та одновременно встают в его
воображении; имена обеих у него на устах...
     Жан нервно проводит рукой по лбу:
     "Так дальше не может продолжаться..." И внезапно рождается уверенность,
что  с  Гюгеттой  покончено:  ведь  это  тянулось лишь  потому,  что  он  не
задумывался над своими поступками...
     "...  Сесиль здорова,  она  еще  немного подросла за  последнее время и
поэтому  слегка  похудела.   Несколько  раз  в  неделю  она  отправляется  с
вышиванием к твоему отцу, чтобы скоротать с ним вечер. Они долго беседуют, и
Сесиль также делает все, что может..."
     Взгляд Жана, с раздражением скользивший по строчкам, останавливается.
     Он видит доктора: тот полулежит в кресле у камина; день угасает; Сесиль
сидит  у  окна,  упрямо склонив над  вышиванием маленький выпуклый лоб,  она
вкрадчиво произносит заранее приготовленные слова...
     Эта картина вызывает в нем отвращение.
     "Зачем они заставляют заниматься этим Сесиль?"
     Он  встает  и  делает  несколько  шагов  по  комнате;   направляется  к
письменному столу и открывает ящик, запертый на ключ.
     Фотография Сесили...
     Он подходит к лампе.
     На  старом  снимке  Сесиль  стоит,  облокотившись о  спинку готического
кресла,  немного повернув голову;  в глазах искорки смеха, волосы собраны на
затылке в большой узел; она любила так причесываться.
     Долгий,  долгий взгляд.  Прилив нежности...  Нет, ничего не изменилось;
она - единственная в мире, больше никто не идет в счет.
     Гюгетта!  Бедная Гетта...  Он улыбается, думая о том, как нахмурится ее
личико, когда он ей скажет: "Все кончено, оставь меня, ступай своей дорогой,
а  я пойду своей...  Я возвращаюсь к той,  воспоминание о которой никогда не
покидало меня".
     Прошло полчаса.
     Кто-то царапается в  дверь кончиком зонта.  Входит Гюгетта,  в  светлом
платье, в широкополой шляпе, украшенной цветами.
     Гюгетта. Здравствуй, зверь... Как дела?.. Ну, кто же так здоровается...
Взгляни, какая у меня шляпа...
     Как она далека теперь... Он смотрит на нее почти равнодушно.
     Она бросает зонт поперек кровати и не спеша снимает перчатки.
     Это еще не все,  малыш...  Я  не смогу пообедать с  тобой.  Я  оставила
Симону у Вашетт,  с ее новым дружком, ты его знаешь... Он заказал сегодня на
вечер  три  кресла в  Клюни,  а  перед этим  мы  пообедаем втроем...  Ты  не
сердишься?..
     Жан. Ничуть...
     Она  подходит к  нему.  Низкая лампа  бросает свет  на  прямые линии ее
платья. Наверху, в тени, ее обнаженные руки, свежий, полуоткрытый рот...
     Внезапное,  неодолимое желание!  Жгучее воспоминание о  ее  шелковистой
коже овладевает им...
     Он порывисто обнимает ее, зарывается лицом в волосы...
     Думает:  "Нет,  это не может окончиться так... Еще одна ночь, а завтра,
завтра..."
     Она со смехом высвобождается из его объятий.
     Гюгетта. Дай мне вымыть руки...
     Он смотрит,  как она идет в  темный угол к  умывальнику,  как осторожно
поднимает рукава и,  не  задумываясь,  бросает свои  кольца в  стоящую рядом
пепельницу.
     Вдруг его охватывает раздражение... Он думает:
     "Она хозяйничает,  как дома!..  Ах, порвать все, освободиться!.. Сейчас
же!.. Сегодня вечером!"
     Это твердое решение успокаивает его и отдаляет от нее.
     Он тихонько вздыхает.  Смотрит, как она, сморщив лицо, сразу потерявшее
привлекательность, чистит ногти.
     Конец, этого не вернуть. Все разбито, разбито окончательно...
     Гюгетта. Проводи меня до остановки...
     Они выходят на улицу. Семь часов вечера.
     Шумный поток людей: жители пригородов спешат к вокзалу Монпарнас.
     Жан идет впереди, расталкивая толпу.
     Вот и Мой трамвай...  Значит,  условились?  Если ты не встретишь меня у
выхода,  я приеду прямо сюда...  До скорого свидания,  зверь.  Черт!  Он уже
тронулся!
     Она устремляется вперед, расталкивая людей...
     Он  провожает взглядом ее темную фигуру.  Гюгетта прыгает на освещенную
площадку, и кондуктор подхватывает ее привычным плавным жестом.
     Жан вздрагивает всем телом.
     Трамвай уходит в ночь, расцвеченную огнями.
     Жан стоит перед террасой кафе.  Горьковатый запах абсента.  Мимо спешат
прохожие. Газетчики пронзительно выкрикивают названия вечерних выпусков.


II

     В Бюи.
     Сесиль одна  в  доме доктора.  Она  замерла в  ожидании,  прислонившись
плечом к раме приоткрытого окна...
     Жан и г-жа Пасклен появляются в воротах.
     "Вот они..."
     Инстинктивно Сесиль  отпрянула от  окна;  она  задыхается от  волнения,
взгляд ее неподвижен, на губах блуждает нежная улыбка...
     Жан идет быстро... Он не изменился... Он окидывает дом беглым взглядом,
и глаза его сразу останавливаются на закрытых ставнях комнаты доктора.
     Сесиль бежит ему навстречу.
     На  лестничной площадке она  останавливается,  прислоняется к  стене и,
уронив  похолодевшие  руки,   прислушивается  к   его  торопливым  шагам  по
ступенькам крыльца.
     Он открывает дверь и останавливается;  сильно бледнеет.  В глазах -  ни
следа радости; в них застыл тревожный вопрос.
     Сесиль. Он наверху... спит...
     Жан (преодолевая волнение). Наверху? Спит?
     Взор Жана смягчается,  загорается любовью. Он протягивает свою пылающую
руку.  Его долгий,  необычайно нежный взгляд, полный невысказанного чувства,
встречается со смеющимся взглядом Сесили.
     Г-жа Пасклен (открывая дверь в гостиную). Побудь с нами, пока он спит.
     Жан думает:  "Они говорят "он"...  И  ловит себя на мысли:  "Отец скоро
умрет..."
     Ну,  садись.  Я приказала отпереть гостиную;  мы сидим в ней,  чтобы не
беспокоить его...  Последнее время я ночевала в комнате твоей бабушки, чтобы
находиться поближе к нему... (Она не садится. Смотрит с нежностью.) Побудьте
здесь,  дети,  я поднимусь наверх. Как только отец проснется, я тебя позову,
Жан. (В дверях, с некоторым смущением.) Сесиль очень рада тебя видеть!
     Одни.
     Неловкое молчание.
     Сесиль стоит,  опустив голову,  опершись одной рукою о  круглый столик;
другой рукою теребит забытую в корсаже иголку.
     Жан подходит и берет ее за руку.
     Жан. Мы дорого заплатили за счастье вновь свидеться...
     Она поднимает заплаканное лицо и подносит к губам Жана дрожащий палец.
     "Пусть он молчит!  Этого не выразить словами..."  Смущение сковывает их
нежность; не обманулись ли они в своих ожиданиях?
     Жан  подводит ее  к  дивану.  Она садится,  глядя прямо перед собой,  с
трудом переводя дыхание... Он берет ее за руку. Оба замирают.
     Молчание. Горестные и сладкие минуты...
     Жан  думает:   "Наверху  кто-то   ходит...   Как  он?   Верно,   сильно
изменился..."
     Перед его мысленным взором встает лицо доктора:  твердый проницательный
взгляд;  рот,  властно сжатый даже при поцелуе; решительная и смелая улыбка,
полная скрытой доброты.
     Он обводит взглядом гостиную.  Воспоминания сменяют друг друга: "В этом
низком кресле сидела бабушка...  Однажды вечером... Теперь она умерла! Скоро
я буду говорить:  "Отец жил в этой комнате, жил в этом доме, жил..." А потом
скажут и  обо  мне:  "Здесь,  в  этой комнате,  в  этом доме жил Жан..."  Он
вздрагивает.
     Как мог он забыть о  присутствии Сесили -  этого нежного,  близкого ему
существа... Мысль о том, что она полагается на него, сразу подбадривает его.
Он целует ее влажную,  беззащитную и послушную руку,  которую держит в своей
руке.  Целует несколько раз... сначала благоговейно, сдержанно; затем со все
возрастающим волнением, в порыве неодолимой силы, в котором раскрывается его
сердце.
     Сесиль запрокидывает голову.  Замирая от  восторга,  припадает к  плечу
Жана.
     Он нежно целует ее закрытые глаза... долго, долго...
     Слышатся шаги, стук двери.
     Сесиль открывает глаза, отодвигается.
     Г-жа Пасклен (ровным голосом). Жан... отец проснулся.
     Комната доктора.
     Госпожа Пасклен осторожно открывает дверь и неслышно уходит.
     На  пороге Жан  задерживается:  несколько мгновений борется с  жестокой
тревогой.
     Он входит один.
     И тотчас же -  чувство облегчения:  его встречает улыбка отца.  Больной
полулежит на подушках,  вытянув руки. Он не очень изменился. Учащенно дышит.
Смотрит, как Жан подходит, и снова улыбается сыну.
     Доктор (тихо,  хриплым голосом).  Устал,  как видишь...  сильно, сильно
устал...
     Протягивает сыну руку.  Жан,  который наклонился было, чтобы поцеловать
отца,  протягивает свою.  Больной завладевает ею, смертельная тоска искажает
его черты,  и  он с неожиданной силой привлекает сына к себе и сжимает его в
объятиях.
     (Горько рыдает.) Мой мальчик!
     Он держит в ладонях лицо Жана,  лицо мужчины, но видит его таким, каким
оно было когда-то,  в далеком детстве. Судорожно гладит лицо сына, прижимает
к своим потрескавшимся губам, к жесткой щетине, покрывающей щеки.
     (Без сил откидываясь на подушки, с коротким вздохом.) Ах...
     Делает Жану знак не двигаться,  никого не звать;  это пройдет...  Лежит
недвижно,  закинув голову;  веки опущены,  рот полуоткрыт,  кулаки сжаты: он
силится побороть сердцебиение.
     Жан,  выпрямившись,  стоит  у  постели,  пристально  смотрит  на  отца.
Удивление, желание понять обостряют его горе:
     "Что его так изменило? Худоба? Нет, что-то другое... Что же?"
     Скулы больного слегка розовеют;  он  открывает глаза.  Видит Жана:  лоб
старика собирается в морщины,  рот кривится.  Затем лицо его смягчается,  он
тихо всхлипывает.
     Мальчик мой, мальчик...
     Эти слезы, это жалобное бормотание наполняют Жана чувством неизъяснимой
неловкости. Неужели это его отец?
     Проходит несколько минут.
     И тут Жан чувствует,  что горе его куда-то отодвинулось:  жизнь сильнее
смерти.  Против воли,  у постели умирающего, он вдруг вспоминает о Сесили, о
том,  как  встретились их  взгляды,  когда  он  вошел Желание овладевает им,
властное,  но еще свободное от вожделения; это скорее порыв к слиянию душ, к
полному взаимопониманию...  И  все же губы его хранят теплоту ее бархатистых
век!  Внезапно жажда жизни переполняет его и  рождает протест против картины
смерти,  омрачающей его мечты...  Затем он сразу приходит в  себя,  и краска
стыда заливает его щеки!
     Доктор вытирает мокрое от слез лицо;  его доверчивый и  ласковый взгляд
устремлен на Жана.
     Доктор.  Скажи...  Они тебя вызвали,  не правда ли?.. Да, да, я знаю...
Кто? Врач?.. Нет?.. Крестная?
     Жан уклончиво качает головой.
     (Вдруг  становясь серьезным и  решительным.)  Они  правильно поступили.
Долго это не протянется... Я ждал тебя.
     Повинуясь волнению или какому-то  не осознанному им самим чувству,  Жан
наклоняется к руке, бессильно лежащей на постели, и целует ее.
     Доктор  высвобождает  руку,  чтобы  приподняться на  локтях;  лицо  его
озабочено: он хочет сказать что-то важное, чего нельзя откладывать...
     Я  ждал тебя Выслушай меня,  мой мальчик...  Я  оставляю тебе не  очень
много...
     Жан сначала не понимает. Затем резко выпрямляется
     Больной знаком показывает, что он устал и что его не надо прерывать.
     (Говорит с короткими паузами, закрыв глаза, словно повторяя заученное.)
Пожалуй,  я  мог бы оставить и  больше.  Но не сумел...  У тебя все же будут
средства к  существованию...  И  честное имя...  Это  тоже кое-чего стоит...
Теперь слушай: Сесиль и ты, не правда ли?
     Жан вздрагивает. Отец смотрит на него с нежной улыбкой.
     Девочка мне все рассказала.  Ты будешь с ней счастлив,  я очень рад.. И
постарайся сделать ее счастливой... Хотя бы немного... Это куда труднее. Сам
увидишь...  Женщин понять не так-то просто.  Помни лишь одно:  они не такие,
как мы...  Уже это одно создает трудности!.. Я часто упрекаю себя за то, что
плохо понимал твою мать...  (Долгое молчание.)  Теперь о твоей здоровье.  Ты
ведь был...  да...  Ты  не  проходил военную службу.  Но  это от  чрезмерной
осторожности.  Ты  теперь совершенно здоров,  слышишь?  Я  сказал это  твоей
крестной,  и сказал правду...  И все же, мой мальчик, тебе следует помнить о
своем здоровье,  не переутомляться,  особенно когда станешь старше,  годам к
сорока... Это навсегда останется твоим уязвимым местом. Ты обещаешь? (Пауза.
Кроткая улыбка.) Не забывай об этом. Вот и все.
     Он  опускается на подушки,  вытягивает руки и  облегченно вздыхает.  Но
вскоре что-то опять начинает беспокоить его.
     (Вновь открывая глаза.)  Знаешь,  она  была  так  добра  ко  мне,  твоя
крестная... Она сделала много, очень много... Она тебе расскажет.
     Однако он не может удержаться, чтобы самому не сказать об этом.
     Улыбка, сначала страдальческая, медленно расцветает на его губах, и вот
уже глаза,  лоб,  все лицо дышит наивным умиротворением. Он делает Жану знак
придвинуться ближе.
     Сын склоняется над ним.  Доктор берет его голову в ладони и притягивает
к себе.
     Жан...  Крестная тебе  ничего  не  говорила?  (Торжественно.)  Вчера  я
исповедовался.
     Он немного отстраняет лицо сына,  чтобы увидеть, какую радость принесло
ему это признание. Затем снова пригибает его голову.
     Сегодня меня должны были причащать...  Но они сказали, что ты приедешь,
и я решил дождаться тебя... Завтра, с тобой... вместе со всеми вами...
     Жан  выпрямляется;  он  силится  улыбнуться и  отводит глаза.  Смутное,
неосознанное, мучительное разочарование...
     (Устремив вдаль слегка тревожный взгляд.)  Знаешь,  сынок,  что  там ни
говори... (Качает головой.) Это роковая загадка...
     На следующий день.
     Комната доктора. Пустая, строгая.
     Обряд причастия окончен.
     Госпожа Пасклен,  изо всех сил стараясь подавить волнение,  расставляет
вещи на комоде, который служил алтарем.
     Больной сидит в  подушках,  В окна льется резкий свет,  и от этого лицо
умирающего  кажется  еще  более  изможденным,  белки  глаз  блестят.  Голова
опущена,  волосы в беспорядке, борода отросла, щеки запали. Близорукие глаза
часто моргают,  задумчивый и по-детски экзальтированный взгляд скользит мимо
предметов.
     Сесиль и Жан подходят к кровати.
     В это утро любовь больше не причиняет им страдания, она стала частью их
самих, всецело завладела ими. В них поселилась уверенность, что они полюбили
навсегда, в первый и в последний раз.
     Со  вчерашнего дня  в  состоянии  больного  произошла необъяснимая,  но
бесспорная перемена:  он стал удивительно спокоен,  напряжение исчезло.  Эта
видимость улучшения пугает их!
     Отсутствующий взгляд старика,  за которым они молча наблюдают, скользит
по ним и на мгновение задерживается;  но они почти не ощущают его: он словно
проникает сквозь них и устремляется далеко, далеко...
     Затем  добрая,  но  принужденная  улыбка,  свидетельствующая  о  полном
отчуждении, появляется на его губах.
     Доктор (голосом ясным,  но лишенным выражения).  Вот вы и пришли оба...
Хорошо... Хорошо... Протяните руки.
     На лице его застывает подобие улыбки.  Кажется, будто он играет роль и,
понимая это, спешит ее закончить.
     Он слабо пожимает им руки.
     Г-жа  Пасклен,  с  изменившимся от  горя  лицом,  остановилась в  ногах
умирающего.
     (Г-же Пасклен.) Не правда ли? Это прекрасно... Наши дети...
     Сесиль, в слезах, припадает к плечу матери; та притягивает Жана к себе.
Все трое стоят обнявшись.
     Блуждающий взгляд  умирающего,  скользнув по  лицам  Сесили  и  госпожи
Пасклен, внезапно останавливается на лице Жана с непримиримой враждебностью:
в  нем вспыхивает злоба...  затем появляется и сразу же исчезает мучительная
мольба о помощи.
     Жан понял: "Ведь ты-то живешь!"
     Он полон безграничной жалости... Он без колебаний отдал бы жизнь... Жан
высвобождается из объятий и порывисто склоняется над бледным лицом отца.
     Но  доктор  недвижим.  Лицо  его  вновь  приняло ясное  и  безразличное
выражение.  Проходит минута;  должно быть,  он  почувствовал поцелуй Жана  и
силится улыбнуться, но глаза его уже утратили всякое выражение.
     Жан оборачивается к Сесили и раскрывает объятия.


III

     "Господину Жану Баруа, Бюи-ла-Дам (Уаза)
     Берн, 25 июня.
     Дорогой друг,
     Сочувствие,  которое я,  естественно,  проявил в  связи с постигшим Вас
горем,   вряд  ли  заслуживало  такого  благодарного  и  сердечного  письма.
Благодарю Вас  за  него  от  всего  сердца.  Особенно же  меня  тронуло Ваше
доверие: вы просите моего совета относительно важнейшего шага Вашей жизни, и
я рад сообщить Вам свое мнение.
     Да,   я  действительно  считаю,  что  различное  понимание  религии  не
препятствует вашему  браку  с  этой  девушкой Ваши  сомнения вызваны наивным
характером ее веры и тем, что она придает слишком большое значение обрядам.
     Я Вас не понимаю.  Вера одна. К чему вдаваться в анализ различных форм,
которые она принимает?  Существует вершина,  и  к ней устремляются все души;
там они сливаются независимо от того, какими путями достигли этой вершины.
     Вы  утверждаете,  что  если  бы  она  была  знакома с  Вашими нынешними
взглядами на религию, она бы отказалась от своего слова. Возможно, Вы правы.
Но сделав,  это,  она допустила бы ошибку, проявила бы недостаточно здравого
смысла.
     Вот почему,  я полагаю, ей ничего не надо говорить, это только принесет
вред.  Ей  не  понять,  какое различие Вы делаете между верой в  религиозные
легенды и  моральной,  человечной основой религии.  По  своей  наивности она
обвинит Вас в  кощунстве.  Вы  только вызовете катастрофу своим неосторожным
признанием, которое в настоящее время вовсе не обязательно. Благодаря своему
разуму и  образованию Вы возвысились над инстинктивной потребностью в  вере,
поэтому Вы  один должны,  с  полным сознанием своей ответственности,  решить
судьбу вашего взаимного счастья.
     Ваши  опасения напрасны!  Вы  забываете о  том,  как  много  между вами
общего!  Одна и та же среда.  Одно и то же воспитание.  К тому же, по своему
темпераменту,  по своей природе Вы настолько религиозны, что всегда сможете,
без всякого усилия над собой,  постигать и по достоинству оценивать духовную
жизнь своей будущей супруги.  В  свою очередь и  она  станет развиваться,  и
разница во  взглядах между  вами  не  только  не  будет  увеличиваться,  но,
напротив, постепенно исчезнет.
     Мне это стало особенно ясно из  рассказа о  том,  как Вы  вместе с  нею
приняли причастие у  постели Вашего умирающего отца.  Стоя рядом на коленях,
каждый  из  вас  в  глубине  души  веровал по-своему:  она  верила  в  плоть
воскресшего Христа, Вы - в символ сверхчеловеческой любви к людям. И чувства
ваши  были  столь возвышенны,  что  внезапный восторг наполнил ваши  сердца,
соединил их и  они устремились ввысь в  общем порыве!  Именно так и  будет в
вашей совместной жизни.
     Прошу Вас, дорогой друг, простить мне бессвязность этого письма. Мне не
часто приходится писать по-французски.
     Вот уже несколько лет Вы  поверяете мне свои надежды,  сила и  верность
Вашего  чувства  испытаны временем;  недопустимо,  чтобы  из  преувеличенной
щепетильности Вы разрушили счастье, которого оба заслуживаете.
     Преданный Вам и любящий Вас
     Герман Шерц".


ЦЕПЬ

     Женитьба опасна лишь для человека, у которого есть убеждения.
     Герцог {Прим. стр. 70}.


I

     "Господину    аббату    Шерцу,    преподавателю   биологической   химии
Католического института, Берн (Швейцария).
     Дорогой друг,
     Вы  тысячу раз  правы,  упрекая меня  за  долгое молчание.  Ваше письмо
вместе с  тем  свидетельствует о  том,  что  Ваша  привязанность ко  мне  не
уменьшилась, а это для меня важнее всего.
     Благодарю  Вас  прежде  всего  за  внимание,  которое  Вы  проявляете к
здоровью моей жены. Вот уже два года оно служит для меня источником тревоги.
Болезнь повлекла за собой такие осложнения, о которых я и не помышлял, когда
писал Вам об этом.  Она вызвала всевозможные нарушения. Вот уже полтора года
жена непрерывно лечится,  а состояние ее остается настолько серьезны