и  всех недоучившихся,  всех Омэ
{Прим.  стр.  114} и что-то сказать в их оправдание... Конечно, бедняги дают
достаточно поводов  для  насмешек,  потому  что  им  не  удалось  подкрепить
настоящими знаниями свои  инстинктивные сомнения;  в  то  же  время  простой
здравый смысл  и  душевное равновесие неотвратимо влекут их  к  тому  ясному
ответу на волнующие их вопросы, который дает наука.
     Жан.  Да,  это  верно.  Что  касается верующих,  то  они,  естественно,
пополняются за счет консервативных классов:  крестьян и буржуазии. Крестьяне
живут вдали от  городов,  в  обстановке,  которая веками не  меняется и  где
традиции сохраняются сами собой.  А  буржуа последовательно противодействует
любому движению вперед;  он заинтересован в том,  чтобы сохранить незыблемым
существующий порядок; буржуа особенно привержен католической церкви, ибо она
уже  многие  столетия  обуздывает  требования обездоленных слоев  населения;
кроме того,  буржуа привык объяснять жизнь при помощи готовых формул,  и его
благосостояние  будет   поколеблено,   если   он   позволит  подвергнуть  их
сомнению...
     Но  между этими ясно  очерченными лагерями находится еще  большое число
колеблющихся,   терзаемых   мучительным  противоречием  между   требованиями
собственной логики...
     Раздается стук.
     (Раздраженно.) Войдите!
     Коридорный. Here is the mail, sir [Почта, сэр (англ.)].
     Жан. Положите туда, пожалуйста.
     Коридорный оставляет почту и выходит.
     (Продолжая шагать по комнате.)... Колеблющиеся... терзаемые мучительным
противоречием между  требованиями собственной  логики  и  унаследованным ими
тяготением к  таинствам.  Именно  эти  люди  и  придают  кризису  религии  в
современной Франции  его  смутный...  и  болезненный характер...  смутный...
болезненный...
     Внезапно взгляд его падает на пачку газет и писем, лежащих на столе; он
узнает почерк г-жи Пасклен.
     Ты разрешишь?
     Он распечатывает письмо:

     "Бюи-ла-Дам, 14 января.
     Дорогой Жан! Вчера Сесиль родила девочку..."

     Он останавливается.  Глаза застилает туман;  прошлое властно овладевает
им...

     "... Она просит сообщить об этом тебе и передать, что если ты пожелаешь
увидеть ребенка,  то можешь приехать. Могу прибавить, что мой дом открыт для
тебя, как и раньше, в любое время. Ты, быть может, уже понял, что вступил на
неверный  путь,  и  хочешь  хотя  бы  немного  облегчить страдания,  которые
причиняешь Сесили и мне. Ты застанешь нас такими же, какими оставил, уезжая:
готовыми все забыть в тот самый день, когда ты признаешь свое заблуждение.
     М. Пасклен".

     Зежер. Какая-нибудь неприятность?
     Жан.  Нет,  нет.  Итак, я продолжаю. На чем я остановился?.. (Голос его
прерывается.  Огромным усилием воли он берет себя в  руки.)  Будьте любезны,
прочтите написанное, госпожа Давид.
     Г-жа  Давид.   ...большое  число  колеблющихся,  терзаемых  мучительным
противоречием между  требованиями собственной  логики  и  унаследованным ими
тяготением к  таинствам.  Именно  эти  люди  и  придают  кризису  религии  в
современной Франции...
     Но  Жан,  сидя на  одном из чемоданов,  стоящих в  номере,  слышит лишь
глухое и неясное бормотание.


V

     Станция в Бюи-ла-Дам.
     Жан выходит из вагона. Его никто не встречает.
     В  омнибусе с дребезжащими стеклами он медленно,  в полном одиночестве,
едет  в  город.  С  тяжелым  сердцем смотрит по  сторонам.  Улицы.  Знакомые
вывески.   Все  по-старому.   Город  словно  возникает  из-за  туч,  которые
сгустились за  прошедшие  несколько  месяцев,  возникает,  как  воспоминание
далекого детства...
     Жан  зябко кутается в  толстое дорожное пальто,  хранящее соленый запах
моря.
     Дом заперт.
     Незнакомая нянька открывает ему дверь.  Он  проскальзывает внутрь,  как
вор.
     На лестнице он останавливается,  вцепившись рукой в перила,  раненный в
самое сердце криком новорожденного.
     Овладев собой, поднимается на площадку.
     Где-то распахивается дверь.
     Г-жа Пасклен. А, это ты?.. Входи.
     Сесиль в постели. Ребенка в комнате нет. В камине шумно полыхает огонь.
Г-жа Пасклен закрывает за Жаном дверь. Он подходит к постели.
     Жан. Здравствуй, Сесиль.
     Она смущенно улыбается в ответ. Он наклоняется, целует ее в лоб.
     Жан. Девочка... здорова? Сесиль. Да. Жан. А ты?..
     Госпожа Пасклен стоит рядом. Жан чувствует на себе ее тяжелый взгляд.
     Когда это произошло?..
     Сесиль. В понедельник вечером.
     Жан (считая по пальцам).  Шесть дней назад. (Пауза.) Я получил письмо в
четверг. Я был там нужен... Уехал сразу, как только смог...
     Молчание.
     Ты очень страдала? Сесиль. О, да...
     Снова молчание.
     Г-жа Пасклен (внезапно). Ты будешь сегодня обедать здесь?
     Жан. Но... да... я думал...
     Г-жа  Пасклен (с  едва  заметной ноткой удовлетворения).  Останешься на
несколько дней? Жан. Если позволите... Г-жа Пасклен. Хорошо.
     Она выходит распорядиться по хозяйству.
     Они остаются одни. Им неловко, на сердце у них тревожно.
     Их взоры встречаются, Сесиль заливается слезами. Жан снова склоняется к
ней, целует ее нежно и печально.
     Жан (вполголоса).  Я пробуду здесь,  сколько ты захочешь... До тех пор,
пока ты не поправишься... А потом...
     Он замолкает. Он не знает сам, что должен пообещать. Молчание.
     Сесиль  (очень  тихо,  с  отчаянием  в  голосе).  Ты  даже  не  захотел
поцеловать дочь!
     Но тут возвращается г-жа Пасклен с девочкой на руках.
     Г-жа Пасклен (Сесили). Мы забываем о времени из-за этого!
     Жан, который двинулся ей навстречу, получает "это" прямо в лицо.
     Он  знает,  что должен наклониться,  поцеловать своего ребенка.  Но  не
может...  отчасти  наперекор  теще,  отчасти  из-за  чувства  непреодолимого
физического отвращения.
     С деланной непринужденностью он треплет пальцем мягкую щечку, маленький
красный подбородок, запрятанный в мокрый нагрудник.
     Жан. Она очень мила...
     Он отходит.
     Его неотступно преследует один вопрос:  какое имя они дадут ребенку. Он
и не подозревает, что девочка уже записана в мэрии.
     Как ее назовут?
     Г-жа Пасклен (непререкаемым тоном). Ее зовут Мари.
     Жан  (словно  делая  усилие  для  того,  чтобы  запомнить трудное имя).
Мари...
     Он смотрит издали на незнакомую,  вздувшуюся от молока грудь, в которую
по-хозяйски вцепились крохотные пальцы ребенка. Смотрит на маленькое, быстро
сосущее тельце,  трепещущее жаждой жизни.  Смотрит на  Сесиль,  на  ее новое
лицо: бледное, полноватое, помолодевшее, - лицо прежней Сесили...
     Вдруг она меняет положение,  чтобы поддержать ребенка,  и он замечает у
нее на пальце кольцо... Они обручились; он возвращался из Парижа с маленьким
футляром в  кармане;  он застал Сесиль одну и опустился перед ней на колени,
чтобы от всего сердца надеть ей на палец это кольцо, это звено, эту цепь...
     Молодость,  нежность -  все позади...  О, как безумно, как искренне ему
хотелось дать счастье и самому насладиться им!..
     Он  приподнимает саван:  он  тревожит прах  двух влюбленных -  Сесили и
Жана.  Он  чувствует,  что  стал другим.  Она  тоже...  Теперь они оба такие
разные!
     Что делать?


VI

     Двадцать дней спустя.
     Комната Сесили.
     Сесиль. ...Я не согласна, Жан. Сесиль! Сесиль. Нет!
     Жан.  На тебя влияет мать. Возвратимся в Париж, одни, как можно скорее,
и я уверен,  что...  Сесиль. Я не уеду до крестин. Жан. Хорошо. Сесиль. И ты
будешь на них присутствовать.
     Молчание.
     Жан. Я уже сказал тебе: нет. Сесиль. Тогда можешь ехать один.
     Снова молчание.
     Сесиль  подходит  к  окну,  приподнимает занавес  и  стоит  неподвижно,
повернувшись к Жану спиной и прижавшись лбом к стеклу.
     Жан  (устало).  Послушай...  Мы  каждый  день  спорим...  Немые  сцены,
оскорбительные намеки,  потоки слез... Я больше не в силах сносить... Теперь
еще одна сцена. К чему все это?
     Сесиль не двигается.
     (Стараясь говорить спокойно.)  Надо избежать непоправимого...  Повторяю
тебе, я согласен продолжать нашу совместную жизнь, жить, как мы жили раньше.
Я даже готов пойти на уступки.
     Сесиль (оборачиваясь). Ты лжешь... Ты не идешь ни на какие уступки.
     Жан (печально). Как ты кричишь, Сесиль...
     Снова молчание.
     Напротив,  ты отлично знаешь,  что я готов на уступки, лишь бы изменить
положение,  в  какое мы попали.  И  вот доказательство:  если б я был один и
свободен, то избавил бы девочку от всякого влияния религии; я воспитал бы ее
таким образом,  чтобы ей не пришлось вести в будущем такую жестокую борьбу с
собственной совестью, какую пришлось выдержать мне...
     Сесиль (с дрожью). Замолчи, ты внушаешь мне ужас!
     Жан.  Я говорю о том,  что сделал бы, будь я один. Но нас двое, это наш
общий ребенок, у тебя такие же права на него, как и у меня, я помню об этом.
Я  не стану мешать тебе воспитывать девочку в  твоей вере.  Но лицемерить во
имя этого я отказываюсь. Уж на это, кажется, у меня есть полное право.
     Сесиль (непримиримо).  Нет,  нет,  нет!  Это  моя дочь,  у  тебя нет ни
малейших прав на  нее!  Я  их  никогда не  признаю!  Отныне ты  их полностью
утратил;  ведь  есть  же  дети,  у  которых отец  -  калека или  находится в
сумасшедшем доме.
     Жан  (растерянно).  Сесиль...  Неужели мы  так  далеки,  так безнадежно
далеки друг от друга.
     Сесиль.  О да,  безнадежно далеки!  Я устала бороться... Вся наша жизнь
была бы сплошной мукой...  Сегодня крестины; завтра - катехизис; послезавтра
- первое причастие...  Мне приходилось бы защищать ее от тебя - каждый день,
каждый час...  Защищать ее  от примера,  от позорного примера твоей жизни...
Нет,  нет,  у меня теперь только один долг:  спасти свою дочь,  спасти ее от
тебя.
     Жан. Чего же ты от меня хочешь?
     Сесиль подходит к нему с искаженным лицом.
     Сесиль.  Чего я хочу? Ах, боже мой, я хочу, чтобы все это прекратилось,
чтобы все это прекратилось!  Я не требую, чтобы ты стал таким, как раньше, я
не знаю,  способен ли ты еще на это,  думаю,  что нет... Но я хочу, чтобы ты
хотя  бы  не  высказывал публично  свои  ужасные  идеи!  Я  хочу,  чтобы  ты
присутствовал на крестинах своей дочери! Я хочу, чтобы ты обещал мне...
     Она разражается рыданиями,  шатаясь, делает несколько шагов и падает на
скамью для молитвы, закрыв лицо руками.
     (Плача.)...  что у  меня будет в  конце концов муж,  которого бы  я  не
стыдилась...  что у меня будет такой муж, как у всех женщин... что мы станем
жить, как живут в других семьях.
     Жан. Для себя я требую лишь такой же свободы, какую предоставляю тебе!
     Сесиль (поднимаясь, вне себя). Этого никогда, никогда не будет!
     Жан (после паузы). Что ж тогда будет?
     Она не отвечает.
     Выходя за меня замуж,  ты захотела взять от жизни больше,  чем в  силах
вынести!
     Сесиль. Это ты меня обманул! Ты мне солгал! Меня ты не можешь упрекнуть
ни в чем: я осталась такой же, какой была...
     Жан (пожимая плечами; едва слышным голосом). Разве можно быть уверенным
в  том,  как будешь мыслить впоследствии,  и принимать на себя в этом смысле
вечные обязательства?..
     Сесиль (слушает его с выражением ужаса). Отступник!
     Жан смотрит на нее, не говоря ни слова: какая пропасть между ними!
     Делает несколько шагов по комнате. Затем останавливается перед женой.
     Жан (решив идти до конца).  Что ж тогда будет? Сесиль, сжав лоб руками,
молчит.
     (Ледяным тоном.) Что ж тогда будет? Сесиль (кричит). Уходи! Уходи!
     Молчание.
     Жан (мрачно). Ах, Сесиль, не испытывай моего терпения...
     Сесиль (рыдая). Уходи!
     Жан. Что значит: "уходи"?.. Развод?
     Сесиль перестает плакать; отнимает руки от лица и со страхом смотрит на
Жана.
     (Засунув руки в карманы,  с недоброй усмешкой.) Ты думаешь,  достаточно
крикнуть "уходи!".  Ты, видно, не знаешь, что если женщина хочет жить как ей
заблагорассудится  и  сохранить  при  себе  ребенка,   необходим  процесс...
необходимо судебное постановление...
     Он продолжает говорить...  Но он уже почувствовал,  как,  наперекор его
воле,  наперекор его  словам,  его внезапно захлестывает волна неизведанной,
пьянящей  радости,  безграничное желание  близкой  свободы,  яростная  жажда
жизни!
     Он продолжает говорить... Но уже видит там, далеко впереди, то, от чего
больше не в силах отвести взгляд: он видит впереди... яркий свет!


VII

     12 февраля.
     "Дорогой господин Баруа!
     Я  рад  довести до  Вашего сведения,  что  в  результате моей последней
беседы с госпожой Баруа и госпожой Пасклен требования, защиту которых Вы мне
поручили,  были ими приняты во избежание бракоразводного процесса,  которого
эти дамы не хотят допустить любой ценой; мы условились о следующем:
     1.  Вы снова получаете полную свободу. Госпожа Баруа не намерена жить в
Париже и останется в Бюи, у своей матери.
     2.   Госпожа  Баруа  будет  воспитывать  дочь  по   своему  усмотрению,
соглашаясь выполнить поставленное Вами  условие о  том,  что  когда  девушке
исполнится восемнадцать лет, Вы сможете взять ее к себе на целый год.
     3.  Госпожа Баруа соглашается принять ренту в  12 000 франков ежегодно,
на  чем Вы особенно настаиваете.  Однако она твердо решила ничего не тратить
из  этой суммы ни  на  себя,  ни  на  содержание ребенка,  но откладывать ее
полностью на имя дочери.
     Это  требование возбудило долгие  споры.  Госпожа Баруа  согласилась на
него лишь для того,  чтобы избежать судебного процесса,  а также ввиду моего
категорического заявления,  что  для Вас оно является непременным.  Обе дамы
пожелали по  крайней мере отсрочить принятие этого требования,  чтобы я  мог
поставить Вас в  известность о  точных размерах суммы,  которую Вы теряете в
связи  с  отказом  от  существенной доли  Ваших  доходов (которые сократятся
приблизительно до  5000  франков в  год).  Чтобы  избежать бесполезной траты
времени, я заверил их, что уже обращал Ваше внимание на этот пункт, но Вы не
согласились изменить свои условия.
     По  просьбе госпожи Баруа я  передал ей  запись всех  вышеперечисленных
обязательств.
     Полагаю,  что я тем самым выполнил возложенную Вами на меня миссию так,
как Вы того желали.  Прошу принять уверения в моем глубоком уважении; всегда
готовый к Вашим услугам
     Мужен, нотариус в Бюи-ла-Дам".


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

"СЕЯТЕЛЬ"


I

     "Господину Л. Брэй-Зежеру Отель де Пэн, Аркашон.
     Париж, 20 мая 1895 года.
     Дорогой друг!
     Благодарю тебя,  хотя и с опозданием, за участие, которое ты проявил ко
мне  во  время последних событий моей  жизни.  У  меня почти совсем не  было
времени:  какой  бы  простой ни  казалась жизнь человека,  лишь  порвав узы,
приковывавшие его  к  прошлому,  к  внешнему миру,  можно понять,  насколько
крепки эти невидимые нити, коварные, как паутина. Целых два месяца я боролся
яростно и отчаянно, я разбил все цепи, и вот я свободен!
     Ты  не  можешь себе  представить,  что  я  испытываю,  "  испуская этот
победный клич, ибо ты неукротим и за всю свою жизнь не знал никаких пут.
     Свободен!
     Я  добился свободы в  расцвете сил;  и  я  полон мужества после долгого
рабства,  после двух последних лет, в течение которых я, хотя и неосознанно,
но  упорно желал освобождения.  Она  пришла,  наконец,  эта  свобода,  она -
целиком моя,  я сжимаю ее в своих объятиях, я обладаю ею, я приобщаюсь к ней
со всею страстью, на какую способен, я соединяюсь с нею навсегда.
     Я никому не оставил своего адреса и живу один,  как барсук в норе.  Вот
уже несколько недель,  как я  не  видел никого,  не слышал ни одного голоса,
который напомнил бы мне о прошлом!
     Я  впитываю в  себя все  окружающее...  Чудесная весна проникает в  мою
комнату,  заливает меня солнцем, окутывает свежими запахами, красотой! Я еще
никогда не ощущал ничего подобного...
     Не  пиши  мне,  дорогой друг,  позволь мне  насладиться одиночеством до
осени. Но не сомневайся в моей дружбе и преданности.
     Жан Баруа".


II

     Ноябрь.
     Узкая входная дверь старого дома на улице Жакоб.
     - Здесь живет господин Баруа?
     - Пятый этаж. Увидите дощечку.
     Ветхая, плохо освещенная лестница.
     На площадке пятого этажа три одинаковых двери; перед каждой коврик.
     Зоркие глаза Арбару бегают в темноте по притолокам,  наконец он находит
дощечку и читает:

     Жан Баруа,
     доктор медицины, магистр наук,
     преподаватель коллежа Венцеслава,
     Бульвар Мальзерб, 80.

     (Последние две строчки зачеркнуты карандашом.)

     Арбару звонит.
     Баруа. Ты первый, входи!..
     Жану Баруа тридцать лет.
     Здоровая полнота  молодости.  За  последние несколько месяцев лицо  его
преобразилось:  раньше озабоченное выражение не  покидало его ни  на минуту,
теперь оно сияет,  как небо после дождя.  Оно дышит энергией и радостью:  он
свободен, уверен в своих силах, страстно верит в будущее.
     Светлая и холодная комната.  На стенах - еловые полки с книгами. Резкий
свет газового рожка в стеклянном шаре. Соломенные кресла.
     На  камине слепок со скульптуры Микеланджело:  скованный пленник {Прим.
стр. 127} силится вырвать из глыбы наболевшее тело, непокорные плечи.
     В  глубине -  низкая  дверь,  ведущая в  маленькую комнату,  где  висит
одежда.
     Арбару. Я у тебя еще ни разу не был. Баруа. Шесть месяцев я прожил, как
медведь в берлоге...
     Арбару оглядывает стулья, расставленные полукругом, и губы его кривятся
в улыбке.
     У него тщедушное туловище карлика.
     Никто не  мог бы определить его возраст по безобразному,  но дьявольски
умному лицу.  Узкие скулы,  широкий лоб,  нижняя челюсть, поросшая рыжеватой
козлиной бородкой, вытянута клином. Острые уши фавна. Глаза и рот напоминают
щели,  прорезанные одним  движением шпателя в  куске  мягкого воска.  Взгляд
пронизывающий, пристальный, холодный.
     Арбару    -     библиотекарь    Арсенала.     Человек    необыкновенной
работоспособности.  Сначала занимался средневековым правом.  Затем  посвятил
себя изучению истории французской революции.
     Арбару. Я хотел поговорить с тобой наедине... Не думаешь ли ты, что нам
следовало бы заранее определить вопросы,  которые мы будем обсуждать сегодня
вечером вместе с остальными?
     Жан (подумав). Нет, зачем же.
     Арбару (мускулы его лица сокращаются и расправляются как пружина).  Вот
как! А все-таки...
     Баруа.   Сегодняшнее  собрание  -  одно  из  тех,  которые  носят  лишь
подготовительный характер.  Дело не в том,  к каким практическим результатам
оно приведет.
     Арбару. А в чем же?
     Баруа.  По-моему, дело в том, чтобы уже сегодня сердца различных людей,
которые придут сюда, слились в едином порыве... Главное, я бы сказал, в том,
чтобы мы почувствовали,  как всех нас охватывает общее стремление, рожденное
уже одним тем фактом, что мы собрались вместе.
     Арбару. Это от нас не зависит.
     Баруа (с живостью).  Ты прав, но у нас куда больше шансов создать такую
атмосферу,  если  наши  отношения  установятся сами  собой,  если  мы  будем
следовать  своим  побуждениям,   а   не  придерживаться  заранее  намеченной
программы. (Доверительно улыбаясь.) Оставим все как есть...
     Баруа  говорит не  спеша,  округлыми фразами,  как  человек,  привыкший
выступать перед аудиторией.  Он  не  повышает голоса,  но  его уверенный тон
приковывает внимание.
     Арбару  (пожимая  плечами).   Восторженная  болтовня...   Каждый  будет
излагать свои мысли...  Каждый будет по очереди читать лекцию другим... Пока
мы не спохватимся, что уже два часа ночи! Пропащий вечер...
     Жест Баруа,  означающий:  "А если бы и так?..  " Затем,  не отвечая, он
закуривает папиросу,  зажигая спичку быстрым, привычным движением. Твердым и
в  то  же  время задумчивым взглядом следит за  первым клубом дыма,  который
медленно рассеивается в прозрачном воздухе комнаты.
     Так