╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
али всю голову,
словно шапочка. "Этой шапочке, - подумал я, - место в пыльном углу музея
рядом с убором из перьев, каким украшали себя дикари". Под действием всяких
притирок и красок волосы миссис Блумфилд совсем омертвели, и хотя ее
прическа, возможно, сделала бы честь изобретательному дикарю, она вряд ли
могла украсить современную женщину.
- Заходите, - сказала она.
Миссис Блумфилд ввела меня в гостиную, где возвышалась гипсовая статуя
женщины в развевающихся одеждах, с амфорой на плече; и начала выспрашивать
меня тоном человека, ведущего дружескую беседу. Ей хотелось бы побольше
узнать обо мне, сказала она. Вполне естественно, что трое джентльменов, в
обществе которых я буду находиться, интересуются личностью нового
квартиранта; они считают само собой разумеющимся, что он должен быть
джентльменом. Она убеждена, что я отвечаю всем требованиям, которые она
предъявляет к своим жильцам, но дело в том, что семейная атмосфера, которую
она старается поддерживать в пансионе, во. многом зависит от
благожелательного интереса всех постояльцев друг к другу.
- Безусловно, безусловно, - счел нужным пробормотать я, чувствуя себя
персонажем из романа Джейн Остин.
Манера разговаривать, да и внешность миссис Блумфилд создавали у меня
впечатление, будто я участвую в сценке из какого-то давнишнего романа, и я
решил поселиться в пансионе, хотя бы ради того, чтобы дочитать этот роман до
развязки.
Она показала мне мою комнату - клетушку по соседству с кухней, но плата
оказалась невысока, а комната, где я в то время жил, была еще хуже. Мне уже
удалось рассеять ее сомнения насчет моих костылей, которые, должно быть,
казались ей неподходящим для джентльмена средством передвижения. Однако ее
усилия окольными путями выяснить, в каком колледже я учился, не увенчались
успехом. Метод, при помощи которого она определяла степень образованности
человека, был предельно прост и основывался на предположении, что чем выше
плата за учение, тем выше и уровень знаний.
Поняв это, я сказал ей, что получил образование в государственной
школе. Это был тяжелый удар, поскольку такое обучение говорило о моей
бедности, а бедность жильцов была угрозой ее хитроумным планам избежать
этого удела самой.
Она сделала последнюю попытку оправдать решение принять меня в число
своих постояльцев.
- Полагаю, мистер Маршалл, что ваши родители - люди состоятельные, -
сказала она, провожая меня к выходу.
- Вполне, - ответил я.
В ответ она улыбнулась.
Вскоре мне стало ясно, что пансион миссис Блумфилд - удручающее место.
Тут строго соблюдались все стандартные правила хорошего тона, всячески
поощрялись все условности светского поведения, но не было и следа заботы
друг о друге, взаимного уважения и сочувствия - всего того, на чем должны
основываться отношения между людьми.
Мы - вчетвером - сидели за одним столом. Мы были джентльменами -
согласно объявлению. Рядом со мной сидел молодой человек лет двадцати с
небольшим. Он был архитектором, говорил высоким, немного жеманным голосом и,
если утро было холодным, обязательно произносил: "Следовало бы надеть
сегодня шерстяное белье".
Сидевший напротив него банковский служащий говорил только для того,
чтобы не молчать.
"Жизнь реальна, жизнь серьезна, - не могила ее цель", - вдруг ни с того
ни с сего произносил он среди мрачного молчания, царившего обычно за нашим
столом во время завтрака.
Это наблюдение не требовало ответа, хотя подчас, услышав его, инженер,
сидевший напротив меня, поднимал голову и внимательно вглядывался в
говорившего.
Инженер обладал красивой внешностью, был приятен в обхождении, вид у
него был живой и энергичный.
- Я очень люблю женщин, - как-то сказал он мне, - и как мне кажется,
пользуюсь взаимностью.
В пансионе был еще и пятый жилец, но наш стол не считал его
джентльменом. Его звали мистер Томас Фелкон. Это был тупой, не допускающий
возражений, человек, защищенный собственным невежеством от сомнения в своей
правоте. Он никогда не испытывал потребности выслушать других, он сам все
знал.
Мистер Фелкон полагал, что уважение должно выражаться в страхе, и тем
не менее он презирал людей, которые его боялись. Гнев и презрение росли в
нем по мере того, как он убеждался, что одерживает над кем-то верх. Чужая
слабость вызывала у него желание похорохориться и доказать собственную силу,
если же перед ним пасовали, он становился резким и неприятным.
Миссис Блумфилд обычно подготавливала каждого нового жильца к вспышкам
гнева мистера Фелкона и к его дурным манерам.
- Не обращайте внимания на настроения мистера Фелкона, - уговаривала
она меня чуть ли не шепотом и волнуясь, словно речь шла о важном деле. - Он
вовсе не думает того, что говорит. На самом деле это милейший человек. У
него очень хорошая служба на монетном дворе, он занимает там важный пост.
Мне не хотелось бы, чтобы он обиделся. Он снимает у меня комнату уже много
лет. К нему только надо привыкнуть.
Сначала я приписывал эти ее увещевания боязни лишиться выгодного
жильца, но уже через неделю понял, что он ее любовник. Каждый вечер,
облачившись в халат и надев войлочные туфли, он входил в ее комнату с
номером "Геральда" в руках. В полночь он выходил оттуда, все с той же
газетой, и шел по коридору к себе в комнату; половицы скрипели под ним.
Он был ее любовником, и все же она его боялась. Она робела в его
присутствии, все время старалась задобрить его. Они ели за одним столом и за
едой всегда разговаривали. Он понижал голос, обращаясь к ней, но хотя слов
нельзя было разобрать, было понятно, что он говорит с ней повелительным
тоном.
В его присутствии я постоянно был настороже, старался по возможности
избегать его, но и мне не удалось избежать столкновения с ним. Моя явная
неспособность к самозащите, должно быть, будила в нем желание держать меня в
страхе.
Моя комнатка находилась рядом с кухней в крыле дома, к которому под
прямым углом примыкала та часть пансиона, где были расположены спальни. Из
своего окна я видел три других окна, причем среднее было окно комнаты
мистера Фелкона.
Иногда, одеваясь, я напевал какой-нибудь мотив, чтобы разогнать
овладевавшее мной по утрам дурное настроение. Моя кровать стояла под окном,
и мое пение было слышно в других спальнях.
Однажды утром, когда я напевал таким образом, из окна комнаты мистера
Фелкона послышался грозный окрик.
- Сию же минуту замолчи, болван! - бушевал Фелкон. - Как ты смеешь
будить меня своим кошачьим визгом? У тебя голос как пила. Замолчи сейчас же,
или я с тобой разделаюсь, черт возьми!
В первый момент я растерялся - до такой степени фантастическим,
невозможным показался мне этот поток брани... Чьи бы то ни было
оскорбительные выходки действовали на меня парализующе, и мне требовалось
время, чтобы приспособиться к перемене в отношениях, которые я считал
установившимися. Смысл брошенного оскорбления доходил до меня не сразу,
возмущение нарастало медленно, как бы неохотно, и когда я наконец осознавал,
что же, собственно, произошло, было уже слишком поздно предпринимать
что-либо в свою защиту. Так случилось и теперь. Я неподвижно сидел на краю
кровати с брюками в руках и пытался собраться с мыслями.
Меня оскорбили. И сделал это человек, которого я презирал. Надо было
немедленно отомстить, отругать его как следует, пригрозить силой, обрушить
на него всю свою ярость, заставить съежиться от страха в своей комнате. Я
поспешно натянул брюки и высунул голову в окно.
- Молчать! - крикнул я голосом, который - я надеялся - не уступал по
силе и неистовству голосу Фелкона.
Но немного погодя, уже заканчивая свой туалет, я решил, что кричал
чересчур пронзительно, с натугой в голосе. Далеко до Фелкона, очень далеко.
Если нечто подобное повторится - нужно будет кричать не так громко, но так
подобрать слова, чтобы все сразу поняли, какой он отъявленный негодяй.
Утешившись этой мыслью, я вышел к завтраку; когда я принялся за свое
яйцо всмятку, взволнованная миссис Блумфилд наклонилась надо мной и стала
просить меня забыть этот инцидент, но ни в коем случае не петь больше по
утрам.
Я решил обсудить этот случай с инженером, но он так и не вышел
завтракать. Миссис Блумфилд сказала, что он выехал накануне вечером и что
она подыскивает в качестве жильца нового джентльмена.
Черт бы побрал всех этих джентльменов, подумал я с раздражением,
полагая, что инженер мог бы по меньшей мере предупредить меня о своем
отъезде. Я был уверен, что он выехал из-за Фелкона; поругав его сообща,
можно было, по крайней мере, отвести душу.
Я принял решение подыскать другой пансион, но неделя шла за неделей, и
все оставалось по-старому. Случилось, однако, так, что мне пришлось выехать
без промедления.
Я повязывал галстук перед стоявшим на комоде зеркалом. Было около
восьми; в этот вечер я собирался на собрание Ассоциации коренных
австралийцев, где должен был выступить в прениях.
В пансионе все было тихо. Никого из жильцов не было, и мне казалось,
что я остался дома один. Мне и в голову не приходило, что миссис Блумфилд
находится в кухне, но неожиданно дверь отворилась, и она вошла ко мне в
комнату.
Она что-то сказала, я не разобрал что именно. Но мне послышался в ее
словах какой-то грязный намек. Она сделала шаг и подняла руки, чтобы обнять
меня. Я отпрянул от нее, вцепился в костыли и в два прыжка оказался у двери.
Еще прыжок - и я был уже в кухне.
Там стоял мистер Фелкон, глаза его были устремлены на дверь, он
опирался одной рукой о стол, пригнул голову и весь подался вперед, как
что-то почуявшее животное.
Мое внезапное появление смутило его. Он выпрямился и посмотрел на
миссис Блумфилд, которая вышла вслед за мной и стояла теперь перед дверью
моей комнаты. У нее тоже был растерянный вид. Она смотрела на него широко
раскрытыми глазами, словно прося дальнейших указаний, спрашивая о чем-то, на
что он в эту минуту ответить не мог. Он обернулся и посмотрел на меня; было
очевидно, что он пытается подавить раздражение, вызванное какой-то неудачей.
- Что случилось? - спросил он резко.
- Ничего, - ответил я.
- Кто-то кричал?
- Нет, - сказал я.
Он повернулся, с явной неохотой отказываясь от каких-либо дальнейших
действий, и вышел из кухни; за ним, потупившись, последовала миссис
Блумфилд.
Я поспешно вернулся в свою комнату, надел пальто и выскользнул через
черный ход. Направившись на Сидней-роуд, я стал прохаживаться взад и вперед,
пока не показалось свободное такси. Я окликнул его; подъехав к пансиону, я
попросил шофера подождать у меня в комнате, пока я уложу вещи в чемодан. Он
отнес его в такси. Я окинул комнату прощальным взглядом. Она была чисто
прибрана, как и тогда, когда я впервые вошел в нее. Деньги за нее были
уплачены вперед. Я закрыл за собой дверь черного хода и направился к такси.
Полчаса спустя я сидел в другой комнате, смотрел, как мистер Шринк
вешает чистое полотенце на полочку за дверью, поправляет стеганое одеяло на
кровати и похлопывает подушку; все это служило прологом к важному заявлению.
- Плата за комнату вносится вперед, - сказал он наконец виноватым
тоном.
- Конечно, конечно, - откликнулся я и дал ему деньги.
- Завтрак с семи до восьми, - сообщил он и затем вышел из комнаты.
На следующее утро в семь часов я направился завтракать. Когда мистер
Шринк ввел меня в столовую, там находился только один жилец. Он сидел за
стоявшим посередине комнаты столом, спиной ко мне.
Мистер Шринк подвел меня к соседнему стулу и церемонно представил
жильцу, не отводя при этом глаз от висевшей на стене картины в раме. На
картине была изображена девушка, которая прижимала к щеке голубка.
- Мистер Фостер, это наш новый жилец - мистер Маршалл. Познакомьтесь,
пожалуйста.
Жилец встал. Это был мой старый знакомый - инженер. Удивление,
написанное на его лице, постепенно сменилось улыбкой - как мне показалось,
довольной.
- Ну и ну! - воскликнул он. - Так это вы!.. Когда же вы сюда переехали?
- Вчера вечером, - сказал я.
- Удрали? - спросил он, положив на тарелку нож и вилку.
- Да, - ответил я, - удрал.
- Ага! - воскликнул он и добавил: - Сколько же это вам стоило?
- Ничего.
- А мне влетело в пятьдесят фунтов, - сказал он.
Его приключение с миссис Блумфилд началось точно так же, как мое. Она
вошла в его комнату, когда он одевался, но если я тотчас бежал из комнаты,
он поднял миссис Блумфилд на руки и понес ее на кровать. Тут она разорвала
на себе блузку и закричала. Фелкон, который дожидался в коридоре, вбежал в
комнату и оттащил его от миссис Блумфилд. Она соскользнула на пол и стала
биться в истерике, изображая женщину, спасенную благородным человеком от
сексуального маньяка.
- Разыграли, как по нотам, - сказал инженер и продолжал: - Как бы то ни
было, довести дело до суда я не мог - слишком многое ставилось на карту.
Фелкон, казалось, был полон решимости звонить в полицию и врачу, и вполне
возможно, что он был с ними в сговоре. Я не мог рисковать. Пришлось
заплатить. Сумму он назначил сам. Думаю, что это - их обычная такса.
- Весьма возможно, - согласился я и на минуту задумался. Затем я
спросил: - Помните того парня, который всегда твердил: "Жизнь реальна, жизнь
серьезна, не могила - ее цель"?
- Как же, - сказал инженер. - Он сидел рядом со мной.
- Интересно, доберутся они до него или нет?
- Интересно, - сказал инженер.
ГЛАВА 2
Полю Фрили, молодому человеку, в чьем обществе и с чьей помощью я
рассчитывал свести знакомство с девушками, было двадцать лет. Это был
бодрый, всегда улыбающийся молодой человек, гордившийся своими мускулами,
изяществом своих движений, своей силой и энергией.
- До чего же хорошо сейчас по утрам! Воздух холодный, но солнце светит
вовсю. Сегодня бегу я на поезд, а впереди еще один парень бежит, паровоз уже
гудок дал, надо нажимать. Я уступил тому парню дорожку, а сам бегу за ним и
дышу эдак ровненько. Знаешь, как надо... Бегу, значит, за ним по пятам,
руками по всем правилам размахиваю, но не вырываюсь вперед. И только на
самом финише - как рвану! Он наддал, но куда там, я его тут же обогнал. Куда
ему до меня. Здорово вышло - он весь запарился, а я бегу себе, даже не
запыхался ничуть.
Он не замечал, что, идя рядом, мы всегда привлекали внимание, - так
силен был контраст между нами. Он не понимал, почему тот факт, что я хожу на
костылях, может как-то отразиться на моих отношениях с другими людьми.
Человека со сложением атлета никогда не смущают физические недостатки в
других. Он чересчур далек от всех неприятностей и бед, которые выпадают на
долю калеки, чтобы думать, будто нечто подобное может случиться и с ним.
Только мнительным людям, воображающим у себя десятки всяких недугов,
неприятно соседство калеки.
Полю никогда не приходило в голову, что мои парализованные ноги могут
вызывать у девушек отвращение. Он не догадывался, что те девушки, с которыми
мы иногда проводили время за столиком в кафе, терпели мое присутствие лишь
ради удовольствия находиться в его обществе; он не видел, что сам по себе я
не способен заинтересовать их.
В присутствии девушек я становился застенчив, неловок, не мог
поддержать даже самый пустой разговор, хотя наедине с Полем, пытаясь
пояснить ему, какого рода разговор может быть интересен девушкам, я иной раз
Достигал больших высот красноречия.
Поль относился с большим вниманием к моим разглагольствованиям; под их
влиянием постепенно менялся его образ мыслей, и сам он стал выражать их
более тонко и остроумно.
Что касается моих костылей, то Поль говорил о них даже с симпатией. Он
видел в них повод для шуток, а не символ страдания.
- Возьмем на танцы Изабеллу и Горация, - говорил он иногда про мои
костыли - так я окрестил их на потеху ребятишкам.
Поль был токарем и механиком и жил в Брансвике со своими родителями. Он
никогда не читал. Единственной книгой, которая что-нибудь значила для него,
была жизнь, и он старался побыстрей заполнить эту книгу яркими картинками.
- Что-то я там читал, - говорил он мне, - но на чтение у меня никогда
времени не хватает. Каждый вечер я где-нибудь пропадаю. Была мне охота
сидеть дома!
Знакомясь с девушкой, он принимал такой радостный вид, словно
знакомство это сулило ему много удовольствия. Поэтому-то он и пользовался их
расположением. Вместе с популярностью росла и его самоуверенность, но она
никогда не превращалась в самодовольство. Разговаривая с девушкой, он не
испытывал никакой робости, никакого смущения. Поль относился к девушкам с
уважением, он охотно брал от них все, что они позволяли, но никогда не
переступал границы, установленной девушкой, и потому они не боялись его.
- Иная девушка так поставит тебя на место, что одно удовольствие. Не
чувствуешь себя подлецом. Эдак спокойненько даст понять, что в эти игрушки
не играет. Ну и отлично. Это меня вполне устраивает. С такими девушками я
люблю водить компанию. Но вот те девчонки, которые доведут тебя до белого
каления, а потом - хлоп по носу... Ну да это мы тоже умеем.
Он старался не доводить дружеские отношения с девушкой до любовных
признаний с ее стороны, к чему всегда стремится человек, менее уверенный в
себе; он радовался, доставляя кому-нибудь удовольствие.
Я подчас задумывался над тем, какого рода девушка станет его женой. При
этом мне рисовалась веселая толстушка, со смехом заглядывающая ему в глаза.
Но полюбил он девушку худенькую, деловую, с быстрыми движениями, не без
цинизма стрелявшую глазками по сторонам. Звали ее Джин Шраб; у меня
сложилось впечатление, что она не станет влюбляться в Поля или еще в
кого-нибудь, пока, трезво взвесив все "за" и "против", не придет к выводу,
что замужество - следующая, логически необходимая ступень в ее карьере.
Она служила в большом универсальном магазине и готовилась занять
должность заведующей отделом косметики. Она часто ходила с молодыми людьми
на танцы и в кино и не думала скрывать это от Поля, оберегая его душевное
равновесие. Такого рода развлечения были частью ее жизни. Она не относилась
к ним серьезно. А Поль для нее был всего лишь один из ее приятелей, и ничего
более.
Такие отношения мучили его и все чаще загоняли в мою комнатку, где он
мог излить душу. Терзаемый ревностью, он нередко истолковывал какое-нибудь
случайно брошенное ею слово, как зловещее доказательство ее неверности, но
при этом явно ожидал опровержений с моей стороны.
- Я ее поймал вчера вечером, - рассказывал он. - Она не знала, куда
глаза девать. Мы стояли у ворот после кино и разговаривали, и вдруг она
стала танцевать. Она это любит. Мы с ней выкидывали всякие антраша, она чуть
не задела мне кончиком туфли подбородок и вдруг говорит: "Помнишь тот вечер,
когда ты поцеловал мне ногу?"
- Что ж, это хороший признак, - заметил я, - значит, она вспоминает об
этом с удовольствием.
- Может, и так, - сказал Поль; он сидел на краю моей кровати, - да
только я никогда не целовал ей ногу. Она забыла, понимаешь? Это кто-то
другой целовал е
─Ёрьр