ж,  значительное большинство,  бесспорно,  соблюдает  обряды.  А  среди
таких,  как мы,  кто старше их  лет на пять,  думается,  примерно столько же
верующих,  сколько неверующих;  но даже те,  кто не верует в  бога,  большей
частью сожалеют об этом и  поступают во всех случаях жизни так,  как если бы
они веровали.
     Баруа.  Но  в  таком  случае половина людей вашего поколения не  имеет,
по-моему, достаточного авторитета для распространения католицизма!
     Тийе.  Вы  так думаете потому,  что не  понимаете их  чувств.  Если они
защищают веру,  которой не  разделяют,  но  хотели бы  разделять,  -  то это
объясняется их  уверенностью,  что религия оказывает на людей благотворное и
действенное влияние.  Они  и  сами  испытали это  влияние;  вступив  в  ряды
защитников церкви,  они  почувствовали новый  прилив энергии.  И  совершенно
естественно,  что  они  сознательно  способствуют процветанию тех  моральных
принципов, которые считают самыми лучшими.
     Баруа (немного подумав).  Нет,  я не могу согласиться с тем, что защита
религии  человеком  неверующим  может  иметь  какое-нибудь  значение.   Ваше
объяснение правдоподобно,  но  оно  не  может  изменить моего отрицательного
отношения к  некоторым из  ваших духовных вожаков...  Они даже не  дают себе
труда скрывать свое аристократическое презрение к массам.  Всякий раз, когда
их  припирают к  стене,  они прибегают к  различным уверткам,  смысл которых
сводится примерно к следующему:  религия, мол, необходима для народа так же,
как вьючное седло для осла;  но мы ведь не вьючные животные.  Это,  попросту
говоря, означает, что они считают католическую религию прекрасной социальной
гарантией.  А для самих себя они предпочитают истину.  (Воодушевляясь.) Я же
всегда придерживался прямо противоположного принципа:  я считаю,  что истину
нужно прежде всего распространять,  что  надо  как  можно полнее освобождать
людей,  не заботясь о том, сумеют ли они сразу, как следует, воспользоваться
предоставленной им свободой;  кстати сказать,  свобода -  это такое благо, к
которому люди привыкают лишь постепенно и только тогда,  когда пользуются им
неограниченно!
     Слова его встречены вежливым и неодобрительным молчанием.
     (Пожимая плечами.)  Прошу извинить меня  за  эту  бесполезную тираду...
Сейчас речь идет только о вас...
     Пауза.
     Из вашего письма хорошо видно,  чем вас может привлекать католицизм; но
оно не объясняет,  каким путем вы пришли к  нему.  Должно быть,  вы верили с
детства и вера ваша ничем не была поколеблена?
     Гренвиль.  Если  говорить  обо  мне,  то  это  именно  так.  Я  получил
католическое воспитание;  в  детстве  я  верил  довольно  горячо.  Однако  к
пятнадцати годам вера моя  ослабела...  Но  она теплилась в  глубине души и,
когда я проходил в Сорбонне курс философии, вспыхнула с прежней силой.
     Баруа. Когда вы проходили в Сорбонне курс философии?
     Гренвиль (естественным тоном).  Да, сударь. Баруа больше не настаивает.
Он поворачивается к Тийе.
     Баруа. Вы, сударь, тоже всегда были верующим?
     Тийе.  Нет.  Мой отец был преподавателем естественных наук в провинции,
он  воспитал нас  в  полнейшем вольнодумстве.  Пришел  же  я  к  католицизму
позднее, когда готовился к поступлению в Нормальную школу...
     Баруа. И что ж, это было истинное обращение в новую веру?
     Тийе.  О  нет,  в этом не было ничего внезапного,  никакой экзальтации.
После  многочисленных неудачных попыток причалить к  какому-нибудь  берегу я
нашел,  наконец,  для себя надежную пристань...  Впоследствии я понял,  что,
руководствуясь одной лишь логикой, мог бы избежать этих долгих поисков: ведь
так  очевидно,  что только католицизм может принести нашему поколению то,  в
чем оно нуждается!
     Баруа. Я что-то плохо вас понимаю...
     Тийе.  А между тем нет ничего более простого. Чтобы поддерживать в себе
волю к действию,  нам прежде всего необходима моральная дисциплина.  А чтобы
окончательно избавиться от  остатков интеллектуальной лихорадки,  которую мы
унаследовали от вас и  следы которой до сих пор еще остаются в  нашей крови,
нам  нужны  готовые  и  незыблемые  устои.  И  вот  все  это  мы  находим  в
католической религии.  Она  поддерживает нас  своим  опытом и  своей  мощью,
выдержавшими испытание двадцати веков.  Она  возбуждает в  нас  стремление к
деятельности,  ибо  удовлетворяет различным  сторонам  человеческой  души  и
дарует тем, кто ее безоговорочно принимает, новые чудесные жизненные силы. И
в этом все дело:  нам сейчас нужна такая вера,  которая могла бы удесятерить
нашу энергию.
     Баруа (он внимательно слушал своего собеседника).  Допустим. Но неужели
ваше нарочитое отрицание всякого научного мышления довело вас до  того,  что
вы  пренебрегаете  многими  уже  доказанными  современной  наукой  истинами,
которые подорвали основы догматической религии?  Как вы  можете принимать ее
целиком? Как, например, можно примирить...
     Тийе (с живостью). Но мы и не пытаемся ничего примирять, сударь... Ведь
религия совершенно обособлена от науки.  Ученым никогда не удастся подорвать
религию, корни которой находятся за пределами их досягаемости.
     Баруа.   Но  ведь  экзегеза  {Прим.   стр.  325}  атакует  религию  уже
непосредственно... ставит под сомнение ее основы...
     Гренвиль (со спокойной улыбкой).  Нет,  нам не понять друг друга...  Те
трудности, на которые вы намекаете, для нас не существуют. Что могут значить
доводы  какого-то  преподавателя греческого языка,  который путем  сравнения
старинных текстов пытается оспаривать религию, коль скоро наша вера зиждется
на полной внутренней убежденности?  (Смеясь.) Уверяю вас, я поражен тем, что
подобные утверждения могли оказать столь решительное влияние на  веру  людей
старшего поколения!
     Тийе.  В  сущности,  все эти исторические и  филологические рассуждения
кажутся логичными лишь на первый взгляд:  они ничего не стоят перед велением
сердца.   После  того,  как  испытаешь  на  собственном  опыте  практическую
действенность веры...
     Баруа.   Позвольте,  но  такой  же  действенностью  обладают  и  многие
философские теории...
     Тийе.  Мы ознакомились поочередно со всеми вашими системами! Начиная от
фетишизируемой вами теории эволюции и кончая романтическим мистицизмом ваших
философов-атеистов!  Нет!  Наша возрождающаяся жизненная энергия нуждается в
иных устоях! Мы готовы страстно увлечься, но только чем-нибудь таким, на что
не  жаль  тратить  свои  душевные силы!  Ваше  поколение не  оставило нам  в
наследство никаких достойных подражания образцов практической жизни.
     Баруа.  Вы  без  конца повторяете один и  тот же  припев:  практическая
жизнь!  Вы,  по-видимому,  не понимаете,  что это стремление исключительно к
ощутимым  и  немедленным результатам принижает вашу  интеллектуальную жизнь!
Наши интересы не были столь низменными!
     Гренвиль.  Позвольте,  сударь,  позвольте... Не следует смешивать жизнь
деятельную с  жизнью чисто  практической...  (Улыбаясь.)  Поверьте,  что  мы
продолжаем мыслить и  что  мысли у  нас  достаточно возвышенные.  Но  они не
теряются в  облаках,  и  в  этом я  усматриваю несомненный прогресс.  Мы  их
подчиняем строго определенным нуждам. Всякие бесплодные рассуждения вызывают
в  нас резкое чувство протеста:  мы их расцениваем как трусливое отступление
перед жизнью и возлагаемой ею на нас ответственностью!
     Баруа. Вы заявляете о несостоятельности интеллекта!
     Тийе. Не интеллекта, а интеллектуализма... {Прим. стр. 326}
     Баруа.  Тем хуже для вас, если вы никогда не испытывали того опьянения,
какое может дать разум, абстрактное мышление...
     Тийе.  Мы  сознательно заменили  склонность  к  туманным  размышлениям,
порождавшим  в   человеке  лишь  скептицизм  и   пессимизм,   тем   чувством
удовлетворения,  какое приносит решение сегодняшних задач.  Мы  полны гордой
веры в себя.
     Баруа. Я это вижу. Мы тоже верили в себя!
     Тийе.  Но природа вашей веры была иной;  ведь она не помешала тому, что
вас вскоре стали терзать муки сомнения...
     Баруа.  Однако сомневающийся человек вовсе не  стоит только на позициях
отрицания,  как вы полагаете!  Ведь не станете же вы упрекать нас в том, что
мы не нашли ключа к тайне вселенной? Исследованиями последних пятидесяти лет
установлено,  что  многие догматические утверждения,  которые в  свое  время
считались правильными,  вовсе не  заключали в  себе истины.  А  это  уже шаг
вперед;  пусть мы еще не обнаружили истины, но зато уверенно указали, где ее
не следует искать!
     Гренвиль.  В своих поисках вы натолкнулись на нечто непостижимое, но не
сумели  отвести  ему  достойное  место  в   вашей  жизни,   увидеть  в   нем
могущественный принцип.  Вы исходили из априорного убеждения,  будто неверие
выше веры и вы...
     Баруа.  Вы просто не отдаете себе отчета в своих словах, если решаетесь
говорить  о  наших  априорных  убеждениях!  И  это  утверждаете вы,  которых
обманули с помощью первой же предложенной готовой теории! Вы мне напоминаете
рака-отшельника,   который  залезает  в   первую  встретившуюся  ему  пустую
раковину...  Именно  так  вы  и  приобщились к  католицизму!  И  так  хорошо
приспособились к  этой  оболочке,  что  сейчас  вам  самим  кажется -  и  вы
убеждаете в этом других, - будто вы появились в ней на свет божий!
     Гренвиль   (улыбаясь).    Наш    образ   действия   обладает   большими
преимуществами...  Для его оправдания достаточно сказать,  что он придал нам
новое мужество.
     Тийе. Чтобы жить, надо чем-то руководствоваться. Главное - найти такого
руководителя,   который  доказал  свою   состоятельность,   и   твердо   его
придерживаться!
     Баруа (задумчиво). Мне неясно, что вам это дает...
     Гренвиль.  Это дает нам уверенность в своей правоте, которой вам всегда
не хватало!
     Баруа.  Мне неясно также, что вы вносите нового или полезного. Зато мне
прекрасно виден тот вред,  который вы причиняете: вы намеренно смущаете умы,
ослабляя и сводя на нет усилия своих предшественников и грозя задержать, без
всякой пользы, осуществление их начинаний...
     Гренвиль.  Мы  привносим свою  энергию,  которая сама по  себе способна
возродить французский дух!
     Баруа  (теряя  терпение).  Но  вы  все  время  говорите об  энергии,  о
деятельности,  о  жизни,  как будто вы  одни получили монополию на  все это!
Никто  другой не  любил  жизнь  более страстно,  чем  я!  Однако эта  любовь
побудила меня сделать выбор,  прямо противоположный вашему:  вам она внушила
тоску по вере, а меня заставила бесповоротно отказаться от религии!
     Продолжительное молчание.
     (Устало.)  Возможно,  что  люди не  способны несколько поколений подряд
прислушиваться к голосу разума...
     Он останавливается.  Эту фразу он произнес машинально;  а  сейчас он ее
вдруг  осознает:  это  -  довод,  который приводил ему  Далье  час  назад...
Далье!..  Неужели он,  Баруа, готов сейчас с одинаковым ожесточением спорить
против любых возражений,  с  каких бы позиций они ни делались,  пусть даже с
прямо противоположных?.. Неужели истина для него все так же неуловима?..
     Он  проводит рукой по  лбу.  Потом замечает юношей,  весь  вид  которых
выражает непреклонную уверенность в собственной правоте...
     О нет, конечно, истина не тут, не на их стороне!
     Да,  все меняется.  Я бы мог быть вашим отцом, и вот мы уже не понимаем
друг друга: таков закон...
     Он замечает их беглую улыбку,  и это больно ранит его.  Он окидывает их
взглядом и, наконец, постигает их истинную сущность.
     Однако не создавайте себе,  господа, иллюзий относительно роли, которую
вы играете...  Вы -  не что иное,  как реакция. И реакция эта была настолько
неизбежна, что у вас нет даже права испытывать мелкое тщеславие от сознания,
будто вы  ее  вызвали:  это  всего лишь  обратное движение маятника,  вполне
объяснимый отлив  после  прилива...  Подождем  минуту:  море  вопреки  всему
поднимается!
     Гренвиль (воинственно).  Если только мы  не положим начало эволюции,  о
последствиях которой вы сейчас и не подозреваете!
     Баруа  (сухо).   Нет.  Эволюция  не  может  носить  столь  Неожиданный,
произвольный, охранительный характер...
     Он  разговаривает стоя;  почувствовав,  как в  нем возрождается прежний
боевой дух,  он  смеется.  Потом начинает шагать по комнате,  засунув руки в
карманы;  взгляд его делается живым и ясным, губы складываются в насмешливую
гримасу.
     Вы   -   представители   определенного   общественного  движения,   это
неоспоримо;   но  движение  это  изолированное,   беспочвенное;   оно  может
представлять интерес лишь для  архивариуса.  Вы  громко кричите;  вы  хотите
создать мир заново; вы объявляете о начале новой эры, которую, как вы наивно
полагаете,  следует исчислять с того дня, когда вам стукнуло двадцать лет...
Вы беретесь что-то утверждать, хотя у вас еще не было времени ни как следует
поучиться, ни поразмыслить. С вашего разрешения, я продолжу. В основе вашего
поведения лежит чувство,  в котором вы не признаетесь -  потому, быть может,
что оно не очень-то достойно,  а главным образом,  я думаю, потому, что вы и
сами еще не осознали его: я имею в виду смутное чувство страха...
     Молодые люди пытаются протестовать.
     Да,  да... Эти громкие призывы к национальному мужеству содержат, кроме
того,  что вы пытаетесь в них вложить,  еще и нечто другое:  самый заурядный
инстинкт самосохранения!  С  самого своего рождения вы  ощутили,  что смелые
открытия девятнадцатого века могут в  конце концов поколебать все устои,  на
которых  еще  держится  социальное  равновесие;  вы  поняли,  что,  подрубая
высохшее дерево, на котором находится ваше гнездо, люди старшего поколения -
эти  "властители дум"  и  жалкие дилетанты!  -  вынудят вас  сделать слишком
опасный прыжок в  будущее...  И вы инстинктивно стали цепляться за все,  что
может  служить  подпоркой для  вашего  неустойчивого дерева  в  течение  еще
некоторого времени.  Итак:  да  здравствует сила,  господа,  да  здравствует
власть,  полиция, религия! Только это и может сдержать свободолюбивые порывы
людей;  а  вы  отлично  поняли,  что  их  стремление к  свободе  может  быть
удовлетворено  лишь  в  ущерб  вашему  личному  благополучию!   Общественный
прогресс шел слишком быстро,  -  и  вы пускаете в  ход тормоза...  У  вас не
хватает мужества, у вас начинает кружиться голова...
     Ваши призывы к  действию свидетельствуют о  том,  что французская мысль
оскудела,  что она нуждается в  отдыхе,  возможно,  потому,  что она слишком
долго прокладывала путь  в  неизведанное.  Пусть так;  впрочем,  это  старая
история;  некогда  уже  существовало общество с  другими  привилегированными
сословиями:  они не решались принять Революцию и поплатились за это головами
некоторых своих представителей...
     Молодые люди встают; их вежливое, но враждебное поведение выводит Баруа
из  себя.  Весь его  страстный порыв разбивается об  эту дерзкую улыбку двух
мальчишек.
     Молчание.
     Гренвиль.  Извините нас,  но  нам не хотелось бы продолжать разговор на
эту тему... Полагаю, мы уже сказали все, что хотели сказать друг другу.
     Баруа пожимает им руки.
     Баруа.   Благодарю  вас  за  визит.   Ваше  письмо  будет  опубликовано
полностью. Читатели сами решат, на чьей стороне правда.
     Гренвиль (подойдя к  двери).  Вы  уверены,  сударь,  что ваше поколение
"прокладывало путь в  неизведанное"?  (Он улыбается.) Ну что ж,  пусть мысль
эта  служит вам  утешением:  без  него  старость ваших друзей была бы  очень
горькой...   Позвольте  вам,   однако,  заметить,  что  эти  так  называемые
освободительные истины  не  принесли  настоящего освобождения большинству из
ваших современников!
     Баруа  (спокойно).   Возможно.   Но   они   полностью  освободят  наших
потомков... (Улыбаясь.) Да и ваших, господа!


II

     Здание редакции "Сеятеля"
     Мари, поднимаясь по лестнице, сталкивается с невысоким старичком.
     Мари. Здравствуйте, доктор.
     Доктор (вежливо приподнимая шляпу). Мадемуазель...
     Мари. Я дочь господина Баруа.
     Доктор (улыбаясь, протягивает руку). Простите, мадемуазель...
     Мари. Очень рада, что встретила вас, доктор. Я хочу спросить о здоровье
отца! (Толкая дверь пустого кабинета.) Я вас недолго задержу.
     Доктор (следуя за  ней).  Но,  мне кажется,  мадемуазель,  вы  напрасно
тревожитесь.  Наш  больной  чувствует  себя  сегодня  гораздо  лучше.  Через
несколько дней...
     Но открытый взгляд ее строгих глаз останавливает его.
     Мари.  Вы  можете  сказать мне  правду,  доктор.  Особые обстоятельства
требуют этого. Я уезжаю в Бельгию и там вступлю в монастырь. Через несколько
месяцев я  уже больше не увижу отца...  (Преодолевая волнение.) Я говорю вам
об  этих  подробностях,  чтобы вы  поняли меня...  Но  нынешний приступ меня
беспокоит.  Я  чувствую,  что отец серьезно,  очень серьезно болен.  Он  так
изменился за последние два года.
     Доктор.   Да,   мадемуазель,  здоровье  господина  Баруа  действительно
подорвано...  (Спохватываясь.) Но болезнь не помешает ему еще долго прожить,
при соблюдении некоторых мер предосторожности и соответствующего режима... В
возрасте господина Баруа нужно быть готовым ко всяким неприятностям...
     Мари (поспешно, с суровым выражением). Значит, болезнь его неизлечима?
     Доктор колеблется,  но  взгляд Мари вынуждает его к  откровенности.  Он
утвердительно кивает головой. Короткое молчание.
     Доктор. Повторяю вам, мадемуазель, болезнь может протекать очень, очень
медленно...   Переутомление,   особенно   публичные   выступления  понемногу
разрушали  сердце.   С  другой  стороны,  у  вашего  отца,  еще  в  детстве,
наблюдались признаки...  анемии.  Его  энергично лечили,  и  болезнь удалось
остановить;  более сорока лет он не чувствовал ее последствий!  К несчастью,
он заболел плевритом, который мы лечим вот уже...
     Мари. Два года...
     Доктор.  ...Вот  тогда  и  произошло то,  что  в  таких случаях бывает:
воспаление  бронхов  способствует  проникновению микробов,  и  это  вызывает
внезапную вспышку дремавшего в организме туберкулеза... (Движение Мари.) Да,
это  нередко  случается  даже  после  сорока  лет  затишья;  старые  болезни
проявляются вновь...  Но я повторяю вам, мадемуазель, у стариков эти болезни
протекают замедленно,  с ослабленными симптомами, с временными улучшениями и
ухудшениями.
     Мари (глаза ее устремлены на доктора). И сейчас у него ухудшение?
     Доктор.   О,   совсем  неопасное...   Несколько  дней  назад  ваш  отец
простудился; и это недомогание тотчас же отразилось на его общем состоянии.
     Мари. Благодарю вас, доктор. Это все, что мне хотелось узнать.
     Квартира Баруа: две комнаты с низким потолком, кухня.
     Баруа лежит у окна так, чтобы ему было видно, что происходит во дворе.
     Мари, засучив рукава и надев фартук, наводит порядок в комнате.
     Баруа. Я вас умоляю, Мари, не надо... Придет женщина и все завтра утром
уберет.
     Мари. А разве она не приходит по вечерам?
     Баруа (улыбаясь). Нет.
     Мари. Кто же вам готовит обед?
     Баруа.  Привратница.  (Весело.) Вы знаете,  обед в одиночестве проходит
так быстро...
     Мари (помолчав).  Признайтесь,  отец,  вам не хватает Паскаля? Я вам не
раз говорила...
     Баруа (стесненно).  Нет,  нет.  За мной хорошо ухаживают, я ни в чем не
нуждаюсь... К тому же у меня слишком тесно, здесь нет места для слуги.
     Молчание.
     Мари опять принимается за уборку. Баруа следит за ней глазами.
     Она проходит вблизи от него,  он ловит ее руку и прижимает к губам. Она
улыбается; но в глазах у обоих невысказанная мысль.
     (Гладя руку Мари.)  Узнав,  что  до  пострижения вы  проведете неделю в
Париже, я мечтал об этих днях, как о празднике! А получилось так, что, когда
вы навещаете меня, вам приходится быть сиделкой!
     Мари. Вы приедете ко мне, в Васиньи...
     При упоминани