╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
Услышав это, я тоже обозлился, но моя злость была направлена против
него.
- Сейчас я вам все доложу по порядку, - сказал я. - Слушайте
внимательно. В одном случае при покупке был выдан чек, в другом - чека не
было, в третьем - покупатель купил домашние туфли и банку сапожного крема,
однако в чеке указаны только домашние туфли.
Я проверил список проданных Карлсоном товаров и установил, что в первый
день посещения контролером магазина в выручке недоставало десяти шиллингов;
на следующий день - пятнадцати шиллингов шести пенсов, на третий - одного
шиллинга.
Как же образовалась эта недостача? Карлсон просто-напросто присвоил
деньги. Но, взяв их, он все же не пал так низко, как пали мы сами. Приемы,
которыми пользуются эти пройдохи контролеры, всегда одинаковы. Они приходят
в магазин с заранее обдуманным намерением толкнуть продавца на кражу.
На этот раз дело обстояло так. В первый день контролер покупает пару
ботинок за два фунта, а Карлсон указывает продажную цену в тридцать
шиллингов, то есть на десять шиллингов меньше. Настоящая цена этой пары
именно тридцать шиллингов, и контролеру это известно. Он прекрасно знает,
что в наших магазинах самые лучшие мужские ботинки стоят тридцать шиллингов,
но он настаивает: "Нет ли у вас пары подороже?" Заметьте - не лучше, а -
подороже.
Поскольку фирма поощряет "надбавки" - вы ведь отлично знаете, что
продавщицам выплачиваются комиссионные за обувь, проданную по ценам выше
установленных, - поскольку наша фирма поощряет это, Карлсон достает точно
такую же пару ботинок и говорит покупателю, что это - ботинки лучшего
качества и стоят они два фунта. Он ни в коем случае не хочет упустить
покупателя.
Контролер хватает ботинки за эту цену, а Карлсон лишние десять
шиллингов кладет себе в карман. Тут Карлсон опередил нас, - он украл десять
шиллингов, которые, если бы не он, украли бы мы.
В следующий раз эта ищейка не дожидается чека, У него, видите ли, нет
времени.
"Нет, не надо чека, спасибо. Я тороплюсь на поезд".
В результате у Карлсона оказываются нигде не записанные пятнадцать
шиллингов и пять пенсов, - он берет их себе.
В третий раз Карлсон выписывает контролеру чек за домашние туфли; тот
уже уходит, но вдруг вспоминает о креме: "Ах, совсем забыл - дайте мне две
банки сапожного крема!" Контролер не ждет, чтобы стоимость крема вписали в
чек, и Карлсон кладет в карман и этот шиллинг.
Вся беда в том, что Карлсона соблазнили опуститься до нашего уровня, до
уровня администрации, и он не выдержал искушения. Карлсона надо было
предупредить, чтобы возможность воровать он предоставил нам. Мы -
специалисты этого дела, он - только жалкий любитель.
- Что вы несете, черт бы вас подрал?! - закричал Фулшэм, вставая.
- Я говорю дело, - возразил я. - Мы все катимся под гору - Карлсон, вы,
я - так какого же черта! Вы его уволите, но ведь и наш черед близится.
Давайте будем искренни хоть раз!
Но по какой-то непонятной причине гнев Фулшэма уже иссяк. Напряжение
его спало, и он вдруг улыбнулся мне, как наивному ребенку.
ГЛАВА 15
Стоило только нашей "Модной обуви" получить крупный заказ, как мистер
Фулшэм немедленно проникался верой в будущее. Фургон, нагруженный коробками
с обувью для отправки розничным торговцам, становился в его глазах символом
процветания; в такие минуты мистер Фулшэм пружинистой энергичной походкой
шагал по фабрике, с особым удовлетворением останавливаясь перед полками с
готовым товаром.
Но когда я входил в его кабинет с бухгалтерскими книгами, лицо Фулщэма
выражало глубокое недовольство,
Отчеты, которые я приносил, показывали убыток на заказах по
предложенным им расценкам, и это неизменно раздражало его.
- Ну, что там опять? - хмуро встречал он меня.
Он часто не соглашался с моими цифрами и предпочитал обсуждать значение
заказа для фирмы, а не убыток, неизбежный при пониженных ценах.
- Если Картер идет на это, мы тоже пойдем, - заявлял Фулшэм.
Признаться, я подозревал, что соперничавшая с нами фирма Картера тоже
работала в убыток, продавая обувь по более низким ценам, чем ее конкуренты,
но эта фирма была мощнее нашей и могла позволить себе продавать товар ниже
себестоимости "до лучших времен".
Фулшэм упорно цеплялся за эти слова. Они оправдывали его надежды на
будущее. Каждый внушительный заказ он рассматривал как конец кризиса и
наступление "лучших времен".
Он не терял веры в то, что в один прекрасный день все изменится, и
огромные правительственные заказы на сапоги для солдат, которые уже однажды
обогатили его, снова посыплются, как из рога изобилия.
- Новая война - вот что нам нужно, - как-то сказал он. - Тогда денег
было бы хоть завались. И мы ее дождемся.
Мне казалось невероятным, что существуют люди, готовые радоваться
войне; я ее ненавидел. Мысль о богатстве, построенном на страданиях и
смерти, вызывала во мне отвращение.
Не обманывало меня и периодическое увеличение заказов. Я видел
положение фирмы сквозь призму цифр. Заказы, которые казались Фулшэму
спасением, в моих книгах представлялись губительными.
Я понял, что банкротство "Модной обуви" неизбежно еще за год до того,
как оно грянуло, и старательно гнал от себя мысль о печальных последствиях,
которые принесет мне самому эта катастрофа. Я живо представлял себе, как
стою без гроша в кармане на перекрестке улиц, лишенный работы, лишенный
машины, привязанный к своей убогой комнате, так как у меня нет денег даже на
трамвайный билет.
Когда я впервые понял, что банкротство "Модной обуви" неотвратимо" я
поделился своими опасениями с Артуром, и тот неожиданно посоветовал мне
взять в аренду доходный дом.
- Тебе надо иметь жилье, из которого тебя не вышвырнут за неплатеж, -
сказал Артур. - Ведь ты можешь несколько лет просидеть без работы. А так,
ешь ты мало, можешь прожить и на десять шиллингов в неделю.
Мысль стать хозяином - пусть даже временным - доходного дома была
неприятна. Эта профессия представлялась мне паразитической. Я считал, что
хозяин и жильцы обязательно должны быть враждебно настроены друг к другу,
как бы они ни старались замаскировать свои чувства. Мне предназначается роль
сурового угнетателя, им - затаивших злобу жертв.
Кроме того, в этом случае я как бы становился на сторону тех самых сил,
против которых энергично восставал прежде; выступал в поддержку нездоровых
общественных отношений, способствовавших нищете и лишениям, столь хорошо мне
знакомым.
С другой стороны, я ясно сознавал, что найти новую работу будет
невозможно, а ведь я должен буду как-то жить до того времени, пока смогу
зарабатывать хлеб писательским трудом.
Я пытался закрыть глаза на то, чем в действительности является шаг,
который я собрался сделать. Я рисовал себе идиллические картинки: после
банкротства "Модной обуви" я пишу в своей уютной комнате или принимаю
друзей. Квартиранты улыбаются мне, возвращаясь с работы. Они в срок приносят
мне квартирную плату, а потом пьют у меня чай. А там, глядишь, вернутся
хорошие времена, и я с выгодой для себя уступлю кому-нибудь право на аренду
дома.
Желая спустить меня на землю, Артур пробовал рассказывать истории о
квартирантах, которые ссорились и дрались по ночам, но я, хоть и слушал его
внимательно, считал, что все это может случиться в его доме, но никак не в
моем.
И все же Артур видел в аренде дома единственный выход для меня. Дом,
который арендовали они с Флори, кормил их обоих. Только значительно позднее
я понял, что это было всецело заслугой Флори. Она была неумолима, деловита,
очень трудолюбива и никогда не заводила дружбы со своими квартирантами.
Флори каким-то особым чутьем сразу догадывалась, что жилец намерен
сбежать, не уплатив за квартиру. Неожиданная любезность, которая должна была
усыпить бдительность хозяйки, заставляла ее немедленно настораживаться.
Квартирант - говорила она, - который уходит на работу с полным чемоданом и
возвращается без него, просто понемножку выносит свои вещи, с таким
расчетом, чтобы последний сверток был совсем легким и не возбуждал
подозрений.
Флори не раз перехватывала жильцов - даже если побег происходил
глубокой ночью, - и требовала хотя бы частичной оплаты счета, а заодно и
новый адрес квартиранта. Очень немногим удавалось обвести ее вокруг пальца.
Я же хорошо знал горькие обстоятельства, которые толкали квартирантов на
такие поступки, и понимал, что вряд ли смогу справиться в подобных случаях.
Вскоре Артур нашел дом, который сдавался в аренду.
Напротив вокзала Альберт-парк под острым углом сходились две улицы, и
на стыке их, заполняя все пространство между ними, стоял двухэтажный
кирпичный дом. Острие угла занимал крохотный треугольный газон, а дом,
начинавшийся сразу за газоном, расширялся в глубину, точно следуя линиям
ограничивающих его улиц; позади него находился небольшой дворик с железной
оградой.
На одну улицу дом выходил глухой кирпичной стеной, подпиравшей шиферную
крышу. Вход был с другой улицы. Там, прямо напротив тяжелой громыхающей
калитки, находилась верандочка, выложенная разноцветными плитками и
украшенная витыми чугунными столбиками.
Когда-то входная дверь была окрашена в зеленый цвет, но дожди и
ржавчина расписали ее темным мозаичным узором, покрыли паутиной трещин,
сквозь которые проглядывало старое дерево.
В центре двери торчал массивный бронзовый шар, заменявший ручку, по
бокам были вставлены витражи с матовыми розами. На веранде многих плиток не
хватало, и в углублениях скапливалась пыль и сухие листья.
Окна верхнего этажа скрывал балкон с резной чугунной решеткой. Балкон
этот шел и вдоль усеченной части дома, выходившей на треугольную лужайку.
Плата за аренду этого дома была три фунта десять шиллингов в неделю. В
нем размещались четыре квартирки: каждая - комната с кухонькой. Плата за все
четыре квартирки могла составить шесть фунтов десять шиллингов в неделю.
Уборная была только одна, и та во дворе. Единственная ванная комната
находилась на втором этаже против лестницы.
Одну из этих квартирок я намеревался занять сам и мог рассчитывать
поэтому лишь на четыре фунта пятнадцать шиллингов в неделю, при условии, что
остальные три квартиры будут сданы.
Двадцать пять шиллингов в неделю, остающиеся у меня после взноса
арендной платы, должны были, казалось, обеспечить мне безбедное
существование, когда я потеряю работу. Мне не приходило в голову, что я
должен буду покупать кухонную посуду, постельное белье и многие другие вещи,
пришедшие в негодность или украденные жильцами. Двадцать пять шиллингов
представлялись мне незыблемым доходом; они лежали у меня в кармане. Я мог
тратить их, как мне вздумается.
За право на аренду дома и за мебель нужно было уплатить сто фунтов. Я
взял эти деньги в долг у моей сестры Джейн, которая работала сиделкой в
деревенской больнице; она без разговоров отдала мне все свои сбережения.
Я внес агенту эти сто фунтов и стал хозяином мебели и всякой домашней
утвари, находившейся во всех четырех квартирках. Агент настоял на том, чтобы
я проверил и принял по описи имущество этих квартир.
Квартира э 1.
Кухня:
4 ножа
4 чайные ложки
4 вилки
6 кастрюль
1 газовая плита и так далее, целая страница.
Затем следовала опись вещей в спальне (она же гостиная):
1 кресло
4 одеяла
4 простыни
1 пуховое стеганое одеяло
2 медных подсвечника
1 фарфоровая статуэтка (пастушка - одна рука отбита)
3 картины
2 ночных горшка.
Список, отпечатанный на машинке, аккуратно перечислял предмет за
предметом. Казалось невероятным, что я - обладатель такого количества вещей.
У меня мелькнула мысль, что, по всей вероятности, в мире очень мало людей,
имеющих сразу восемь ночных горшков.
Я терпеливо проверял и отмечал галочкой каждый предмет. Агент
предупредил меня, что, сдавая комнату, я каждый раз обязан буду проделывать
эту процедуру. Каждый новый жилец должен подписать опись, прежде чем займет
квартиру, а при выезде жильца я должен принять от него все предметы по этой
описи.
Агент, благочестивого вида человек, с опущенными уголками рта и
смиренным выражением лица, сказал:
- Вы оградите себя от краж, если будете добросовестно проделывать это.
Я твердо решил быть добросовестным и с благодарностью потряс ему руку.
Он ответил слабым рукопожатием и выжидающе посмотрел на меня, но поскольку я
понятия не имел, какой ответ ожидается от меня по правилам его ордена, то
агент явно остался мной недоволен.
- Я буду приходить к вам за арендной платой по пятницам, - сказал он на
прощанье.
Когда я стал арендатором этого дома, занята в нем была только одна
квартира - на нижнем этаже, через коридор от меня.
Жили в ней мистер и миссис Персиваль Скрабс. Мистер Скрабс был бледен и
худ, как стебелек травы, выросший под кадкой. У него были сутулые плечи, а
шея, не выдерживавшая тяжести головы, была согнута под прямым углом.
Разговаривая, он то и дело кивал головой, словно сам себе поддакивая.
Висевшие на нем пиджак и брюки пестрели затеками от пятновыводителей;
ботинки его, хоть и сильно потрескавшиеся, были начищены до блеска.
Мистер Скрабс служил кладовщиком на складе, но никогда не говорил о
своей работе. Охотнее всего он говорил о своей жене, о ее слабом здоровье и
о неизбежности ее ранней смерти, а также о том, как тяжело ему сознавать все
это.
- Она очень хрупкая, болезненная женщина, - сообщил он мне в передней,
стоя около жардиньерки, сделанной в виде витого столбика из черного дерева,
поддерживавшего окованный медью ящик для растений, в который мистер Скрабс
осторожно стряхивал пепел своей сигареты. - У нее язва желудка...
Это сообщение, естественно, требовало нескольких секунд сочувственного
молчания. Выждав положенное время, он продолжал:
- Мою жену нельзя волновать; это убьет ее. Помните об этом, пожалуйста,
мистер Маршалл.
Столь серьезное предостережение, сопровождавшееся намеком на то, что на
меня возлагается некая ответственность, заставило меня задуматься.
- Но чем же я могу ее взволновать? - спросил я. Это был вопрос честного
человека, готового защитить слабое существо, однако быстрый взгляд,
брошенный на меня мистером Скрабсом, свидетельствовал, что он сомневается -
так ли это.
Мы поглядели друг другу в глаза, - причем я изо всех сил стремился
сохранить простодушно-наивное выражение, с которым задал свой вопрос, хотя
это было нелегко.
Однако я выдержал испытание.
- Если будете скандалить с ней, - сказал он.
- О!.. - только и мог воскликнуть я.
С минуту мы очень тихо стояли друг против друга, потом повернулись и
быстро разошлись в разные стороны: он - в свое окруженное печальной тайной
жилище, а я - в кухню, где довольно долго стоял перед шкафчиком и,
уставившись на треснутую чашку, размышлял о язвах желудка.
Встретился я с миссис Скрабс только на следующий день - вернее, я
оказался в поле наблюдения одного ее глаза. Глаз этот смотрел на меня в
щелку приотворенной двери ее квартиры, за которой смутно намечалась половина
лица. Я невольно обернулся, успев поймать ее взгляд прежде, чем она
отскочила от двери.
Потом я очень часто видел и хорошо узнавал этот глаз. Он появлялся в
просвете между матовыми розами парадной двери, когда я шел провожать домой
кого-нибудь из своих знакомых девушек и железная калитка с грохотом
захлопывалась за нами. Глаз миссис Скрабс с самых выгодных позиций наблюдал
за моими уходами и возвращениями, прикидывал, что и как, делал определенные
выводы и своим заключениям явно радовался.
Жизнь миссис Скрабс заключалась в наблюдении за жизнью других людей. Ее
ничуть не интересовали людское благородство и великодушие, она старательно
выискивала в жизни окружающих все скандальное, порочное, неприятное, это
было ее утешением и духовной пищей. Когда она говорила об "интрижках"
жильцов, в ней с новой силой разгоралось желание жить. Миссис Скрабс,
вероятно, зачахла и умерла бы в атмосфере благопристойности.
Первый мой разговор с миссис Скрабс состоялся у подножия лестницы; я с
трудом спускался, неся щетку и банки "Изиуорк" - коричневой мастики для
пола, которой я обычно натирал деревянные ступеньки лестницы по обе стороны
ковровой дорожки.
Надо сказать, что лестницы во всех домах Мельбурна натирались в те
времена мастикой "Изиуорк". После многолетнего наслоения мастика лежала
пластами; случалось, я ножом отковыривал кусочек такого пласта - он был
похож на плитку шоколада.
- Я люблю чистоплотных людей, - сказала миссис Скрабс.
Ей нравилась мастика "Изиуорк", я ее терпеть не мог.
Она начала разговор с заявления, что ее зовут миссис Скрабс и что у нее
язва желудка.
- Да. Ваш муж говорил мне об этом, я очень огорчен, - сказал я. -
Надеюсь, вы скоро поправитесь.
- Я никогда не поправлюсь, - ответила она, и я вдруг живо представил
себе миссис Скрабс ночью, когда жильцы безгрешно спят, и тишину не нарушают
крадущиеся шаги, которые могли бы питать лихорадочное воображение этой дамы
и не дать ей впасть в отчаяние и зачахнуть.
Это была очень худая, почти бесплотная женщина с плоской грудью,
похожая на насторожившуюся птицу. Одевалась она во все черное и выглядела
старше своих лет, - как мне кажется, ей было лет сорок.
Желая расположить к себе, она огорашивала собеседника тем, что сообщала
ему доверительно про кого-нибудь разные гадости, в надежде встретить
понимание и сочувствие. Она пригревала единомышленников, - возмущалась
вместе с ними вероломством других и возбуждала в них подозрительность по
отношению к окружающим.
Впрочем, такого рода союзы обычно бывали кратковременными. Осуждающий
взгляд ее неизменно обращался на тех, кто только что поддерживал ее и
разделял ее возмущение, и тогда они, в свою очередь, переходили на положение
обвиняемых.
- Я не какая-нибудь сплетница, мистер Маршалл. Я - порядочная женщина,
это знают все. Я всегда держусь в стороне. Перси, мой муж, постоянно
повторяет: "Не сиди ты все время дома, гуляй, побольше встречайся с людьми".
Ему легко говорить, мистер Маршалл, у него нет язвы желудка. А у меня есть,
и мне приходится быть осторожной. Да, я держусь в стороне от всех и не
вмешиваюсь в чужие дела, но чего только я не насмотрелась в этом доме,
мистер Маршалл. Уму непостижимо! Я видела замужних женщин, подумайте только
- замужних! Правда, мужья их... не буду договаривать, сами понимаете! Но я
сама видела, как эти женщины по ночам приводили мужчин в свои спальни. И,
боже мой! - что они только не выделывали! - пьянствовали, хохотали,
развратничали - отвратительно, позор, вот что это такое! Да, да, да,
отвратительно!
Я - порядочная замужняя женщина, мистер Маршалл, и я не могу рассказать
вам обо всем, что делается тут, это слишком неприлично. Но предупредить вас
я считаю себя обязанной: вам следует быть очень осторожным в выборе жильцов.
Ведь люди просто приходят, спрашивают - не сдается ли комната, а вы даже не
знаете, что они собой представляют.
Я видела, как у одной женщины за одну ночь перебывало четверо мужчин, а
ко