м,  что,
очевидно, нам навсегда придется отказаться от надежды иметь детей.
     Это тяжкое испытание причиняет ей жестокие душевные муки.
     Однако не семейные обстоятельства были причиной того,  что я  так редко
писал Вам.  Не  раз я  пытался взяться за перо,  но не делал этого,  так как
чувствовал  себя  настолько  далеким  от   общих  нам  когда-то  религиозных
убеждений,  что не знал,  как Вам об этом сообщить.  И  все же я  обязан это
сделать;  ведь мы, надеюсь, сохраним нашу дружбу, несмотря на расхождения во
взглядах.
     Моя вера прошла три важных этапа.
     Мне было пятнадцать лет,  когда я впервые почувствовал, что не все ясно
в этой основанной на откровении религии,  когда я понял,  что сомнение - это
не  греховная мысль,  от  которой просто отмахнуться,  что  оно неотступно и
настойчиво, повелительно, как сама истина, как острие, направленное в сердце
религии и заставляющее его истекать кровью.
     Мне  было  двадцать лет,  когда я  познакомился с  Baми  и  в  отчаянии
ухватился за Ваше примирительное истолкование католицизма.  Вы,  конечно, не
забыли,  дорогой друг,  с  какой надеждой я  ухватился за жердь,  которую Вы
протянули мне,  словно утопающему? Благодаря Вам я прожил несколько поистине
спокойных лет.  Поначалу моя  женитьба лишь  укрепила то,  что  сделали  Вы;
наблюдая непоколебимую веру своей жены, я, естественно, проникался уважением
к любым проявлениям религиозного чувства; Ваше символистическое истолкование
догматов открывало путь к компромиссу,  который был для меня необходим:  как
иначе мог бы я примириться с ортодоксальностью,  против которой мой разум то
и дело восставал.
     Но  спокойствие это  было  только внешним.  Во  мне  исподволь нарастал
неосознанный дух протеста.
     Что заставило меня вновь поставить все под сомнение?  Я и сам не вполне
это понимаю.
     Избранная  нами  позиция  не   могла  быть  твердой.   Символистическое
истолкование -  слишком  непрочная опора;  останавливаться на  этом  нельзя.
Отбрасывая все, что более не удовлетворяет требованиям современной мысли, мы
быстро разрушаем до  основания здание католицизма.  В  тот  день,  когда  мы
решаемся отказаться от буквального понимания догматов,  -  а как не прийти к
такому решению, если допустить, что не размышлять невозможно, - мы неизбежно
узакониваем  любые  толкования,  свободный  анализ,  свободомыслие  в  самом
широком смысле слова.
     Вы,  без  сомнения,  это почувствовали,  так же  как и  я.  Я  не  могу
поверить, что Вы все еще сохраняете душевный покой, опираясь на столь шаткое
основание.  Это -  всего лишь словесная игра,  лазейка...  Связь, которую Вы
установили между прошлым и  настоящим,  была  слишком ненадежна!  Как  можно
останавливаться на полпути к освобождению? Стремление сохранить католическую
религию  во  имя  ее  нравственного значения  и  влияния  на  некоторые слои
населения  -  дело  собирателя фольклора,  а  не  верующего!  Я  не  отрицаю
исторической роли христианства,  однако пора честно признать, что извлечь из
его  догматов что-либо живое уже невозможно,  по  крайней мере для тех,  чье
суждение остается свободным.
     Вот  почему я  скоро обнаружил,  что внушенная мне еще в  детстве вера,
атрибуты которой я так долго считал необходимыми,  постепенно стала для меня
чуждой.  В  результате  Вашего  благотворного влияния  на  мое  нравственное
развитие я  пришел к  окончательному отрицанию религии,  не испытав при этом
душевных мук.  Я обязан Вам тем,  что наконец-то могу бесстрастно взирать на
эти мертвые догматы, в которые когда-то вкладывал всю душу!
     Я  должен  упомянуть также  и  о  влиянии,  которое моя  педагогическая
деятельность в коллеже Венцеслава оказала -  хотя и косвенно -  на пересмотр
моих  религиозных воззрений.  Это  может показаться парадоксальным,  ибо  во
главе  коллежа  стоят  служители  церкви;  но  здешние  преподаватели  имеют
университетское образование, обучение носит сравнительно свободный характер;
мои лекции, например, не подвергаются никакому контролю.
     Я  добивался этой  кафедры,  не  отдавая себе достаточно ясного отчета,
какие трудности меня ожидают.  У  меня совсем не  было опыта выступать перед
аудиторией.  Но с  первых же лекций я  почувствовал,  как напряжено внимание
моих учеников, а это - признак, который не обманывает...
     Я  преподаю уже второй год,  а  их  любознательность не  ослабевает.  Я
посвящаю им все свое время,  я отдаю им -  могу это смело сказать -  лучшее,
что есть во мне.  Все,  что я черпаю из своих ежедневных занятий наукой,  из
своих размышлений,  я вкладываю в свои лекции.  Я хочу,  чтобы мои слушатели
получили от краткого общения со мной нечто большее,  чем знание определенных
научных  положений;   я   мечтаю  возвысить  их   нравственно,   развить  их
индивидуальность,  оставить неизгладимый след в их душах,  которые так легко
поддаются влиянию; и я надеюсь достичь результатов, достойных моих усилий.
     Так что преподавание не является для меня тем, чем Вы его, по-видимому,
считаете,  ибо  спрашиваете,  оставляет  ли  оно  мне  достаточно свободного
времени для других занятий. Чтение лекций для меня не служебная обязанность:
это -  моя радость,  смысл моей жизни, утешение во всех невзгодах. (И хотя я
не пишу о том, какую рану мое духовное освобождение нанесло нашему семейному
благополучию,  вы  легко догадаетесь,  что я  не  избавлен от  неприятностей
такого рода.)
     Такова моя жизнь,  дорогой друг. А как живете Вы? Надеюсь, я не огорчил
Вас, познакомив с моим нынешним образом мыслей.
     К  тому же я  всего-навсего осуществил на практике совет апостола Луки,
который Вам хорошо известен:
     "И никто не вливает молодого вина в  мехи ветхие;  а иначе молодое вино
прорвет мехи..."
     "Но молодое вино должно вливать в  мехи новые;  тогда сбережется и то и
другое".
     Крепко жму Вашу руку.
     Жан Баруа".

     "Господину  Жану  Баруа,  преподавателю  естественных  наук  в  коллеже
Венцеслава, Париж.
     Дорогой друг!
     Я  не  могу  Передать,  какое невыразимое удивление,  какое болезненное
чувство вызвало во мне Ваше письмо! Думается, Вы немало страдали, прежде чем
стали таким.
     Однако я  продолжаю верить в  Ваш здравый смысл и уповаю,  что Вы вновь
когда-нибудь вернетесь к  воззрениям менее  категорическим.  В  самом  деле,
перед человеком,  который,  подобно Вам или мне,  уже не находится во власти
безотчетной веры,  -  перед таким человеком лишь два пути: либо нравственная
анархия,  полное  отсутствие каких  бы  то  ни  было  правил  и  норм,  либо
символистическое истолкование религии,  позволяющее  примирить  традиционную
веру с  современным развитием науки и сохранить высокую и достойную уважения
систему  католицизма.   Одна   только  наша   религия  позволяет  объединять
устремления отдельных людей,  только она  может дать  моральным обязанностям
объективное обоснование; вне католицизма нет науки, нет философии, способных
дать исчерпывающее обоснование долгу каждого.
     К чему разрушать основы, к чему отрицать какую бы то ни было власть?
     Я отказываюсь, как и Вы, веровать не рассуждая; но следует ли из этого,
что надо отказаться от католицизма?  Ваш благородный Ренан {Прим.  стр.  74}
сказал:  "Сохраните от христианской религии все,  что можно исповедовать, не
веруя в сверхъестественное".
     Читая  Ваше  письмо,  я  пожалел,  что  Ваш  друг,  аббат  Жозье,  стал
миссионером и уехал.  Вам его, должно быть, сильно недоставало. Мне известна
его  строгая ортодоксальность;  однако он  бы  заметил,  что Вы  переживаете
нравственный  кризис,   и  сердце  подсказало  бы  ему  способ  оказать  Вам
действенную помощь.
     Предлагаю Вам также свою, дорогой друг, как я это уже однажды сделал; я
готов Вас всячески ободрить и  поддержать.  Надеюсь,  Вы  ее  не отвергнете.
Заканчивая письмо этим  пожеланием,  шлю  вам  уверения в  своей преданной и
верной дружбе.
     Герман Шерц.

     P.  S. Вы недостаточно внимательно читали евангелие: ведь главный смысл
заключен в стихе, следующем за приведенными Вами:
     "И  никто,  пив старое вино,  не захочет тотчас молодого;  ибо говорит:
старое лучше".

x x x

     "Господину    аббату    Шерцу,    преподавателю   биологической   химии
Католического института, Берн (Швейцария).
     Дорогой друг,
     Вы сравниваете мое освобождение с поступком школьника, взбунтовавшегося
против  надоевшей ему  опеки  учителя...  Правда,  со  времени  женитьбы мне
приходилось   сносить   более   частое   и    непосредственное   воздействие
ортодоксальной религии,  но  верьте мне,  я  не повиновался своим узколичным
чувствам,   когда   пришел  к   необходимости  отбросить  последние  остатки
католической веры.
     Вы  обманываете себя,  когда пытаетесь истолковать в  угодном Вам  духе
религию,   ясно   сформулированную  задолго   до   нас,   религию,   которая
безоговорочно  отвергает  и  заранее  осуждает  любое  толкование,  подобное
Вашему. Ибо церковь, чья нетерпимость вполне понятна, озаботилась изгнать из
своей общины,  где,  Вы  полагаете,  есть  место и  для  Вас,  всех верующих
наполовину, какими были мы оба (Вы остаетесь таким и до сих пор)...
     Уверенный тон  Вашего  письма  вынуждает меня  напомнить Вам  некоторые
параграфы  постановления  "Dei  filius"  ["Сын  божий"  (лат.)],   принятого
Ватиканским собором {Прим.  стр.  75}  в  1870  году;  на  мой  взгляд,  они
исключительно важны, и я только что переписал их для Вас:
     "Тот,  кто  не  считает книги священного писания,  перечисленные святым
Тридентским собором {Прим.  стр.  75},  целиком и полностью, во всех частях,
священными и каноническими или отрицает их божественное происхождение,  - да
будет предан анафеме!
     Тот,  кто утверждает,  будто чудес быть не может, и, следовательно, все
рассказы о  чудесах,  даже те,  что содержатся в  священном писании,  должно
рассматривать  как  басни  или  мифы;  что  в  подлинности  чудес  нельзя  с
уверенностью убедиться и  происхождение христианской религии не  может  быть
ими достаточно убедительно доказано, - да будет предан анафеме!
     Тот,   кто  утверждает,  будто  возможны  такие  обстоятельства,  когда
следует,  в зависимости от прогресса науки, придавать догматам, предписанным
церковью,  иной смысл, чем тот, какой в них вкладывала и вкладывает церковь,
- да будет предан анафеме!"
     И, наконец, следующие предельно ясные строки:
     "Ибо вероучение исходит от бога,  и ум человеческий не может подвергать
его  усовершенствованию подобно философской доктрине;  оно  было вручено как
божественный дар супруге Христовой,  дабы та  верно хранила его и  неуклонно
проповедовала.  А  посему  следует постоянно придерживаться смысла священных
догматов, которые святая матерь церковь определила раз и навсегда, и никогда
от него не отклоняться под предлогом или во имя научного мышления,  будто бы
стоящего выше этих догматов".
     Итак, дорогой друг, церковь не приемлет нас в свое лоно.
     Зачем  же   цепляться,   повинуясь  какому-то   неразделенному  чувству
сентиментальной нежности, за юбку старой кормилицы, которая оттолкнула нас и
считает преступными все наши попытки остаться с нею?
     Поразмыслите еще  раз  обо  всем этом.  Уверен,  что рано или поздно Вы
будете думать так же,  как я.  Вы обнаружите, что прошли лишь половину пути,
ведущего к свету, и завершите его одним броском.
     Жду Вас на свободе, на вольном воздухе.
     Примите, дорогой друг, уверения в моей преданности.
     Жан Баруа".


II

     Спальня; раннее утро.
     Жан  открывает глаза и  щурится от  света,  проникающего в  щель  между
занавесями.
     Жан (зевая).  Который час?  Сесиль (ясным голосом).  Половина седьмого.
Жан. Не слишком поздно... Ты дурно спала? Сесиль. Нет, дорогой.
     Он  отвечает  равнодушной улыбкой  и  свертывается калачиком в  глубине
кровати.
     Сегодня суббота... У тебя утром нет лекций?
     Жан. Нет.
     Сесиль (нежно). Милый... Я хочу о чем-то попросить тебя...
     Жан. О чем?
     Молчание.  Она прижимается к нему, как в былое время, кладет голову ему
на плечо и замирает.
     Сесиль. Послушай. Жан. Ну, что?
     Сесиль. Ты не рассердишься, скажи?.. Ведь ты не захочешь огорчить меня?
     Жан "приподнимается на локте и с беспокойством смотрит на нее. Он знает
этот упрямый, завуалированный нежностью, взгляд.
     Жан. Что еще случилось?
     Сесиль. Ну, если ты начинаешь в таком тоне...
     Жан. Хорошо, хорошо, говори. Что случилось?
     Она  не  любит,  когда ее  принуждают.  На  ее  губах появляется кислая
улыбка. Мгновение она колеблется, потом решается.
     Сесиль. Ты не можешь мне в этом отказать... Жан. В чем дело?
     Сесиль. Так вот... Ты знаешь, что все эти девять дней я молюсь...
     Жан (с помрачневшим лицом). Нет. Сесиль (растерянно). Ты этого не знал?
Жан. Разве ты мне говорила? Сесиль. Ты должен был сам заметить...
     Молчание.
     Жан  (холодно).   Девять  дней?..   Зачем?..   Чтобы  иметь  ребенка?..
(Молчание.) Вот до чего ты дошла!
     Сесиль бросается мужу на грудь, закрывая ему рот быстрым, почти грубым,
поцелуем.
     Сесиль (говорит ему прямо в лицо,  с неожиданной силой).  Милый, милый,
не говори ничего,  позволь...  Видишь ли,  я  твердо верю,  моя мольба будет
услышана... Но надо, чтобы и ты тоже... Я многого не прошу: пойдем вечером в
церковь Нотр-Дам-де-Виктуар. Только один раз, на девятый день...
     Она отстраняется и,  не выпуская мужа из объятий,  смотрит на него; Жан
грустно качает головой.
     Жан (мягко). Ты хорошо знаешь...
     Сесиль (закрывая ему рот пылающей рукой). Молчи... Молчи...
     Жан. ...что это невозможно.
     Сесиль (вне себя).  Да  замолчи же!  Не говори ничего...  (Прижимаясь к
Жану, не глядя на него.) Ты не можешь отказать мне в этом... Ребенок, только
подумай,  дорогой,  у  нас ребенок...  наш!..  Ты будешь только сопровождать
меня, ничего не будешь делать, ничего не будешь говорить; это такой пустяк!
     Молчи, не возражай: ты обещаешь, да?
     Жан (холодно). Нет. Этого я сделать не могу.
     Молчание.
     Внезапно Сесиль разражается рыданиями.
     Жан (раздраженно). Не плачь, пожалуйста, это ни к чему не приведет...
     Она старается удержать слезы.
     (Беря ее за руки.) Понимаешь ли ты,  на что меня толкаешь? Ты настолько
ослеплена, что не видишь всей отвратительности этого поступка.
     Сесиль (задыхаясь). Что тебе стоит? Ведь я так тебя прошу.
     Жан.  Слушай, Сесиль, ну, поразмысли хоть немного. Ты знаешь, не правда
ли,  что я не верю в действенность этой молитвы, этих свечей. Стало быть, ты
хочешь заставить меня участвовать в комедии?
     Сесиль (в слезах). Что тебе стоит... Ведь я так тебя прошу...
     Жан.  Как могла ты подумать,  что я соглашусь?.. Разве ты не понимаешь,
что твоя просьба - после наших тягостных споров - унижает нас обоих?
     Сесиль (все еще рыдая). Ведь я так тебя прошу.
     Жан (резко). Нет.
     Сесиль устремляет на него растерянный взгляд. Молчание.
     (Угрюмо.) Я объяснял тебе много раз...  Лучшее,  что во мне есть -  это
искренность моих сомнений.  Я  придаю такое большое значение всякой истинной
вере,  что даже из  жалости не стану притворяться,  будто верую.  Ты ничего,
ничего не понимаешь в том, что я испытываю!
     Сесиль (живо). Но вечером ты никого не встретишь...
     Жан не сразу понимает смысл ее слов. Он смотрит на нее долгим взглядом:
сначала удивленно, затем горестно.
     Жан. И это ты приводишь такие доводы?
     Они лежат,  так тесно прижавшись,  что дыхание их  смешивается;  но они
далеки и враждебны друг другу.
     (Стараясь убедить Сесиль.)  Подумай немного...  Ведь  я  не  мешал тебе
молиться эти девять дней,  но  я  решительно отказываюсь принимать участие в
твоих обрядах. Уж на это-то я имею право...
     Сесиль (раздраженно и упрямо).  Ты вечно говоришь о своих правах,  но у
тебя есть и  обязанности!  Впрочем,  что с  тобой говорить!  Ты все равно не
поймешь...  Но  необходимо,  совершенно необходимо,  чтобы ты  пошел со мной
нынче вечером; иначе все пропало!
     Жан.  Но это глупо! Если ты даже заставишь меня пойти туда против воли,
кого ты думаешь этим обмануть?
     Сесиль (умоляюще). Жан, заклинаю тебя, пойдем со мной нынче вечером!
     Жан (вскакивая с кровати). Нет, нет и нет! Я не препятствую твоей вере,
предоставь же и мне свободу действовать сообразно моим убеждениям!
     Сесиль (кричит). Это совсем разные вещи!
     Жан подходит к Сесили; она безудержно рыдает.
     Жан (с  глубокой грустью).  Это совсем разные вещи...  Вот причина всех
бед!  Никогда ты не будешь уважать то, чего не понимаешь... (Поднимая руку.)
Бедняжка,  ты должна признать,  что я ни разу не сказал даже слова,  которое
могло бы поколебать твою веру!  И  все же порою я страстно хочу,  чтобы и ты
когда-нибудь познала горечь сомнения,  хотя бы в такой мере,  чтобы утратить
свою  непоколебимую веру  и  эту  потребность поучать с  высоты  собственной
непогрешимости!
     Он   вдруг  видит  себя  в   зеркале  -   возле  неприбранной  постели,
растрепанного,  босого,  в позе священника,  грозящего анафемой.  Ненавидя в
этот миг и себя и ее, он выбегает из комнаты, хлопнув дверью.
     Жан один, за письменным столом.
     Перед ним разбросанные листки.  Не поднимая головы, он исписывает целую
страницу,  потом с  досадой бросает перо.  Несмотря на  все  усилия,  ему не
работается: рука машинально водит пером по бумаге, но мысли витают далеко.
     Он думает:
     "Просто  нелепо...  Все  утро  пропало.  И  все  из-за  этой  истории с
Сесилью..."
     Он отодвигает бумаги и задумывается:
     "Нет,  это слишком глупо... Вся жизнь зависит от таких минут. Имею же я
в  конце концов право на  какую-то свободу!  Сегодня одно,  завтра другое...
Нет!"
     Он  резко  поднимается и,  скрестив  руки,  делает  несколько шагов  по
комнате.  Останавливается у  окна,  устремляет невидящий взгляд в  дождливое
небо.
     "Чего  она  рассчитывает  добиться  своей  девятидневной молитвой?  Она
всегда верила,  будто молитвы непосредственно влияют на волю бога... Но ведь
это  ребячество!  Ее  вера  под  стать  вере  дикарей аббата  Жозье!  Словно
приобрела абонемент на девять дней... Именно на девять!.. Этакий специальный
рецепт для бесплодных женщин!.. Чудовищно!.. "
     Пожав плечами,  он подходит к книжному шкафу и опирается о застекленную
створку, будто выбирая книгу.
     "Нужно  честно  относиться к  самому  себе.  Женщины ничего в  этом  не
понимают.  "Что  тебе  стоит?..  Ведь я  так  тебя прошу"...  А  уважение...
уважение к окружающим, к самому себе..."
     Берет наугад книгу и снова садится в кресло.
     Час завтрака.
     Жан один за столом.
     Думает:  "Она сердится и не выходит из своей комнаты.  Воображает,  что
эта комедия на меня действует!.. (Устало.) И когда все это кончится!"
     Но Сесиль пришла.
     Скрип  двери  заставляет Жана  поднять глаза,  и  он  видит несчастное,
опустошенное страданием, похудевшее лицо, со следами слез.
     И раздражение исчезает:  внезапно он чувствует к ней сострадание, как к
ребенку,  совершившему ошибку и  не отдающему себе отчета в своих поступках,
бесконечную жалость,  рожденную приливом безотчетной нежности...  как  будто
отблеск, грустный и тусклый отблеск уже угасшей любви.
     Не ожидая приглашения, она садится за стол; лицо ее бледно.
     Завтрак начинается в молчании.
     Она  с  трудом заставляет себя притронуться к  еде.  Долгая пауза.  При
горничной - несколько слов по поводу мигрени Сесили.
     Жан  украдкой смотрит на  жену:  четкая,  упрямая линия опущенного лба;
распухшие веки,  сухие  и  красные;  вздутые губы;  приоткрытый рот  искажен
страданием.  Он думает с тоской:  "Как я ее терзаю!  Разве важно, кто прав и
кто виноват!..  Она страдает из-за меня,  и  это отвратительно!  Да и  зачем
стараться,  чтобы она поняла. Я только причиняю ей боль. Лучше у