претить во имя своих собственных взглядов.
     Баруа (с невольной резкостью).  Да,  терпимость, свобода для всех - это
прекрасно  в  принципе...   Но  посмотрите  только,  к  чему  приводит  этот
благодушный дилетантский скепсис!  Разве смогла бы церковь до сих пор играть
в современном обществе ту роль, какую она играет, если бы...
     Люс (с живостью). Вам известно, как я враждебен клерикализму! Я родился
в  сорок восьмом году,  в середине декабря,  и всегда гордился тем,  что был
зачат в самый разгар либерализма. Я ненавижу любые рясы и фальшивые вывески,
какими бы  привлекательными они  ни  казались.  И  все же,  еще больше,  чем
заблуждения,   меня  отталкивает  от  церкви  ее  нетерпимость.   (Помолчав.
Раздельно.)  Нет,  я  никому не посоветую противополагать одному злу другое.
Достаточно требовать свободы мысли для  всех  и  самим подавать пример такой
свободы.
     Возьмем католическую церковь: ее господство продолжалось многие века: и
все  же  достаточно  было  ее  противникам в  свою  очередь  получить  право
провозглашать свои идеи, - и огромная власть церкви была поколеблена.
     Баруа внимательно слушает, но вынужденное молчание заметно тяготит его.
     (Примирительным тоном.)  Пусть  будет  признано право заблуждаться,  но
также и  право защищать истину;  вот и  все.  И  незачем думать,  к чему это
приведет.  Правда  обязательно восторжествует,  когда  наступит ее  время...
(После паузы.) По-вашему, это не так?
     Баруа.  Ах,  черт побери,  я великолепно знаю,  что,  вообще говоря, вы
правы! Но мы не в силах побороть своих чувств, и они нас далеко заводят...
     Недолгое молчание.
     (Со сдержанной яростью.) Я великолепно знаю,  что нетерпим! С некоторых
пор! (Понижая голос.) Чтобы понять меня, надо знать, сколько я выстрадал...
     Тот,  чей освобожденный ум вынужден прозябать в  среде глубоко набожных
людей;  тот,  кто  с  каждым днем сознает все  яснее,  что  католицизм скоро
окончательно запутает его в  свою упругую и  прочную сеть;  кто чувствует на
каждом шагу, как религия вторгается в его жизнь, подчиняет себе тех, кто его
окружает,  штампует сердца и души его близких,  на всем оставляя свой след и
все направляя...  - такой человек действительно приобретает право говорить о
терпимости!  Я  имею в  виду не  того,  кто порою идет на уступки по доброте
сердечной,  а того, чья жизнь представляет собою бесконечную цепь уступок...
Он,  и  только он,  имеет право говорить о  терпимости!..  (Сдерживает себя,
поднимает глаза на  Люса и  силится улыбнуться.)  И  уж  если он это делает,
сударь,  то говорит о ней так, как говорят о высшей добродетели, как говорят
об идеале, достичь которого человеку не дано!
     Люс (после нескольких секунд молчания, с сердечной ноткой в голосе). Вы
живете один?
     Энергичное  лицо  Баруа,   искаженное  болью  воспоминаний,   мгновенно
проясняется; его взгляд становится мягче.
     Баруа.  Да,  теперь я  свободен.  (Улыбаясь.)  Но я  освободился,  лишь
недавно и  не успел еще снова стать терпимым.  ...(Пауза.)  Извините,  что я
принял наш спор слишком близко к сердцу...
     Люс. Это я, сам того не желая, пробудил в вас печальное прошлое...
     Тепло смотрят друг на друга.
     Баруа (с непосредственностью). Это послужит мне на пользу. Я нуждаюсь в
советах...  Между нами гораздо большая разница в  возрасте,  чем  пятнадцать
лет,  господин Люс...  Вы,  вы  живете уже  двадцать пять  лет.  А  я  после
напряженных усилий только недавно разорвал все  свои  цепи...  Все!  (Резким
ударом ладони словно разрубает свою жизнь надвое: по одну сторону - прошлое,
по другую -  будущее.  Вытягивает руку вперед.) Итак,  вы понимаете,  передо
мной -  еще неизведанная,  новая жизнь,  такая огромная, что у меня кружится
голова...  Когда  мы  решили  основать журнал,  я  прежде  всего  подумал  о
сближении с вами, вы были для меня единственным маяком на горизонте.
     Люс  (нерешительно).  Я  могу  вам  помочь только собственным опытом...
(Улыбаясь,  указывает на  географические карты,  развешанные по  стенам.)  Я
всегда думал,  что жизнь похожа на одну из этих карт с очертаниями неведомых
стран:  чтобы  разобраться в  ней,  надо  научиться ее  читать...  Внимание,
методичность,  чувство меры,  настойчивость...  Вот и все, это очень просто.
(Снова берет со стола номер "Сеятеля".)  Вы прекрасно начали,  у вас в руках
сильные козыри.  Рядом с вами -  люди с острым,  оригинальным умом.  Все это
очень хорошо...  (Задумывается.) И все же,  если разрешите дать вам совет, я
скажу вот что:  не  поддавайтесь слишком легко чужому влиянию...  Да,  такие
объединения,  как  ваше,  иногда таят  в  себе  эту  опасность.  Согласие во
мнениях,  конечно, необходимо; и оно у вас есть: один и тот же порыв сплотил
всех вас и  увлек за  собой.  Но  не сжигайте свою индивидуальность в  общем
горниле.  Оставайтесь самим  собою,  упорно  развивайте  в  себе  только  те
качества,  какие вам присущи. Каждый из нас обладает особым свойством - если
хотите,  особым даром,  - благодаря которому мы никогда не будем похожи один
на другого.  Все дело в  том,  чтобы открыть в себе этот дар и развивать его
прежде всего.
     Баруа. Но не приведет ли это к некоторой ограниченности? Разве не нужно
стараться, напротив, выйти за рамки своего "я", насколько это возможно?
     Люс. Думаю, что нет...
     Горничная (приоткрывая дверь). Госпожа просит передать вам, сударь, что
пришел доктор.
     Люс. Хорошо. (Баруа.) Я полагаю, что нужно оставаться самим собой, чего
бы это ни стоило,  но в то же время -  расти!  Стремиться стать образцом той
группы людей, которую ты представляешь.
     Баруа  (вставая).  Но  разве не  нужно действовать,  говорить,  писать,
проявлять свою силу?
     Люс. О, сильная личность всегда проявится... Не надо, однако, создавать
себе иллюзий насчет полезности того,  что  ты  совершаешь.  Разве прекрасная
человеческая жизнь  стоит меньше прекрасного творения?  Я  тоже  думал,  что
нужно обязательно действовать. Постепенно я пришел к другому выводу...
     Он  провожает Баруа  до  двери.  Проходя мимо  окна,  отдергивает белую
перкалевую занавеску.
     Посмотрите-ка,  и в моем саду происходит тоже самое: нужно ухаживать за
деревом,  улучшать его из года в  год,  и  тогда,  если ему суждено принести
плоды, они созреют сами собой...
     Они проходят через столовую.
     Головки детей, склоненные над тетрадками, поднимаются при звуке шагов.
     (Окинув  взглядом сидящих за  столом.)  Мои  дети...  Баруа,  улыбаясь,
кланяется.
     (Отгадав его мысль.) Да, их много... А ведь у меня еще двое... Иногда я
замечаю,  как все они смотрят на  меня,  и  мне становится просто страшно...
(Качает головой.) Нужно положиться на логику жизни,  должно быть, она права.
(Подходит к столу.) Это моя старшая, совсем уж большая девочка... А вон тот,
господин Баруа,  у нас математик... (Любовно проводит ладонью по шелковистым
головкам детей и вдруг поворачивается к Баруа.) Жизнь так прекрасна...


ПРЕДВЕСТИЕ БУРИ

     Я слышу, как море вздымает волны,
     Я слышу, идет заря...
     Мое сердце, как мир, огромно...
     Ибсен.


I

     Июнь 1896 года.
     Пять часов вечера.
     Пивная на бульваре Сен-Мишель.
     Зал  в  первом  этаже,  просторный и  сумрачный,  обставленный в  стиле
Гейдельберг: массивные столы, скамьи, витражи, разрисованные гербами. Шумная
публика, состоящая из студентов и женщин.
     На  антресолях -  низкая комната,  в  которой раз  в  неделю собирается
редакция "Сеятеля".
     Крестэй,  Арбару,  Брэй-Зежер  сидят за  столом у  открытого широкого и
полукруглого окна,  начинающегося прямо  от  пола  и  выходящего  на  шумный
бульвар.
     Входит Баруа с тяжелым портфелем под мышкой.
     Рукопожатия.
     Баруа садится и достает из портфеля бумаги.
     Баруа. Порталь не пришел?
     Зежер. Не видно.
     Баруа. А Вольдсмут?
     Арбару.  Вот уж несколько дней,  как я  не встречал его в  Национальной
библиотеке.
     Баруа.  Он  прислал мне  весьма любопытную статью,  страниц на  десять,
посвященную "Законам об  образовании".  (Протягивает сверток  Крестэю.)  Вот
ваши корректурные листы.  Слишком убористый шрифт,  но  у  нас  на  этот раз
столько материала... (Арбару.) Держи.
     Арбару. Спасибо. Когда они тебе понадобятся?
     Баруа.  Ролль просил вернуть их к  концу недели.  (Брэй-Зежеру.)  А вот
твои.  Я  хочу сказать тебе несколько слов по этому поводу.  (Остальным.) Вы
разрешите?
     Поднимается и отводит Зежера в глубину комнаты.
     (Понижая голос;  душевно.)  Это насчет твоего очерка о  "Детерминизме в
природе"...  Он  превосходен,  мне думается,  ты никогда еще не писал ничего
более законченного и  ясного.  Возможно,  я допустил нескромность:  я прочел
несколько страниц Люсу,  вчера вечером, - корректура была со мной. Он нашел,
что это очень ярко написано.
     Зежер (довольным гоном).  Ты прочел ему место, где говорится о Пастере?
{Прим. стр. 155}
     Баруа.  Нет.  Об этом-то я  и  хочу поговорить с тобой,  пока ты еще не
вносил исправлений...
     Зежер хмурит брови.
     (С некоторым замешательством.) Откровенно говоря,  эта страница звучит,
по-моему, слишком резко...
     Зежер (сухо). Я не касаюсь ученого; я говорю лишь о Пастере-метафизике.
     Баруа.  Я понимаю. Но ты судишь о Пастере, как судил бы о ком-нибудь из
наших современников,  о ком-нибудь из его учеников.  Я не собираюсь защищать
его философское мировоззрение...  Но ты совершенно забываешь о  том,  что мы
обязаны своим научным материализмом этому неисправимому спиритуалисту!
     Зежер (делает жест рукой,  как бы  отстраняя что-то).  Я  знаю не  хуже
тебя,  чем мы ему обязаны,  хотя, по-моему, подобные слова мало подходят для
выражения  признательности...  (Короткий смешок,  обнажающий зубы,  особенно
белые  на  фоне  желтого лица.)  Пастер  счел  своим  долгом публично занять
откровенно метафизическую позицию,  мы  имеем  право  высказать о  ней  свое
мнение.  Благодарю покорно!  Слишком часто нам тыкали в  глаза его речью при
вступлении в Академию,  чтобы у нас оставались на сей счет хоть какие-нибудь
сомнения!
     Баруа.  Пастер был так воспитан и унаследовал такие взгляды, что не мог
- как это сделали мы после него и благодаря ему - сделать верные философские
выводы из своих научных открытий.  Его нельзя упрекать за то,  что он не был
достаточно молод и не нашел в себе сил для пересмотра своих убеждений.
     Терпеливо ждет несколько секунд. Зежер молча отворачивается.
     Ты несправедлив, Зежер.
     Зежер. Ты находишься под влиянием Люса.
     Баруа. Я этого не отрицаю.
     Зежер.  Тем хуже для тебя.  Люсу часто не хватает твердости, а иногда и
проницательности: он одержим манией терпимости.
     Баруа.  Пусть так. (После паузы.) Забудем об этом, ты вправе поступать,
как хочешь. (С улыбкой.) Но кроме права, существует и ответственность...
     Он возвращается к столу и садится. Официант приносит стаканы.
     Вы уверены, что Порталь придет?
     Крестэй. Он мне сам сказал.
     Зежер. Не будем его ждать.
     Баруа.  Дело в том, что у меня хорошие новости, и я хотел бы, чтобы все
были в сборе... Да, друзья мои, материальное положение "Сеятеля" по-прежнему
великолепно.   Я   только  что   закончил  полугодовой  отчет.   (Показывает
ведомость.) Вот он.  Еще полгода назад,  когда мы начинали, у нас было всего
тридцать восемь подписчиков.  Теперь их  уже  пятьсот шестьдесят два.  Кроме
того,  в  прошлом месяце  в  Париже  и  в  провинции было  продано восемьсот
выпусков. Все полторы тысячи экземпляров июньского номера уже разошлись.
     Крестэй.   Сотрудничество  Люса,  без  сомнения,  оказало  нам  большую
поддержку.
     Баруа.  Бесспорно.  С того времени,  как четыре месяца назад он дал нам
свою  первую статью,  число  подписчиков увеличилось ровно  вдвое.  Июльский
номер "Сеятеля" выйдет в  количестве двух  тысяч экземпляров.  Я  даже  хочу
предложить вам  довести его  объем  до  двухсот двадцати страниц вместо  ста
восьмидесяти.
     Зежер. Для чего?
     Баруа.  А вот для чего. Корреспонденция журнала неуклонно возрастает. В
этом месяце мне пришлось прочесть около трехсот писем!  Я  распределил их  с
помощью Арбару по темам,  которые в них затронуты,  и передам каждому из вас
те,  что  его  касаются.  Вы  сами  убедитесь,  что  многие из  писем  очень
интересны.  Думаю, им стоит уделить в нашем журнале соответствующую рубрику.
Нас внимательно читают и обсуждают, и письма служат тому доказательством. Мы
должны ими  гордиться и  поступим неразумно,  если похороним в  ящиках стола
этот вклад читателей в  общее дело.  Поэтому я предлагаю печатать ежемесячно
самую важную часть нашей почты, сопровождая ее, по мере надобности...
     Входит Порталь.
     Добрый день!.. сопровождая ее пояснениями автора статьи.
     Порталь  непривычно серьезен,  он  рассеянно пожимает  руки  Крестэю  и
Баруа; затем садится.
     Арбару. А со мной вы решили не здороваться?
     Порталь (приподнимаясь).  Извините, пожалуйста. (Улыбается через силу и
снова садится.)
     Зежер. А мы уж думали, что вы не придете.
     Порталь (нервно).  Да, я сейчас очень занят. Я только что из библиотеки
Дворца  правосудия.  (Поднимает глаза  и  читает  во  взглядах друзей  немой
вопрос.) Думается, мы скоро услышим важные новости...
     Баруа. Важные новости?
     Порталь. Да. В эти дни я смутно почувствовал что-то... тягостное. Я вам
все расскажу.  Возможно...  произошла судебная ошибка... Кажется, это весьма
серьезно...
     Все с интересом слушают.
     (Понижая голос.) Речь идет о Дрейфусе... {Прим. стр. 157}
     Крестэй. Дрейфус невиновен?
     Баруа. Невероятно!
     Арбару. Вы шутите?
     Порталь.  Я  ничего не утверждаю.  Я сообщил вам лишь то немногое,  что
знаю сам;  впрочем, пока еще вряд ли кто-нибудь знает об этом больше. Но все
обеспокоены,  чего-то  доискиваются...  Говорят даже,  что  Генеральный штаб
ведет  расследование.   Фокэ-Талон  тоже  заинтересовался  этим  делом:   он
потребовал,  чтобы я  представил ему  подробный доклад о  процессе Дрейфуса,
происходившем полтора года назад.
     Молчание.
     Зежер   (обращаясь  к   Порталю,   наставительно).   Гражданские  суды,
заседающие каждый день, для которых судопроизводство превратилось в ремесло,
могут  вынести  ошибочный приговор.  Но  военный  суд,  состоящий из  лучших
представителей  армии,  которые  не  являются  профессиональными юристами  и
поэтому судят с величайшей осторожностью и крайней осмотрительностью...
     Баруа.  Особенно когда речь идет о государственной измене... Это просто
утка.
     Крестэй. Я вам скажу, что это такое: вся возня затеяна...
     Вольдсмут (взволнованным, но твердым голосом). ...евреями?
     Крестэй (холодно). ...семьей Дрейфуса.
     Баруа. Как, вы здесь, Вольдсмут? Я и не заметил, когда вы вошли.
     Арбару. И я не заметил.
     Зежер. И я.
     Обмениваются рукопожатиями.
     Порталь (Вольдсмуту). Вы тоже что-нибудь слышали об этой истории?
     Вольдсмут поднимает к  Порталю свое  заросшее лицо,  омраченное глубоко
затаенной  болью.   Он   едва   заметно  кивает  головой,   прикрывая  глаза
воспаленными веками.
     Баруа (запальчиво).  Но вы,  надеюсь,  уверены, что здесь не может быть
ошибки?
     Вольдсмут делает  жест,  полный покорности и  сомнения,  словно говоря:
"Как знать? Все возможно..."
     Несколько мгновений все молчат, чувство неловкости нарастает.
     Баруа. Возьмите, Вольдсмут, я принес ваши корректурные листы...
     Порталь (Вольдсмуту). Вы совсем не знаете этого Дрейфуса?
     Вольдсмут  (он  моргает  чаще,   чем  обычно).   Нет.   (Пауза.)  Но  я
присутствовал при разжаловании... Я видел это.
     Баруа (с раздражением). Что "это"?
     Глаза Вольдсмута наполняются слезами.  Он молчит. Долго и робко смотрит
на Баруа, потом на Арбару, Крестэя, Зежера.
     Он   чувствует  себя  одиноким,   на   губах  его  -   покорная  улыбка
побежденного.


II

     "Господину Ж. Баруа, улица Жакоб, 99-бис, Париж.
     20 октября 1896 года.
     Дорогой друг!
     Я  лишен  возможности прийти  к  вам  (пустяк,  досадное  происшествие,
которое,  однако,  уложило меня на несколько дней в постель). И тем не менее
мне очень нужно увидеться с  вами.  Не  сочтите за труд взобраться ко мне на
шестой этаж завтра или, самое позднее, послезавтра.
     Простите мою бесцеремонность. Это не терпит отлагательства.
     Преданный вам Ульрик Вольдсмут".

     На следующий день.
     Огромный старый дом на улице ла Перль, в самом центре квартала Марэ. На
шестом этаже в подъезде "Ф",  под самой крышей, в конце коридора, - скромная
квартирка, под номером 14.
     Баруа звонит.
     Ему открывает молодая женщина.
     Три смежных комнаты.  В  первой -  седая старуха развешивает на веревке
белье.  Во второй -  две неубранные постели,  два матраца на полу,  у окна -
пишущая машинка. Дверь в третью комнату закрыта.
     Прежде чем открыть ее, женщина оборачивается к Баруа.
     Юлия.  Он спит, сударь... Вы очень спешите? Баруа (поспешно). Не будите
его,  пожалуйста,  я себе этого не прощу...  Я подожду...  Юлия. Сон ему так
необходим!
     Баруа глядит на нее с любопытством. Он не знал, что Вольдсмут женат.
     Юлии Вольдсмут двадцать пять лет. Это женщина восточного типа.
     На  первый взгляд она  кажется очень высокой и  худой,  хотя  торс  ее,
охваченный черным платьем (она не носит корсета) - мясистый и короткий. Зато
ноги и особенно руки - необыкновенно длинные.
     Узкое лицо  вытянуто вперед.  Черные жесткие волосы,  вьющиеся крупными
кольцами,  собраны на затылке,  и  это подчеркивает удлиненную форму головы.
Резко  очерченный нос  продолжает слегка  покатую линию  лба.  Очень  узкие,
продолговатые глаза,  слегка приподняты к  вискам.  Рот  приоткрыт,  верхняя
губа, загадочная и причудливая, кажется, навсегда застыла в усмешке.
     Она  решительно указывает Баруа на  единственный в  комнате стул и  без
всякого стеснения усаживается с ногами на кровать.
     Баруа (осторожно). Каким образом это... случилось, мадам?
     Юлия. Мадемуазель.
     Баруа (улыбаясь). Извините, пожалуйста.
     Юлия (как ни  в  чем не  бывало).  Мы  ничего не знали.  (Показывает на
кровати.)  Было за полночь,  мы с  мамой уже легли...  (Показывая на дверь в
комнату Вольдсмута.)  Оттуда донесся слабый взрыв.  Но  это нас нисколько не
обеспокоило.  Наоборот,  я обрадовалась, подумав, что дядя снова принялся за
работу и  хоть немного отвлечется от этого дела...  И  вдруг утром он позвал
нас к себе: все лицо у него было порезано осколками стекла и обожжено...
     Баруа (с интересом). Что же взорвалось?
     Юлия (сухо). Реторта, треснувшая на огне.
     Внезапно Баруа вспоминает, что Вольдсмут был раньше химиком-лаборантом.
Молчание.
     Баруа. Я, верно, мешаю вам заниматься делом, мадемуазель.
     Она сидит среди скомканных простынь,  подперев щеки ладонями,  скрестив
ноги по-турецки,  и  непринужденно разглядывает его  дружелюбным и  открытым
взглядом.
     Юлия.  Ничуть...  Я  очень рада этому случаю.  Я  много слышала о  вас.
Читала ваши очерки и статьи в "Сеятеле"...  (Пауза.  Не глядя на него,  она,
наконец, произносит чистосердечно, но сдержанно.) У вас замечательная жизнь!
     Голос у  нее гортанный,  как у  Вольдсмута,  но говорит она с  оттенком
грубоватой развязности.
     Он не отвечает. Что за странное создание!..
     Баруа  (помолчав).  Вольдсмут никогда  мне  не  говорил,  что  все  еще
занимается химией.
     Юлия  быстро  поворачивает  голову:  в  ее  зыбких  зрачках  загорается
лихорадочный огонек...
     Юлия.  Он  ничего не  рассказывает,  потому что  работает,  ищет...  Он
считает: найду, тогда и скажу...
     Баруа ничего не спрашивает, но всем своим видом выражает любопытство.
     Впрочем,  от вас ему незачем таиться,  господин Баруа.  Ведь вы биолог.
(Потеплевшим  голосом.)   Дядя  полагает,   что  к