таться понять!
     Аббат (подняв голову).  Это закон самого Иисуса Христа,  сударь,  Он не
доказывает,  не рассуждает; он говорит: "Верьте в меня". И еще более просто:
"Придите ко мне жаждущее, и я напою вас".
     Молчание.
     Люс  (против  воли).   Славное  обращение  к  католицизму!   Вы  можете
гордиться.
     Аббат (останавливаясь). Да, я горжусь этим!
     На перекрестке неожиданный порыв северного ветра раздувает его плащ. Он
вызывающе смотрит на Люса мрачным, многозначительным взглядом.
     Были ли  вы в  состоянии дать ему утешение?  А  я  принес ему покой;  я
показал ему светлые горизонты.  Вы  же могли предложить ему лишь безнадежную
перспективу.
     Люс (сдержанно). Почему безнадежную? Моя надежда основана на вере в то,
что  мои  усилия  делать добро  не  пропадут даром!  И  надежда эта,  уж  не
прогневайтесь,  настолько сильна,  что меня не  могут обескуражить частичные
победы зла  над  добром...  Моя надежда,  в  отличие от  вашей,  не  требует
капитуляции разума; напротив, она поддерживается разумом. Он мне доказывает,
что наша жизнь - не бессмысленный бег на месте, не просто цепь страданий, не
погоня за  личным счастьем;  он мне доказывает,  что моя деятельность -  это
вклад в  великое усилие всего человечества;  с помощью разума я всюду нахожу
основания для своей надежды! Всюду я. вижу, как смерть порождает жизнь, боль
порождает энергию, заблуждение порождает знание, беспорядок - гармонию... Да
и во мне самом ежедневно происходят подобные процессы
     Да, господин, аббат, я тоже предложил ему веру, и моя вера вполне стоит
вашей..
     Аббат.  Она не могла удовлетворить его,  и это -  неоспоримый факт!  (С
неожиданной страстностью.)
     И даже если вы полагаете, что я заставил его поверять в ложь, вы должны
радоваться, что я так или иначе сумел вернуть ему душевный покой.
     Люс.  Я не признаю двойной морали. Человек должен достигать счастья, не
обманывая себя какими бы  то  ни  было миражами,  но с  помощью одной только
истины...
     Молчание.
     Да,  мы,  можно сказать,  переживаем сейчас волнующий момент в  истории
науки, по-видимому самый острый момент в ее единоборстве с религией!
     Аббат (в сильном раздражении).  Вы принадлежите к иной эпохе,  господин
Люс...  К  эпохе,  когда люди безрассудно сжигали мосты,  связывающие нас  с
прошлым. Вы верите в социальное возрождение и поэтому отказались от молитвы,
от веры в загробную жизнь души...  Но вы ничего не видите вокруг себя:  ваше
время  уже  давно  прошло!  Вы  не  заметили,  как  у  людей снова появилась
потребность  в  религии,   которую  ваши  сухие  теории  никогда  не  смогут
удовлетворить!  (С  негодующим смехом.)  Никогда атеист не поймет того,  что
происходит в душе человека, возносящего молитвы...
     Люс (улыбаясь).  Это - неизбежное проявление слабости. Но то основанное
на  разуме неверие,  которого нам  удалось добиться ценою нередких и  тяжких
страданий,  не  может исчезнуть:  оно постепенно все глубже проникает в  умы
наших современников, подготовляя тем самым свободу грядущих поколений!
     Аббат  (непримиримо).  Нет,  человек никогда не  сможет  обходиться без
бога...  Над жизнью господствует смерть; и одна только религия может научить
человека спокойно ожидать ее, подчиняться ей, - а иногда даже желать ее.
     Люс (лицо его искажено сильным волнением). Логика жизни предусматривает
и смерть. Я приемлю мысль о смерти так же, как и мысль о рождении.
     Аббат (с  жестокой улыбкой).  О  да,  сейчас!  Вы  чувствуете себя пока
достаточно хорошо,  чтобы принять идею  смерти.  Но  позвольте вам  сказать,
господин Люс:  в тот день,  когда вы почувствуете, что она приближается, что
она уже тут,  -  о, тогда вы убедитесь, как мало вам помогут ваши бесплодные
отрицания!
     Они подошли к привокзальной площади, по которой непрерывно снуют взад и
вперед пешеходы и повозки.
     Люс останавливается. Под его серыми глазами залегла тень.
     Люс (с трудом выговаривая слова).  В моем возрасте,  можно сказать,  на
пороге смерти, люди бывают искренни, не правда ли? В такое время нет желания
говорить пустые фразы...  Ну так вот, поверьте мне, что я жду смерти с таким
спокойствием  духа,   на  какое  только  способен  человек,   с  не  меньшим
спокойствием, чем вы!
     Аббат отворачивается.
     Чем  для  вас будет смягчен ужас этого рокового часа?  Душевным покоем,
который дает чистая совесть...  Но ведь и мне дано испытать такой покой и по
той же причине, что и вам...
     Аббат (резко, не глядя на Люса). Но зато в часы
     предсмертной агонии возле вас  не  будет священника,  посланца божьего,
который,  склонившись над вашим изголовьем, одним таинством отпущения грехов
полностью зачеркнет все то  зло,  которое вы,  быть может,  содеяли в  своей
жизни!..
     Люс (мягко). Я в этом не нуждаюсь.
     Лицо  его  вдруг  становится мертвенно-бледным.  С  гордой  улыбкой  он
протягивает руку аббату.
     До  свидания,  господин аббат...  Я  не сержусь на вас!..  И  все же вы
причинили мне сейчас боль... Я совсем было забыл, что приговорен к смерти, а
вы мне только что об этом напомнили, - и не слишком деликатно...
     Аббат пытается что-то сказать.
     (Продолжая улыбаться.) Я знаю,  что через два, три, самое большее через
четыре  месяца  мне  предстоит  подвергнуться операции...  безнадежной...  И
приезжал-то я  повидать Баруа потому,  что меня еще с  большей уверенностью,
чем его, можно назвать обреченным...
     Аббат (потрясенный). Быть может, вы преувеличиваете...
     Люс (переставая улыбаться).  О,  я  отнюдь не без страха смотрю в глаза
смерти...  Нет...  И все же я не опускаю глаза!.. (Вздрагивает.) Я боюсь ее,
как все,  ибо плоть моя слаба,  но это - физический страх. Однако я сохраняю
твердость духа!
     Он решительным шагом пересекает тротуар.
     Аббат смотрит ему вслед, пока он не скрывается из виду.


V

     "Дорогой Баруа!
     С тех пор как умер Люс,  мне все время хочется Вам написать. Но у меня,
после  небольшого кровоизлияния,  была  слегка  парализована правая  сторона
тела, и поэтому я пишу Вам лишь теперь.
     Врачи решились на  операцию.  Люс согласился на  нее,  не питая никаких
иллюзий. Он заявил, что ему потребуется две недели, чтобы привести в порядок
бумаги. Он попросил меня помочь ему, и с тех пор я уже не покидал его.
     Однажды,  разбирая записки к  неоконченной книге,  он  заметил,  что  я
плачу.  Он подошел ко мне и сказал несколько слов,  которые как нельзя лучше
характеризуют его:  "Вы плачете, Вольдсмут? Но что поделать? Такова жизнь...
Нельзя допустить, чтобы личные переживания ослепляли нас..."
     Операция состоялась. Она прошла лучше, чем можно было ожидать. Даже сам
хирург,  казалось,  забыл,  что  это  -  лишь временное облегчение;  мы  все
последовали его  примеру.  На  восемнадцатый день  после  операции  Люс  уже
поднялся с постели,  и ему разрешили вернуться домой.  Он говорил: "Теперь я
вновь примусь за работу, мне надо еще столько сделать!"
     С  того самого дня  внезапно и  наступило ухудшение.  Он  это сейчас же
почувствовал: симптомы болезни снова появлялись один за другим. Он знал, что
ему следует предупредить детей,  но все время откладывал это;  а  они хоть и
замечали происшедшие в его состоянии перемены,  но делали вид, будто верят в
выздоровление отца.
     Я  ежедневно бывал у  него.  Со  мной он не переставая говорил о  своей
смерти.
     Как-то  он  сказал:  "Мне повезло,  я  был  заранее предупрежден и  мог
подготовиться к смерти. Это - последний шаг, который я должен сделать, чтобы
выполнить все, в чем я полагал свой долг. Я всегда старался действовать так,
чтобы жизнь моя  соответствовала моим идеям,  чтобы она  их  как можно лучше
подкрепляла;  теперь остается умереть,  не уклоняясь от намеченного пути;  я
должен показать, что не боюсь смерти, что вижу ее приближение, принимаю ее и
умираю спокойно...
     Человек, умирающий спокойно, без страха, может оказать огромное влияние
на  наше  бедное,  потерявшее голову стадо  приговоренных к  смерти!  Сократ
{Прим.  стр.  369} это хорошо понимал. Чем больше перечитываешь описание его
последних дней,  тем  яснее  становится,  что  Сократ не  хотел,  чтобы  его
оправдали.  Ему было семьдесят лет;  он уже больше не учил философии;  и  он
проявил величайшую мудрость,  пожелав дать еще  один урок своей смертью:  он
решил умереть такой смертью,  которая не была бы пассивной, которая стала бы
последним доказательством твердости его духа. Я желаю себе такого конца".
     Потом я  увидел тень тревоги на  его лице.  "И,  однако,  говорят,  что
именно те,  кто ждет смерть с  наибольшим спокойствием,  нередко,  когда она
приходит,  особенно сильно бунтуют против нее..." - проговорил он. Но тут же
прибавил: "Это, разумеется, бунт нервов..."
     За все эти дни он ни разу не изменил своему отношению к жизни и смерти.
А ведь он ужасно страдал!
     Он  подводил  итоги  своему  жизненному  пути.   Однажды  утром,  после
бессонной ночи, он сказал мне:
     "Теперь я вижу,  насколько гармонична была моя жизнь,  и это служит мне
утешением.  Пока живешь,  часто приходишь в  отчаяние оттого,  что не всегда
удается направлять свои действия по единому руслу. Но теперь я вижу, что мне
не на что жаловаться. Мне столько приходилось встречать неуравновешенных, не
удовлетворенных собою людей,  которых жизненные бури все время относили то в
одну, то в другую сторону от намеченного пути!
     Я не знал таких зигзагов;  мою жизнь можно охарактеризовать двумя-тремя
простыми и  ясными словами.  И  теперь,  когда я  ухожу,  это наполняет меня
чувством покоя.  Я  родился с верой в себя,  в каждодневный труд,  в будущее
человечества.  Мое душевное равновесие всегда легко восстанавливалось.  Свою
судьбу  я  могу  сравнить с  судьбой яблони,  посаженной в  хорошую почву  и
приносящей плоды каждый год".
     Последняя неделя была особенно тяжела.
     Потом, накануне кончины, его страдания уменьшились.
     Старшие внуки зашли на минуту к нему в комнату.  Он уже почти совсем не
говорил. Заметив их, он сказал: "Уходите отсюда, дети, прощайте, вам незачем
это видеть..."
     Часов в  шесть,  когда стали зажигать лампы,  он посмотрел вокруг себя,
как  будто хотел убедиться,  все ли  дети в  сборе.  У  него был необычайный
взгляд. Казалось, ему открылась истина, вся истина. Казалось, что если бы он
еще мог объясняться,  то сказал бы о себе, о своей жизни, о жизни всех людей
те самые важные слова,  которые принесли бы избавление...  Но он приподнялся
на локте и только произнес приглушенным голосом, словно пробуждаясь ото сна:
"На этот раз - смерть..."
     Его дочери не  могли сдержать слез.  Они стояли на  коленях у  кровати.
Тогда он положил руки им на голову и  прошептал,  как бы обращаясь к  самому
себе: "Как они хороши, мои дети!"
     Затем голова его упала на подушку.
     Это было вечером. А утром он умер, так и не открыв больше глаз.
     Вот что я хотел рассказать Вам,  дорогой Баруа,  ибо я знаю,  что такая
смерть может поддержать Вас,  так же как она поддержала меня. Она служит нам
утешением - после всего дурного, что мы встречали на своем пути.
     Теперь,  увидев,  как умирал Люс,  я убедился, что не ошибся, поверив в
человеческий разум.
     Преданный Вам Ульрик Вольдсмут.

     P. S. Что сказать о себе? Глаза мои настолько ослабели, что я уже почти
не  работаю  в  лаборатории.   Я  суммирую  и  описываю  свои  исследования,
выносящиеся к вопросу о происхождении жизни. Хотя я и не достиг поставленной
перед собой цели,  но  завещаю полученные мною  результаты исследований тем,
кто  будет продолжать мое дело.  Время -  основной фактор прогресса,  вполне
возможно,  что кто-нибудь другой отыщет в будущем то,  что я искал;  и мысль
эта меня очень утешает.
     У. В.".


VI

     Жан бредит с самого утра.
     Восемь часов вечера.
     Он  просыпается.  Страшная слабость.  В  комнате  темно...  Вокруг  его
кровати  непрерывно  движутся  какие-то  люди;   ему  кажется,   что  кошмар
продолжается.
     Вдруг он  замечает возле держащей лампу Сесили аббата Левиса;  на шее у
священника епитрахиль, в руках - чаша с дарами.
     Он возвращается к реальности, и им овладевает безумный страх...
     Взгляд его перебегает с одного лица на другое.
     Жан. Я сейчас умру? Скажите, я умру?
     Ответа он не слышит. Сильный приступ кашля сжимает ему горло, раздирает
легкие, душит его.
     Сесиль наклоняется над ним. Он судорожно обнимает ее.
     Она заставляет его снова лечь.  Обессилев,  он не противится; закрывает
глаза,  дышит со  свистом.  Он  так  сильно потеет,  что простыни становятся
мокрыми.
     В  бреду он  произносит какие-то  латинские фразы...  На ушах,  веках и
ладонях он чувствует свежесть елея...
     Жан. О, помогите мне!.. Избавьте от этих страданий!..
     Руки  его  хватают воздух.  Потом,  нащупав рукав  сутаны  аббата,  они
цепляются за нее, как за последнее прибежище.
     Вы   уверены,   что  он   простил  меня?   (С   нечеловеческим  усилием
приподнимается.) Ад!..
     Рот Жана раскрывается в крике ужаса. Приглушенный хрип...
     Аббат протягивает ему  распятие.  Он  отталкивает.  Потом видит Христа,
хватает крест,  запрокидывает голову и,  в  каком-то исступлении,  прижимает
распятие к губам.
     Крест,   слишком  тяжелый,   выскальзывает  из  пальцев.  Руки  его  не
слушаются,  разжимаются.  Сердце едва бьется.  Мозг работает с  лихорадочной
быстротой.  Внезапное напряжение всего  существа:  каждая частица его  тела,
каждая живая клетка испытывает нечеловеческие страдания!
     Судороги.
     Неподвижность.

     Светает.
     Сесиль и аббат одни в комнате.
     Сесиль молится,  закрыв лицо руками.  Она  вспоминает год за  годом всю
свою жизнь.  В этой комнате, у изголовья доктора Баруа, однажды утром, в дни
молодости, она причащалась вместе с Жаном...
     Сквозь полуоткрытые ставни в комнату проникает свет зарождающегося дня.
В камине пылает огонь; на стене, позади покойника пляшут отблески пламени.
     Аббат сидит.  Он  смотрит на  усопшего:  черты отечного лица окаменели;
череп утыкан жесткими седыми волосами;  шея настолько тонка,  что непонятно,
как она могла поддерживать голову. Выражение ни с чем не сравнимого покоя.
     Сесиль  открывает один  за  другим ящики  письменного стола.  Она  ищет
какого-нибудь волеизъявления покойного. Но ничего не находит.
     Наконец на этажерке под папками она обнаруживает конверт с надписью:
     "Вскрыть после моей смерти".
     Она взламывает печать, пробегает глазами первые строки, бледнеет.
     Направляется к аббату и протягивает ему листки.
     Тот подходит к окну.
     Крупным, округлым и твердым почерком там написано:

     "Это - мое завещание.
     То,  что я  пишу сегодня,  в  возрасте сорока лет,  в  расцвете сил и в
состоянии полного душевного равновесия,  должно,  разумеется,  иметь большее
значение, чем все то, что я буду думать или писать в конце моей жизни, когда
я  под  влиянием старости или  болезни ослабею телом и  духом.  Для меня нет
ничего более ужасного,  чем  поведение старика,  который,  посвятив всю свою
жизнь борьбе за  идею,  затем,  на пороге смерти,  поносит все то,  что было
смыслом его жизни, постыдно отрекается от своего прошлого.
     При  мысли о  том,  что  все  дело моей жизни может окончиться подобной
изменой,  при  мысли  о  том,  какую пользу могут извлечь из  столь зловещей
победы те,  против чьей лжи и  чьих посягательств на свободу личности я  так
яростно боролся,  все существо мое восстает,  и  я заранее протестую со всей
энергией,  на какую был способен при жизни, против необоснованного отказа от
своих  идеалов,   или  даже  против  молитвы,   которая  может  вырваться  в
предсмертной тоске у  того жалкого подобия человека,  каким я могу стать.  Я
заслужил честь  умереть стоя,  как  жил,  не  капитулируя,  не  питая пустых
надежд,  не страшась возвращения к  медленному процессу всеобщего и  вечного
круговорота.. "
     Аббат вздрагивает. Этот ясный, свободный голос...
     Он переворачивает страницу.
     "...  Я  не  верю  в  бессмертие человеческой души,  якобы существующей
отдельно от тела...
     ... Я знаю, что мое существо - только совокупность материальных частиц,
и распад его приведет к моей полной смерти...
     ...  Я  верю  во  всеобщий  детерминизм и  в  причинную обусловленность
человеческой воли...
     ... Мы произвольно делим все на добро и зло..."
     Он  перестает читать.  Складывает листки  и  возвращает их  Сесили.  Он
избегает ее вопрошающего взгляда.
     Она решительно подходит к камину.  Аббат угадывает ее намерение. Он еще
мог бы ее остановить. Но глаза его по-прежнему устремлены на покойника, и он
не  двигается с  места.  Он  думает о  том,  что  Баруа  давно  уже  потерял
способность защищаться...  Думает о  церкви,  которая сумела облегчить Баруа
расставание с жизнью и, быть может, вправе претендовать на эту жертву...
     Комната освещается ярким пламенем.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Стр.  15.  Аббат Марсель Эбер -  был преподавателем, а затем директором
лицея Фенелон, где учился Мартен дю Гар, оказал большое влияние на писателя,
сохранившего с  ним дружеские отношения и после окончания лицея Марсель Эбер
пытался,  подобно ряду своих современников,  найти компромисс между наукой и
религией Этого  католическая церковь  не  прощала  он  был  сначала вынужден
покинуть пост  директора лицея Фенелон,  а  затем лишен священнического сана
После смерти Эбера в  1916  году  Роже  Мартен дю  Гар  посвятил его  памяти
прочувствованные воспоминания,  свидетельствующие о том, что многие страницы
"Жана Баруа" навеяны жизнью и душевной драмой Марселя Эбера.

     Стр.  20.  Бернардетта Субиру  -  болезненная и  умственно недоразвитая
крестьянская девочка,  которая в  1858  году  заявила,  что  подле одного из
источников  в   окрестностях  Лурда   (город   на   юго-западе  Франции)  ей
восемнадцать раз  являлась  богоматерь,  повелевшая воздвигнуть у  источника
часовню,  куда могли бы приходить на поклонение все верующие, которые жаждут
исцеления Бернардетта умерла в  одном из окрестных монастырей,  впоследствии
была причислена к лику святых Источник,  с благословения папы,  был объявлен
чудодейственным, и Лурд стал местом паломничества католиков со всего света.

     Стр. 70. Герцог, Эдуард (1841-1924) - швейцарский теолог и литератор.

     Стр.  74.  Ренан,  Эрнест (1823-1892)  -  известный французский ученый,
филолог,  критик,  историк религии, философ-идеалист. Философия скептицизма,
которую исповедовал Ренан,  была весьма популярна в  конце XIX века.  На все
языки Европы была переведена его  книга "Жизнь Иисуса",  вызвавшая ненависть
духовенства и  клерикалов,  так  как  в  ней отрицалась божественная природа
Христа

     Стр.  75.  Ватиканский собор (1870) - был созван папой Пием IX, крайним
реакционером и  мракобесом Собор  принял  постановление "Dei  filius"  ("Сын
божий"),  в  котором предавались анафеме философские поиски в вопросах веры.
Собор провозгласил также догмат непогрешимости папы.

     Тридентский собор  (1545-1563)  -  предал анафеме взгляды протестантов,
запретил светским властям вмешиваться в дела церкви.

     Стр.   96.  Ламарк,  Жан-Батист-Пьер-Антуан  (1744-1829)  -  выдающийся
французский ученый-естествоиспытатель.  Впервые создал  теорию исторического
развития живой природы и  высказал предположения о  влиянии внешней среды на
изменение организмов.

     Трансформизм -  учение  о  происхождении организмов  друг  от  друга  в
результате многовековых видоизменений

     Стр.  97.  Нить  Ариадны.  -  Ариадна в  греческой мифологии дочь  царя
Миноса,  которая дала Тезею нить, чтобы он мог выбраться из лабиринта, когда
убьет сказочное чудовище Минотавра. Выражение "нить Ариадны" употребляется в
значении "путеводная нить"

     Монера  -  безъядерный комочек  протоплазмы,  из  котор