ступить, чем
мучить ее так ужасно из-за пустяков!
     В конце концов чего она хочет? Немного больше того, что я нередко делал
этим летом,  сопровождая ее  по воскресеньям к  обедне...  Тем хуже для нее,
если  она  не  замечает всей  глупости и  неприглядности того,  к  чему меня
вынуждает... Не буду упрямиться..."
     Это  внутреннее решение сразу  же  успокаивает его,  приносит радостное
облегчение.  Он  упивается сладостным сознанием освобождения от собственного
эгоизма:  из  них двоих он оказался более великодушным,  тем,  кто понимает,
прощает, уступает.
     Он смотрит на нее с нежностью. Она покорно ест, не поднимая глаз.
     "Она  хороша  в  слезах...  Чудовищно заставлять плакать женщину!  Отец
говорил:  "Женщины -  совсем не такие, как мы, а об этом часто забывают". Он
был  прав;  вот  что получается,  когда пытаешься обращаться с  ними,  как с
равными:  только причиняешь лишние страдания...  Да, отец был прав. "Надо не
замечать  того,  что  отличает  нас  от  них,  и  настойчиво искать  пути  к
сближению".
     Да, да, но чтобы это было возможно, надо еще любить друг друга..."
     Он поднимается из-за стола.  Она ждет с безразличным видом, уставившись
в одну точку на скатерти.
     Он думает:  "Она уйдет в  свою комнату...  Я  пойду к ней и скажу,  что
согласен".
     Но,  как обычно,  Сесиль направляется в кабинет Жана, куда подают кофе.
Уронив руки, она останавливается возле столика.
     Жан подходит к ней.
     Он с  огромным трудом пересилил себя;  растоптал частицу своей совести,
своего самолюбия,  своего будущего.  Он предвкушает,  какую радость доставит
ей.  Она положит ему голову на  плечо и  заплачет от  умиления,  и  он будет
вознагражден благодарным блеском ее глаз.
     Он наклоняется, обнимает ее за талию. Она не сопротивляется.
     Жан  (голос его  дрожит).  Послушай...  Ну,  хорошо,  я  пойду с  тобой
вечером, куда ты хочешь. Только не плачь больше...
     Но она вырывается и резко отталкивает его.
     Сесиль. О, я чувствую, ты станешь моим врагом, навсегда!
     Жан растерянно смотрит не нее.
     (Отчеканивая слова.)  Я  знаю,  нам  придется  расстаться когда-нибудь,
может быть через год,  через два,  через десять лет... не знаю когда, но нам
обязательно придется расстаться!  И я тебя возненавижу! (Заливаясь слезами.)
Ты мне уже ненавистен!
     Она  вытягивает вперед  руки,  как  человек,  который боится упасть,  и
опирается о край стола.
     Жан (с горечью). Ну что ж... Я думал, ты будешь рада.
     Она  поднимает  голову,   словно  очнувшись  от  кошмара,   и  лицо  ее
проясняется. Она сжимает руку Жана.
     Сесиль  (сбивчиво).  Сегодня  вечером,  да?  Это  правда,  я  так  тебе
благодарна... (Наклоняется и быстро целует руку Жана.) Спасибо, дорогой.
     Медленно,  разбитой походкой она идет к двери, прижимая платок к губам;
у порога пытается ему улыбнуться.
     Жан  тупо  смотрит  на  закрывшуюся дверь.  Потом  встряхивает головой,
распрямляет плечи,  подходит к окну,  распахивает его и,  несмотря на дождь,
свешивается вниз, будто стремясь выбраться из душной норы.
     Церковь Нотр-Дам-де-Виктуар, восемь часов вечера.
     Надгробные плиты.  Горящие  канделябры слепят  глаза,  но  не  освещают
помещения.
     По вечерам сюда -  в полумрак,  черный от дыма свечей,  -  стекаются со
всех  концов  Парижа  несчастья,  перед  которыми бессильно любое  мужество,
надежды, упорно живущие вопреки всему.
     Сесиль на коленях; Жан стоит; оба сгибаются под бременем непоправимого.
     В тот же вечер.
     Жан снова работает; он не спешит встать из-за стола: ему хочется побыть
одному.
     Дверь открывается. Бесшумно входит Сесиль, в туфлях на босу ногу.
     Сесиль. Ты не собираешься спать? (Простодушно.) Ты на меня сердишься?
     Она мило смеется, как напроказившая девочка.
     Пораженный ее наивностью, Жан не может сдержать улыбку.
     Она в  халате.  Слезы не оставили следа на ее лице.  Ночная прическа ее
молодит:   распущенные   волосы   схвачены   на   затылке   большой   черной
заколкой-бабочкой.   В  этот  вечер  ей  пятнадцать  лет:   она  -   хрупкая
девушка-невеста из Бюи.
     Она, как ребенок, прыгает и устраивается на коленях у Жана.
     Я не хочу засыпать одна, после такого дня. Скажи мне, что все забыто...
что все позади...
     Жан устал от слов.  Не отвечая, он осторожно целует нежный лоб, который
она подставляет ему.  В этот вечер, больше чем когда-либо, он чувствует себя
стариком.
     Там слишком холодно.  Я тебя подожду здесь. Продолжай, милый, я не буду
мешать. Только посижу у тебя на коленях, даже не шелохнувшись.
     Она забывается,  прижавшись к  нему.  Жан обнимает ее и чувствует,  как
расслабляется ее стан,  теплый и гибкий. Ее соломенные туфли соскользнули на
пол; он берет в ладони маленькие холодные ступни.
     Видишь, как я замерзла...
     Она смеется прерывистым, дразнящим смехом. Когда Жан уносит ее, она все
еще смеется, запрокинув голову...
     Затем их  взгляды встречаются.  Жан чувствует как бы внезапный удар:  в
полузакрытых глазах Сесили он замечает огонек торжествующей радости.
     И вдруг его осеняет:
     "Вот оно что!.. Сегодня девятый день... Нужно было, чтобы я..."
     Ни малейшего чувства раздражения; он не выпускает ее из объятий.
     Взгляд  ее  только  что  сказал  Жану,  на  что  способна  человеческая
глупость, и он чувствует себя таким далеким от Сесили, бесконечно далеким...
     "Женщины совсем не такие, как мы!.. "


III

     Несколько листков, исписанных беглым неровным почерком, в глубине ящика
письменного стола Жана:
     "Женщины - низшие существа, и это непоправимо.
     Сентиментальность гнездится в них, как червь в яблоке. И разрушает все:
делает беспомощным их ум, калечит их душу.
     Женщины обожают тайны,  это  -  свойство их  натуры.  Тут бессильны все
средства. В этом сказывается примитивность женщин.
     Они   боятся  воров,   но,   зажигая  ночник,   уже  чувствуют  себя  в
безопасности.  Поведение страуса -  их естественное поведение. Вера им нужна
для  спокойствия,  чтобы  не  терзаться никакими сомнениями.  (Они  даже  не
догадываются о том, что люди могут стремиться к "проверке"...)
     Жениться можно лишь после того,  как твердо изберешь свой путь и решишь
идти  по  нему  до  конца.  Изменять свои убеждения после женитьбы -  значит
подвергать встряске две  жизни  вместо  одной,  значит вырывать между  двумя
людьми,  вынужденными жить  вместе,  пропасть,  которая  не  заполнится даже
тогда, когда поглотит их счастье".


IV

     Год спустя.
     Бюи, второй день пасхи.
     Маленькая гостиная г-жи Пасклен. Полдень.
     Жан и Сесиль только что приехали погостить на несколько дней.
     Аббат Жозье, возвратившийся два месяца назад с Мадагаскара, приглашен к
завтраку.
     Г-жа  Пасклен.  Ну  же...  Идите  сюда,  погрейтесь.  Утром была  такая
чудесная погода!
     Небо внезапно нахмурилось: сильный град барабанит в стекла.
     Аббат  Жозье  (у  окна).  Обычный весенний дождь с  градом,  это  скоро
пройдет... (Жану.) Как вы изменились за пять лет, друг мой!
     Жан. Да и вас я едва узнал! Похудели, пожелтели...
     Аббат (смеясь). Вы очень любезны!
     Г-жа  Пасклен.  Это  еще что,  аббат гораздо лучше выглядит,  чем месяц
назад...  Он  бы  погиб среди своих негров,  если бы  я  не добилась,  чтобы
епископ распорядился вернуть его обратно.
     Аббат (Жану).  Это правда,  дорогой,  я  чуть было не  остался там.  Но
всевышний,  вняв  молитвам госпожи Пасклен,  сказал себе:  "Этот молодец еще
может мне пригодиться... Годен для строевой службы!" И вот я здесь...
     Жан (серьезно). Теперь вам необходим ремонт.
     Аббат.  О,  все уже в  порядке!..  Корабль поставили в док,  и он снова
может  плавать!..  (Стучит себя  в  грудь  кулаком.)  Корпус  был  сделан на
совесть!  Вот, скажем, позавчера я ходил пешком в Сен-Сир; ноги еще крепкие.
Нынче собираюсь в  Бомон,  навестить господина кюре...  Как видите,  со мной
вовсе не нужно нянчиться.  (Долго смотрит на Жана,  не переставая говорить.)
Как он изменился!
     Жан. Неужели до такой степени?
     Аббат.  Эти усы!  И потом, сам не знаю, что-то новое, иное... Взгляд...
Нет, все лицо...
     Г-жа  Пасклен (отводит Сесиль  в  сторону).  Ну,  а  ты?  Как  ты  себя
чувствуешь?
     Сесиль. Как всегда.
     Г-жа Пасклен. Все еще ничего? Сесиль (со слезами на глазах). Ничего.
     Молчание.
     Г-жа  Пасклен (негромко,  бросив  взгляд  на  Жана,  разговаривающего с
аббатом). А... он?
     Безнадежный жест Сесили. Глубокий вздох. Завтрак окончен.
     Аббат (подходя к окну).  Вот и дождь прошел, пора в путь. Пойду к кюре,
в Бомон. Жан, вы меня немного проводите?
     Жан. Охотно!
     Подул  свежий ветер,  пятна  от  растаявших градин высохли.  Огромное и
светлое,  словно вымытое почти добела,  небо раскинулось над городом.  Улицы
чисты,  апрельское солнце смеется на  фасадах домов.  Белые  ставни сверкают
после дождя, как лакированные.
     Праздник - второй день пасхи. На улицах - гуляющие горожане.
     Жан. Пойдем напрямик, через кладбище?
     Аббат. Да... (Берет Жана под руку.) Как приятно прошел завтрак. Одно из
ваших писем встревожило меня...  к тому же, ваша теща так уклончиво отвечала
на мои вопросы...  (По привычке выделяя некоторые слова.)  Но я  вижу,  вы и
Сесиль счастливы так, как оба того заслуживаете.
     Жан почти весело смотрит ему в  лицо,  и  аббат принимает его улыбку за
знак согласия.
     Несколько шагов они делают в молчании.
     Жан (с коротким смешком). Счастье? Нет, нет, нет, какое уж там счастье!
     Аббат вздрагивает и останавливается.
     Аббат. Вы шутите?
     Жан  (с  горькой усмешкой).  Мне  не  до  шуток.  Аббат (пораженный,  с
некоторой обидой).  Жан...  Жан  (пожимая плечами).  До  чего  же  глупо все
получилось!
     Аббат.  Вы меня пугаете,  Жан.  Жан.  Ничего не поделаешь.  Я  и  сам в
тупике.  Аббат. В тупике?.. Но вы все же любите друг друга? Жан (мрачно). Не
знаю, не знаю...
     Проселочная дорога становится уже.  Ничего не  ответив,  аббат проходит
вперед. Поравнявшись с придорожной часовней, крестится.
     Они  идут краем кладбища по  тропинкам,  уже зарастающим травой.  Через
низкую  калитку  выходят  в  открытое поле.  По  обочине  шоссе  бесконечной
вереницей убегают вдаль телеграфные столбы, разделяя на такты нотную линейку
проводов.  Яркое  весеннее  солнце  заливает  луга,  скирды  соломы,  пашню,
потемневшую   от   дождя.   Пастбища,   перерезанные  серебристыми  ручьями,
спускаются к  самой Уазе,  с  берегов которой еще не сошла вода:  спокойная,
укрытая  от  ветра,  она  отражает  недвижное  голубовато-серое  небо;  ивы,
погруженные в воду, вздымают свои огромные всклокоченные, темные головы.
     Аббат подходит к Жану, любующемуся пейзажем.
     Их взгляды встречаются; в глазах аббата - беспокойство и упрек.
     Жан.  Я отлично знаю, что сам виноват. Я захотел осуществить в двадцать
два года нелепую мечту,  взлелеянную в шестнадцать... Ни к чему хорошему это
не могло привести.
     Аббат. Напротив, дружба с детства...
     Жан (прерывая его,  с горечью).  Позвольте,  позвольте... Уверяю вас, я
прекрасно знаком с этим вопросом, ведь я имел случай хорошенько его изучить!
     Аббат  умолкает и  снова  уходит вперед.  Эта  чисто  мужская твердость
приводит его в замешательство.
     Видя его удивление,  Жан злорадствует;  свежий воздух, солнце, прогулка
немного пьянят его.
     Ему хочется высказаться.
     Видите  ли,  в  шестнадцать лет  о  любви  создают  себе  до  крайности
мистическое представление!  Мечта твоя настолько далека,  настолько оторвана
от действительности,  что найти ее воплощение в  жизни просто невозможно;  и
тогда появляется выдуманный от начала до конца,  воображаемый предмет любви.
Все  происходит само  собой:  берется  первая  попавшаяся девушка,  та,  что
поблизости... Даже не пытаются узнать, каков ее истинный характер. К чему?..
Ее,  точно кумира,  помещают в  центре замкнутого круга своих представлений,
наделяют всеми достоинствами избранницы, а затем падают перед ней на колени,
с повязкой на глазах... (Смеется.)
     Аббат. Опомнитесь, несчастный, что вы говорите?..
     Жан.  Самоотравление происходит медленно,  но верно...  Время идет,  но
повязка  с  глаз  не  спадает.  И  вот,  в  один  прекрасный  день,  в  знак
благодарности за  то,  что девица в  течение определенного времени воплощала
ваш любовный идеал,  вы без колебаний, с улыбкой на устах сочетаетесь браком
с  совершенно чужой для  вас женщиной...  (Пауза.)  А  затем,  когда вы  так
безрассудно связали себя по рукам и ногам на всю жизнь...
     Он останавливается и смотрит священнику прямо в лицо.
     ... свя-за-ли на всю жизнь... Понимаете ли вы, что это значит?
     Аббат опускает голову.
     ...  Когда вы остаетесь вдвоем со своей избранницей и хотите ее любить,
на этот раз уже всерьез, в повседневной жизни, - вы замечаете, что у вас нет
с  ней ничего общего...  Незнакомка!  А может быть,  и -  враг...  И тогда -
тупик!
     Аббат. Незнакомка, незнакомка... Полноте! Что вы там толкуете? Вы росли
в такой близости друг к другу!
     Жан (язвительно). Да, и знали друг друга меньше, чем большинство людей,
вступающих в брак после короткого знакомства;  ведь в этих случаях стараются
изо  всех  сил  употребить время между обручением и  свадьбой на  то,  чтобы
объясниться,  понять друг друга...  Так делается всегда...  Между тем мы  об
этом и не помышляли: мы считали, что хорошо знакомы.
     Аббат. Но сначала, в первых письмах, вы...
     Жан.  Сначала?  Я очень скоро обнаружил, что мы совсем разные люди, но,
признаюсь, это меня ничуть не тревожило...
     Аббат. Что?
     Жан.  Если б  вы знали,  в каком восторге и ослеплении пребываешь в это
время!  Я  так  хотел,  чтобы счастье,  за  которым все безуспешно охотятся,
досталось мне,  я с такой уверенностью ждал, что жизнь сделает, наконец, для
меня исключение из  своих строгих правил!  Я  был заранее готов все находить
совершенным!
     Кроме того,  в первое время после женитьбы роль мужа так легка! Ему без
труда  удается подчинить жену  своему влиянию.  Однако он  не  должен терять
времени!  Даже самые наивные женщины обладают тонким чутьем, оно помогает им
быстро осознать свою  силу и  вернуть утерянное могущество...  Первые месяцы
куда  как  обманчивы!  Жена  все  отлично запоминает и  безо  всякого усилия
подражает вам.  Она становится вашим отражением, вашим зеркалом... Боже мой,
конечно  же  всякому  приятно  глядеться в  него...  До  тех  пор,  пока  не
обнаружишь,  что  отражение это-всего-навсего  ваш  образ,  ваш  собственный
образ. И при этом бледный, расплывчатый, уже стертый...
     Аббат. Все же вы ее любили?
     Жан. Не думаю... Я любил любовь.
     Аббат. Но она, она-то любила вас беззаветно!
     Жан не отвечает.
     Она вас любила и любит до сих пор!  Я прочел это сегодня в ее улыбке, в
ее взгляде...
     Жан.  Ну нет. Вам показалось: просто мы научились ловко притворяться...
(Устало.) Перемирие, заключенное с молчаливого согласия перед приездом сюда,
только и всего.
     Аббат. Она вас любила, Жан, я знаю!
     Жан. Да, да... (Пожимая плечами.) На свой лад... Пыл дозволенной любви,
который  она  усердно  разжигала несколько лет  в  уединении,  с  дозволения
маменьки и  духовника...  Сентиментальная любовь в высшей степени поэтичная,
настоящий "месяц девы Марии"...
     Аббат. Жан!
     Жан. Оставьте, я говорю с вами откровенно. Такая любовь была, не спорю,
но разве могла она сотворить чудо?  А без чуда было не обойтись, уверяю вас,
ибо только оно могло объединить наши помыслы, слить наши жизни в одну!
     Аббат. Но она была так молода!
     Жан  (с  нервным смехом).  Да,  правда:  она  была так молода!  (Делает
несколько шагов и  резко поворачивается к  аббату.) Я это понимал!  Я думал:
"Все,  что мне в ней чуждо,  -  пройдет..." Как я ошибся!..  В самом деле, у
Сесили были ум и сердце шестнадцатилетней девочки,  воображающей,  будто она
может судить о  жизни,  хотя весь ее опыт,  все ее принципы сводятся к тому,
что она вычитала в катехизисе!
     Аббат. Жан!
     Жан (враждебно,  с волнением в голосе).  Но я не предполагал,  что этот
примитивный уровень окажется для нее последним этапом,  что она остановилась
в своем развитии раз и навсегда!
     И все же это действительно так!
     Жан застывает в позе человека, готового к бою: ноги широко расставлены,
грудь вздымается,  голова откинута назад,  взгляд суров,  руки -  на  уровне
груди, пальцы растопырены, словно он держит в руках что-то тяжелое.
     У нее было очень высокое мнение о своем умственном багаже. Черт побери!
Она,   что  и  говорить,  почерпнула  его  из  непогрешимых  источников:  из
проповедей,  из  бесед  с  добропорядочными провинциалами,  из  книжонок для
девушек-католичек, этих умозрительных брошюрок, где нет ровным счетом ничего
похожего на реальный мир, в котором этим девицам придется жить!
     Аббат подходит и кладет руку на плечо Жана. Смотрит ему прямо в лицо.
     Аббат.  Жан, Жан... Вы бы так не говорили, если бы сами не переменились
столь сильно... (Понизив голос.) Я уверен, вы больше не ходите в церковь!
     Молчание.
     Жан (мягко,  но решительно).  Нет.  Аббат (с болью).  Ах,  теперь я все
понял!
     Дорога устремляется вверх; видна колокольня в Бомоне.
     Аббат ускоряет шаг, словно присутствие Жана его тяготит.
     Оба поднимаются на пригорок.  Их встречает легкий ветерок,  прилетевший
издалека. Над дорогой гудят натянутые ветром телеграфные провода.
     Дома деревушки разбросаны среди полей.  Церковь стоит метрах в  ста  от
дороги, охраняемая остроконечными елями, растущими у дома священника.
     Жан не стал догонять аббата и уселся на кучу булыжника.
     Солнце греет ему спину.  Ветер доносит прохладу.  У  ног его катятся по
земле маленькие сухие листья, шурша, как шелк.
     Перед ним - равнина.
     Косые тени  удлиняются.  Сквозь голые ветви вязов,  сквозь ряды тополей
виднеются белые фасады домов,  синие крыши.  Вокруг -  ни души. По невидимой
ему  дороге едет повозка,  слышно,  как колеса ее  скрипят в  грязной колее.
Вдалеке две лошади,  серая и гнедая, тянут по отлогим откосам плуг, бесшумно
отваливающий пласты  земли,  похожей на  намокшую коричневую вату.  Одинокая
лужа блестит меж редких стволов.  Пустые гнезда чернеют среди ветвей. Пахари
достигли  конца   поля,   неторопливо  поворачивают  и   возвращаются;   они
поднимаются по косогору,  и  Жану кажется,  будто серая лошадь,  заслонившая
собой упряжку, идет одна.
     Ветер прекратился. Скрип колес на ухабах затих. Сухие листья приникли к
земле.
     Тишина.
     Аббат идет обратно понурившись.
     Жан  поднимается ему навстречу.  Священник протягивает обе руки;  глаза
его полны слез.
     Они спускаются по косогору,  не говоря ни слова.  Аббат шагает впереди,
опустив голову.
     Жан (мягко). Я огорчил вас, дорогой друг. Но, рано или поздно, я должен
был вам об этом сообщить...
     Аббат делает печальный, уклончивый жест.
     Я знаю,  что обычно говорят на это верующие: "Вы избавились от религии,
потому что  она  мешает вашим удовольствиям".  Ко  мне это не  относится.  Я
боролся долгие годы;  вы это видели.  Так было нужно...  Теперь -  конец.  Я
вновь спокоен.
     Аббат поворачивает голову и пристально смотрит на Жана, точно старается
разглядеть в нем того нового человека, каким он стал.
     Аббат  (в  отчаянии).   Неужели  это  вы?  Ведь  я  оставил  вас  столь
здравомыслящим, стоявшим на таком верном, пути!
     Жан. Не стоит меня презирать. Верит человек или нет, в сущности, не это
важно; самое главное - как он верит или не верит...
     Аббат.  Но почему,  почему это произошло?  Жан. Мне трудно объяснить. Я
был религиозен, бесспорно; теперь же я не представляю себе, как я мог верить
в  бога.  Должно быть,  сказалось влияние идей,  они  приход