику и
психологию, сразу ухватились за это слово: - Да уж, разнообразие нам бы не
помешало. Всем нашим девушкам военная служба осточертела.  Почему  нас  не
отпускают домой?
   Они бунтуют против того самого рабства, которое три-четыре  года  назад
показалось им свободой. Они жаждут перемен. Все  жаждут  перемен.  Паркин,
чей голос все время выделялся среди других своей  озлобленной  интонацией,
кричит: - Правильно, черт возьми! Хватит нам быть пешками. Англичане этого
не стерпят. К чему было воевать, если мы и после войны связаны по рукам  и
ногам? Вот увидите, если это правительство не  свалят  и  оно  по-прежнему
будет во все соваться, у нас не останется в Европе ни одной авиалинии,  ни
одного аэродрома, годного для современных полетов. - И  локтями  пробивает
себе путь от стойки.
   Кто-то кричит: -  Нэн,  сюда!  Где  эта  Нэн?  -  И  вдруг  лицо  Нэнси
склоняется над Табитой.
   - Бабушка, бедненькая,  где  ты  тут?  Меня  поймал  один  человек,  мы
несколько лет не виделись.
   Она ведет Табиту к столику, за которым уже сидят Паркин и Луис. Они  не
встают - они просто ее не заметили. Теперь  они  спорят  о  коммунизме,  и
Мака, который тоже к ним подошел,  Паркин  встречает  вопросом:  -  Хотите
знать, что такое ваша хваленая Россия? - и  ругательски  ругает  советскую
систему.
   - А хотите знать, почему вы, м-механики, коммунисты? - говорит Луис.  -
Потому, что у вас м-мышление механистическое.
   Но инженера не так-то легко сбить с его позиции. - Это мы слышали.  Это
пустые слова. А я имею в виду совершенно реальный процесс,  экономический.
- И ясно, что думает он об этом процессе с удовольствием, что для него это
не пустые слова, а нечто реальное, мощное и вполне поддающееся объяснению.
- Этот процесс и определяет наши поступки, Джо. Называется  -  диалектика.
Против диалектики не попрешь, она тебя в два счета раздавит - как танк.



120

   Паркин вдруг как с цепи сорвался. - Черт,  долго  еще  мы  будем  здесь
сидеть? Где карточка?
   Нэнси бежит за меню и подает ему с видом разумной  няньки  или  матери,
которая не позволяет себе улыбаться, ублажая капризного ребенка.  Заметив,
что Луис ищет по карманам карандаш, она протягивает ему свой, из  сумочки.
Он  хочет  записать  название  нового  учебника  по   философии,   который
рекомендовал ему тот майор без галстука.
   Луис, беря у нее карандаш, только тут заметил Табиту и смотрит на  нее,
словно соображая, кто это может  быть.  Но  прежде  чем  он  успел  с  ней
поздороваться, Макгенри опять сцепился с Паркином, и  опять  трое  мужчин,
забыв о присутствии женщин, спорят о планировании, о предстоящих  выборах.
Табита ждет не дождется, когда кончится  этот  завтрак,  и,  едва  мужчины
встали, не переставая говорить, обращается к  Нэнси:  -  Ты  скоро  будешь
готова?
   Вид у Нэнси смущенный. - Подожди минутку, бабушка.
   Паркин, вклинившись между ними,  берет  со  стола  забытые  сигареты  и
удаляется как ни в чем не бывало, крича что-то вдогонку Луису.
   - Как ты терпишь такую грубость? - Гнев душит Табиту  до  того,  что  в
глазах темнеет.
   Нэнси улыбается ей. - У бедного Джо дела сейчас плохи. С ним  требуется
кое-какая дипломатия.
   И Табита думает: "Улыбка у все совсем другая. Надо быть осторожной". Но
гнев перевешивает. - По-твоему, это дипломатия - так себя унижать?
   - Сейчас принесу твое пальто.
   Она приносит пальто, и Табита спрашивает: - Ну, едем, готова? Мне нужно
вовремя напоить дядю Гарри чаем.
   - Сейчас я поехать не могу... -  Нэнси  краснеет.  -  Я  тебе  звонила.
Хотела попросить, чтобы ты привезла сюда Джеки.
   - Джеки, сюда? Нет, это невозможно. Нет, и не подумаю. Не допущу, чтобы
ты себя губила из-за какой-то  прихоти.  Ты  что,  хочешь,  чтобы  суд  не
утвердил развод? Хочешь вернуться к этому человеку?
   - Но, бабушка, я уже вернулась. Я это и хотела сказать. Да  не  пугайся
ты так. Понимаешь, бедному Джо правда нужно...
   - Нужно! А тебе ничего не нужно?  А  несчастному  малютке?  На  что  ты
думаешь жить? Должна ведь понимать, что эта компания - безнадежная затея.
   Вдруг между ними втискивается голова Паркина.  -  Попросил  бы  вас  не
вмешиваться не в свое дело, миссис Бонсер.
   Но Табита забыла об осторожности. Ее захлестнула ярость, отчаяние. Лицо
ее багровеет, голос звучит визгливо. - Это очень  даже  мое  дело,  мистер
Паркин. Нэнси - моя единственная внучка.
   - Она моя жена. Это вы, кажется, забыли?
   - А как вы с ней обращаетесь? Как будете обращаться? Вам  нельзя  иметь
жену. Она вам нужна только для удобства, чтобы ограбить ее.
   Паркин ухватил ее за локоть и  силком  сводит  вниз  по  ступенькам,  к
машине. От  волнения  она  не  в  силах  сопротивляться  и,  задохнувшись,
умолкает.
   Нэнси, подбежав с другой стороны и умоляюще глядя на нее, подсаживает в
машину. Она что-то лепечет, успокаивает,  подбадривает.  А  у  Табиты  еще
хватает сил на последний выпад: - Бессовестная! Это же бессовестно -  быть
такой слабой. И бедный Джеки... но его ты не получишь.
   И, почти теряя сознание, падает на сиденье.  Паркин  захлопнул  дверцу,
слышен его голос: "Чтоб я больше не видел здесь эту старую ведьму,  не  то
берегись, плохо будет".
   Машина трогается, и она еще различает второй голос, знакомый  и  чужой,
как кто-то, о ком всегда помнил и встречаешь снова, но  в  другом  платье.
Голос тихо просит прощения. И Табите вспоминается Нэнси в день свадьбы, ее
примирительный тон, который на строгий взгляд  постороннего  показался  бы
непристойным,  как  выставленные   напоказ   брачные   простыни,   и   как
по-матерински она сегодня смотрела  на  Паркина.  Она  уверена:  губы,  из
которых звучит этот голос, не смеются  только  потому,  что  это  было  бы
бестактно. И на следующее утро, когда Нэнси приезжает за Джеки и за своими
вещами, едва может заставить себя с ней говорить.
   Нэнси, отлично понимая,  что  ею  недовольны,  держится  смиренно,  как
маленькая девочка, своровавшая  варенье.  Даже  лицо  ее  и  фигура  точно
смягчились, покруглели. Она не выставляет грудь вперед, напротив,  скромно
опускает плечи и смотрит на Табиту снизу вверх. - Ты  на  меня  сердишься,
бабушка, я знаю. Может, я и в самом деле дура.
   Табита обрывает ее: - Хуже, чем дура, и сама это знаешь.  Могу  сказать
одно: не надейся, что я  разрешу  этому  человеку  здесь  жить,  когда  он
спустит и свои деньги, и твои.
   - Бабушка, миленькая, не беспокойся за нас, мы этого не заслужили.
   - Что правда, то правда.



121

   Бонсер тут как тут с утешениями: - Шлюха безмозглая, туда ей и  дорога.
Нам-то с  тобой,  Пупс,  никого  не  нужно.  Мы  друг  другу  верим.  -  И
поглядывает на Табиту хитро и тревожно.  Сил  у  него  прибавилось,  но  и
подозрительности тоже. Он отказывается принимать лекарства, жалуется: - Уж
эти доктора, лечить не лечат, только деньги тянут. Я же совершенно здоров.
Пупс, сама видишь. Просто засиделся дома, закис. Надо развеяться.
   Табита отвечает, что ему нельзя выходить, и  тотчас  у  него  рождается
новое подозрение. - Этот номер не пройдет. Пупс, не надейся. У  меня  есть
друзья. Если со мной что случится, они живо дадут знать следователю.
   - Никто не пытается тебя отравить.
   - И завещание я еще не составил. Не так глуп.
   Он без устали хитрит, изворачивается. - Бедная моя Пупси, плохо я  себя
вел последнее время, а все из-за тебя. Совсем затюкала старого Дика, будто
он уж и не человек, а ему это знаешь как обидно. Но  теперь  она  пожалеет
старичка, поднесет ему еще рюмочку.
   - Дик, будь же благоразумен. Не могу я допустить, чтобы ты убивал себя.
   - Пупси, ты таки разобьешь мое  сердце.  Впрочем,  ты  всегда  со  мной
жестоко обращалась.
   - Не говори глупости. Дик. Никакие мои слова на тебя не действуют.  Что
тебе нужно в городе - виски или Ирен?
   - Ирен? Эта стерва? Да она меня чуть на уморила.
   - Вот тут ты прав.
   - Конечно, прав. И ты права. - Он протягивает  к  ней  длинную  руку  и
заставляет сесть на постель. - Ну хоть наперсточек, хоть полтора. Тогда  я
буду умник, и усну, и завтра не буду проситься из дому.
   Табита сидит, не  пытаясь  высвободиться,  думает  сердито:  "Опять  он
что-то замышляет", но вдруг ловит на себе его взгляд из-под набрякших век,
и в этом взгляде столько наивной, чисто детской хитрости, что она не может
удержаться от смеха. - Дик, не проси, хватит с тебя.
   А он тоже смеется. - Пупси у нас умная, ее не проведешь. Чертенок, да и
только.
   - Дик, милый, надо потерпеть.
   - Умница ты моя. - Он ее целует. - Ты меня до слез растрогала. -  Он  и
правда плачет, но голос стал вкрадчивым. - Одни мы с тобой остались. Пупс,
и надо нам друг за друга держаться, верно? Больше-то  до  нас  никому  нет
дела. Возьми хоть Нэнси. Она только того и ждет,  когда  мы  умрем  и  все
достанется ей. Забудь ее, Пупси, забудь ты весь этот сброд. Нас-то с тобой
двое, верно? И этот милый старый дом у нас есть,  а  все  благодаря  тебе.
Лучшего жилища нам и желать нечего.
   Табита смеется. - А только что рвался вон из этого милого старого дома.
- Но смех расслабил ее, она не в силах еще и еще уличать  его  во  лжи.  И
тепло его большой руки, прикрывшей чуть не половину  ее  худенькой  груди,
проникает в нее волной плотской радости, напоминает о счастье, которое она
знала с этим человеком. Табита говорит:  -  Вечно  ты  меня  оставляешь  в
дурах. - Но от его нежных слов, от его ласки  в  ней  рождается  и  растет
ощущение, словно старые сухие корни набухли в теле, которое смех расслабил
и разбудил, и ощущение это пронизано такой болью, что  она,  не  выдержав,
дает волю слезам. Она не хотела плакать, она  презирает  эту  боль  любви,
такой недостойной, без капли уважения,  и  все-таки  со  вздохом  склоняет
наболевшую голову на грудь Бонсеру. - Мы с тобой были счастливы,  Дик.  Ты
дал мне такое счастье, что даже страшно. Я знаю, я не имела права, я перед
всеми виновата.
   - И все-то ты выдумываешь. Пупс. - Он целует ее, и, хотя  ей  не  видно
его  лица,  она  знает,   что   на   этом   лице   написано   безграничное
самодовольство,  радость  донжуана,  обольстителя,  шельмы,  краснобая   -
выражение, которое она видела тысячи раз, когда он  любезничал  с  другими
женщинами. - Ты и в мыслях этого не держи. Ты была  прелесть  невозможная,
ты и теперь такая. И никому ты ничего плохого не сделала, разве  что  мне,
когда свела меня с ума, но и это было хорошо... очень хорошо.
   Она засыпает в его объятиях, успев еще подумать: "Надо быть осторожной,
не то опять останешься в дурах".
   И наутро, в четверг, когда Бонсер  просит  часам  к  пяти  машину,  она
отговаривает его: - Нет, Дик, не  сегодня.  Сегодня  я  не  могу  с  тобой
поехать. И только не в Эрсли.
   - Ну, тогда в субботу, обещаешь?
   - Хорошо, в субботу покатаемся, если тебе действительно будет лучше.
   - Будет, будет. Я буду умником. -  И,  довольный,  опять  забирается  в
постель.
   Табита, убедившись, что Дороти сторожит у дверей,  и  зная,  что  гараж
заперт и ключ у нее в секретере, уходит в отель на ежедневную проверку. Но
когда она находится в самом дальнем коридоре, к ней со всех ног  подбегает
одна из горничных. - Скорее, мэм, там у подъезда машина, и хозяин внизу, в
халате.
   Табита бежит к дверям Амбарного дома,  но  машина  уже  сворачивает  на
шоссе. А на втором этаже стул на месте, а  Дороти  нет,  дверь  в  спальню
отворена, и платье Бонсера исчезло со стула.
   Шаркая туфлями, приближается Дороти, на лице у нее испуг.
   - Ох, мэм, меня позвали к телефону. Сказали, это мой племянник вернулся
из Германии, а потом никак не могли его найти - подождите да подождите.
   - А хозяин тем временем  уехал.  Как  вы  не  понимаете,  это  же  было
подстроено.
   - А я думала, хозяин только в субботу выйдет.
   Старая служанка огорошена. Что-то объясняет пространно  и  сбивчиво.  И
вдруг становится ясно, что ее  тоже  одолевают  страхи.  Преданная  старая
ворчунья до смерти боится потерять место. Для  нее  тоже  Амбарный  дом  и
крепость, и последнее прибежище.
   Но Табита прерывает ее спокойно и строго: - Ничего не поделаешь. Вы  не
виноваты. Уехал так уехал.
   Она чувствует, что в такую минуту особенно важно сохранить дисциплину и
выдержку перед лицом врага.
   - Не забудьте, Дороти, сегодня пятница, у вас большая стирка.
   - Ох батюшки, мэм, ведь и правда! - И Дороти спешит по своим делам.
   Где находится Бонсер - неизвестно, и старый Гарри дрожит в предчувствии
катастрофы. Твердит, что надо  обратиться  в  полицию.  Заезжает  Нэнси  и
горячо его поддерживает: -  Дедушку  обязательно  надо  найти.  Эти  твари
оберут его до нитки.
   Нэнси живет в деревянном домике,  работница  к  ней  больше  не  ходит.
Тяжелая жизнь уже сказалась на ней: одета неряшливо,  волосы  залоснились,
руки огрубели. И денежный вопрос ее беспокоит. - Джо с нашим  единственным
исправным самолетом покрутился  на  посадке.  Тот  ураган  повредил  дверь
ангара. Просто не знаю, как мы вытянем.
   Табита ждала этой новости и ничего не отвечает.
   - Я думала, может, ты нас немножко выручишь.
   - Милая моя. Амбарный дом - это все, что у меня есть. Я хочу  сохранить
его свободным от долгов на случай, если тебе и Джеки понадобится крыша над
головой.
   - Но нельзя же допустить,  чтобы  дедушка  пропил  "Масоны".  Его  надо
изолировать.
   - Как это изоли