силь не в  силах видеть горе Жана;  она
жмется к матери, задыхаясь от слез и прижимая платок к губам.
     На ковре две скомканные телеграммы.

     "Пасклен. Бюи-ла-Дам. Уаза.
     Мама сильно ослабела поездки Париж. Операция отложена из-за неожиданных
осложнений. Тревожусь.
     Баруа".

     "Пасклен, Бюи-ла-Дам. Уаза.
     Мама скончалась одиннадцать часов утра больнице не приходя в  сознание.
Операция  оказалась невозможной.  Предупредите со  всей  осторожностью Жана,
избегайте малейшего потрясения.
     Баруа".


IV

     Три года спустя.
     Келья с  каменным полом позади ризницы,  освещенная слабым светом.  Два
стула, две скамейки для молитвы. На стене распятие.
     Аббат Жозье -  молодое лицо,  высокий лоб с залысинами; светлые волосы,
коротко остриженные и  вьющиеся.  Веселый и  ясный  взгляд свидетельствует о
душевном покое человека,  искренне верующего и  деятельного.  Верхняя губа -
тонкая и поджатая, нижняя - пухлая, придающая лицу выражение добродушной и в
то же время чуть вызывающей иронии.
     Во  взоре в  улыбке -  задорный вызов:  так  смотрят и  улыбаются люди,
которым все понятно как в  этом,  так и  в  ином мире;  они безмятежны,  ибо
полагают себя единственными обладателями истины.
     Аббат Жозье тщательно закрывает дверь и,  обернувшись, протягивает Жану
обе руки.
     Аббат.  Что нового,  дружок?  (Задерживая руку Жана в своей.) Но прежде
всего сядем.
     Жану Баруа пятнадцать лет.
     Это  -  рослый,  гибкий,  хорошо  сложенный подросток.  Широкая  грудь,
крепкая и высокая шея.
     Голова  крупная,  с  квадратным лбом,  окаймленным темными -  густыми и
жесткими -  волосами.  Из-под изогнутых,  слегка прищуренных век с  пытливым
вниманием блестит живой и  открытый взгляд,  острый взгляд его отца.  Нижняя
часть лица  -  еще  совсем детская.  Неоформившийся подвижной рот;  округлый
подбородок, несколько скрадывающий тяжелую челюсть.
     В  нем угадывается спокойная и  упрямая воля,  выработанная в  жестокой
борьбе;  три года он упорно стремился к выздоровлению,  три года страшился и
надеялся. Ставкой была его жизнь.
     Теперь битва выиграна.
     Аббат. Я слушаю.
     Жан.  Господин Жозье,  я  долго думал,  прежде чем прийти к вам.  Я уже
давно собирался,  но все не мог решиться... Так вот... (Пауза.) Меня смущают
некоторые вопросы...  Множество мыслей,  касающихся религии, приходит на ум.
Особенно с  тех пор,  как я  начал заниматься в Бовэ...  (Нерешительно.) Мне
хотелось бы, чтобы со мной кто-нибудь поспорил, объяснил мне...
     Аббат внимательно смотрит на Жана.
     Аббат.  Что может быть проще?  Я  весь к вашим услугам,  дитя мое.  Вас
что-то смущает? Что именно?
     Жан  становится  необычайно серьезным.  Он  немного  откидывает голову.
Мускулы лица напряжены,  углы рта, покрытого темным пушком, опустились. Взор
лихорадочно блестит.
     Аббат (улыбаясь). Ну же...
     Жан. Прежде всего, господин Жозье... Кто такие
     вольнодумцы?
     Аббат выпрямляется и  тотчас же  без малейшего колебания,  с  довольной
усмешкой  отвечает Жану.  Он  говорит  со  своеобразной сдержанной энергией,
немного стиснув зубы, выделяя те слова, которым придает особое значение.
     Аббат.  Вольнодумцы?  Это  чаще  всего наивные люди,  которые полагают,
будто мы можем мыслить свободно.  Мыслить свободно!  Но свободно мыслят одни
лишь  сумасшедшие.  (Смеясь.)  Разве я  волен думать,  что  пять  и  пять  -
одиннадцать.  Или  что  артикль мужского рода ставится перед существительным
женского рода.  Полноте!  Повсюду  есть  правила  -  и  в  грамматике,  и  в
математике...  Вольнодумцы надеются обойтись без правил,  но  ни  одно живое
существо не может жить, не имея твердой опоры! Для того чтобы передвигаться,
нужна  твердая  почва  под  ногами.  Для  того,  чтобы  мыслить,  необходимы
незыблемые принципы, проверенные истины; и одна только религия владеет ими.
     Жан  (сумрачно).   Мне  кажется,  господин  аббат,  что  я  могу  стать
вольнодумцем.
     Аббат (смеясь). Вот так штука! (Ласково.) Нет, дитя мое, не бойтесь; за
это я отвечаю... И как только вы могли допустить такую мысль?
     Жан.  Я переменился. Раньше ничто не смущало моей веры: никогда мне и в
голову не приходило спорить, рассуждать. Теперь я не могу уйти от этого... я
пытаюсь понять и не могу... и тревога овладевает мною...
     Аббат (очень спокойно). Но, дитя мое, это в порядке вещей.
     Жан порывается что-то сказать.
     Вы  в  таком -  возрасте,  когда человек по-настоящему начинает жить  и
открывает  множество  вещей,   о   существовании  которых  он  дотоле  и  не
подозревал.  Ребенок взрослеет, но вера его остается детской, между жизнью и
верой возникает несоответствие.
     Лицо Жана постепенно проясняется.  Это не страшно.  Надо только быстрее
преодолеть трудный период,  подкрепить веру разумом, приспособить ее к новым
обязанностям. Я вам в этом помогу.
     Жан (улыбаясь).  Я  вас слушаю,  господин аббат,  и  мне уже становится
легче.  (Торопливо.) Другой вопрос;  возьмем,  к примеру, самый обыкновенный
проступок:  все знают, что это грех, и твердо решают не совершать его. И что
же?.. Молятся, дают себе слово - кажется, можно бы больше не беспокоиться...
Но, глядишь, и все зря: привычка сильнее самого господа бога!
     Аббат.  Сын мой,  потому-то  и  нет ничего опаснее для веры,  чем часто
повторяемый грех,  даже  самый пустяковый;  он  подтачивает веру,  как  вода
камень, и этого нужно остерегаться пуще всего.
     Жан. Совершенно верно, господин аббат... Но почему же я не могу устоять
против соблазна?
     Комический жест аббата, ускользающий от напряженного взгляда Жана.
     Я  спрашиваю себя:  для  чего все эти искушения,  все эти испытания?  В
детстве нам кажется вполне естественным,  что есть счастливые и  несчастные,
здоровые  и  больные.  Так  уж  заведено,  вот  и  все...  Но  стоит  только
задуматься,  и  приходишь в  ужас:  на свете так много несправедливого,  так
много дурного... И если бы еще можно было утверждать, что несчастье - всегда
заслуженная кара!  Должно быть,  у бога были свои причины создать мир таким,
каким мы его видим, но, по правде говоря...
     Аббат (с  улыбкой).  Прежде всего,  бог не  создал мир таким,  каков он
сейчас.  Сам  человек,  нарушив священный завет создателя,  повинен в  наших
страданиях.
     Жан  (упрямо).  Но  если  бы  Адам был  совершенством,  он  не  смог бы
нарушить... К тому же, сотворив мир, господь сотворил и змия.
     Аббат становится серьезным,  жестом прерывает Жана.  Окидывает мальчика
дружеским взглядом, в котором, помимо его воли, сквозит превосходство.
     Аббат.  Вы,  конечно,  понимаете, Жан, что не вы первый потрясены этими
кажущимися  противоречиями.   Эти  возражения  порождаются  злом.  Они  были
опровергнуты  уже  давно  и  различными  способами.  Очень  хорошо,  что  вы
рассказали мне все.  Коль скоро этот вопрос вас занимает,  я  подберу книги,
прочитав которые вы окончательно успокоитесь.
     Жан молчит, он несколько разочарован.
     Однако я  вижу в  вашем возмущении и  хорошую сторону:  зрелище людских
страданий укрепляет в  нас инстинкт милосердия,  и  сколько бы мы ни творили
добра,  всегда остается сделать еще больше. (Беря Жана за руку.) Вы сейчас в
таком  возрасте,   Жан,   когда  сердце  молодо,   когда  оно  пробуждается,
преисполненное нежностью ко  всему,  что  есть в  мире;  и  то,  что человек
обнаруживает вокруг,  может причинить ему жестокие страдания; вы должны быть
готовы к  ним.  Остерегайтесь собственной чувствительности:  в  мире гораздо
меньше зла, чем кажется с первого взгляда! Подумайте сами: если бы сумма зла
превышала или даже равнялась сумме добра,  то  везде царил бы  хаос!  Мы же,
напротив,  наблюдаем безукоризненный порядок,  перед  которым  можем  только
благоговеть!  Пионеры  науки  достигают каждый  день  новых  вершин,  и  это
позволяет нам все глубже познавать совершенство божественного промысла.  Что
значат страдания отдельных грешников в  сравнении с  такой  добротою?  Кроме
того,  несчастья -  увы,  я  не могу отрицать,  что они существуют,  ибо мое
назначение облегчать их,  и,  если возможно, избавлять от них, - не проходят
даром,  вы сами в этом когда-нибудь убедитесь:  лишь тот, кто страдал, может
следовать дальше по стезе добра, по пути, ведущему к опасению. А что для нас
важнее: земная или загробная жизнь?
     Жан. Но ведь речь идет не только о человеке... А животные?
     Аббат.  Страдание всякого живого  существа угодно богу,  сын  мой,  как
условие,  как  непременное условие самой жизни,  и  этого вполне достаточно,
чтобы  сломить  гордыню,   что  восстает  в  вас.  Бытие  высшего  существа,
бесконечно доброго и всемогущего,  сотворившего небо и землю из ничего,  изо
дня  в  день  осыпающего нас  знаками своей отеческой заботы,  служит веским
доказательством необходимости зла  в  этом  мире,  который  оно  создало для
наилучшего удовлетворения наших нужд.  И  если даже мы  не можем постичь его
замыслов своим несовершенным умом, нам должно преклониться перед его волей и
решить в сердце своем, что страдания, при чин которых мы не понимаем, угодны
нам,  ибо они угодны ему...  Fiat voluntas tua... [Да свершится воля твоя...
(лат.)]
     Жан  молчит,  нахмурив  брови  и  стараясь  понять.  Из  соседней кельи
доносятся звуки старой фисгармонии, ей вторят тонкие голоса.
     Жан,  я замечаю в вас несколько повышенную склонность к размышлению. (С
улыбкой.) Я отнюдь не хочу преуменьшать полезность отвлеченного мышления. Но
я все более и более убеждаюсь, что разум приобретает настоящую ценность лишь
тогда,  когда преследует цель,  выходящую за  пределы абстрактных категорий,
лежащую  вне  его,  когда  ищет  себе  практического применения.  Ум  должен
оживлять деяние,  без него деяние суетно.  Но каким бесплодным становится ум
без деяния!  Он уподобляется слабому светильнику, что горит рядом с маяком и
угасает,  никому не нужный.  (Со сдержанным волнением) Вы пришли ко мне, сын
мой, за наставлением. Так вот, я всегда стану побуждать вас не к философским
размышлениям,  а к действию!  Развивайте свой ум,  это не только ваше право,
это  -  ваш  долг.  Но  делайте это  исключительно в  интересах людей.  Если
всевышний наделил вас  скромным сокровищем -  незаурядными способностями,  -
найдите  им  такое  применение,  чтобы  они  принесли  пользу  всей  великой
человеческой семье.  Не  зарывайте свой  талант в  землю.  Обогащайтесь,  но
делитесь с ближним своим. Будьте среди тех, кто жертвует собою. Я пережил то
же,  что волнует вас. И в моей жизни была пора исканий... Господь открыл мне
глаза  на  мои  заблуждения.   Лишь  в   деянии,   в  самопожертвовании,   в
самоотречении и преданности можно обрести истинную отраду,  спокойствие тела
и духа,  подлинное счастье. Верьте мне. Порою мы ищем счастье где-то далеко,
а  оно  здесь,  рядом,  в  наших  истинно человеческих чувствах,  например в
братстве;  все остальное -  суета!  Приходите как-нибудь вечерком к  нам,  в
благотворительное общество.  Я дам вам книги,  о которых говорил. А затем (с
просветлевшим от вдохновения и гордости лицом) вы побудете с нами,  увидите,
какие там люди,  убедитесь, какое удовольствие трудиться для них. (Вставая.)
Помните,  Жан!  Истина только в  одном:  в  сознании,  что ты  творишь добро
(ударяя себя в грудь,  весело),  что ты умеешь передать другим немного огня,
который господь вложил нам... сюда!..


V

     Маленькая гостиная в доме Паскленов.
     Комната  в  первом  этаже,  длинная,  узкая,  заставленная  старомодной
мебелью.
     Сесиль  одна.  Она  наводит порядок в  комнате,  которую г-жа  Пасклен,
уходя, не успела убрать.
     Октябрь. День быстро угасает.
     На улице слышны шаги.  Сесиль стремительно подбегает к окну, улыбается:
Жан  переходит дорогу,  в  руках у  него  портфель.  Она  радостно бежит ему
навстречу.
     Сесили Пасклен - шестнадцать лет.
     Она высокая и  хрупкая.  Не  красивая,  но  по-девичьи привлекательная.
Изящная,  гибкая шея.  Узкие  плечи  закутаны в  белую  шерстяную пелеринку.
Маленькая шаровидная голова;  темные волосы челкой.  Глаза черные,  круглые,
слегка навыкате;  немного косящий взгляд придает лицу неуловимо раздражающее
очарование.  Губы  сочные,  яркие,  очень подвижные;  мелкие блестящие зубы.
Веселая, бездумная улыбка.
     Временами слегка шепелявит.
     Сесиль. Ты не слишком рано! Иди скорей, молоко, верно, уже остыло.
     На  подносе -  ужин  для  Жана.  Сесиль садится против него;  глаза  ее
блестят,  она смотрит,  как он  жует бутерброд.  Они глядят друг на  друга и
смеются; просто так, от удовольствия.
     Жан. А теперь - за дело!
     Выкладывает на стол книги из портфеля.
     Сесиль  зажигает  лампу,  задергивает  занавески,  подкидывает дрова  в
огонь, придвигает свой низкий стул к свету.
     Сесиль. Что тебе сегодня задано? Жан. Уроки по греческому.
     В  гостиной тепло.  Гудит лампа,  гудит огонь в камине.  Мерное дыхание
двух существ. Шорох платья Сесили, шорох страниц.
     Когда Жан переворачивает страницу, когда Сесиль вдевает нитку в иголку,
их взгляды встречаются.
     Жан (взволнованным,  необычным голосом).  Послушай,  на что я наткнулся
сегодня утром...  У Эсхила...  Он описывает Елену и говорит: "Душа ясна, как
спокойного моря простор..."  Хорошо,  правда?  (Смотрит на нее.) "Душа ясна,
как спокойного моря простор..."
     Сесиль не отвечает;  она опускает голову, с трудом переводит дыхание...
как  во  время игры в  прятки,  когда тот,  кто водит,  приближается,  почти
задевает  тебя  локтем  и  проходит  мимо,  не  заметив  тебя...  Жан  вновь
погружается в чтение.
     Полчаса спустя.
     По  ступенькам стучат дамские каблучки.  В  комнату стремительно входит
г-жа Пасклен.
     Г-жа Пасклен - маленькая смуглая женщина, с желтым лицом, очень черными
завитыми на лбу волосами.  Красивые,  слегка раскосые глаза,  как у  Сесили;
взгляд ласковый и веселый; смеющийся, немного сжатый рот.
     Была хороша и помнит об этом.
     Быстрая,  подвижная,  говорливая.  Голос высокий, с резким пикардийским
акцентом.  Ни минуты не находится в покое,  не жалеет ни времени, ни сил, во
все  вмешивается,   всех  опекает,   наблюдает,  ведает  и  руководит  всеми
благотворительными учреждениями в городке.
     Г-жа  Пасклен.  Дети,  вы не шалите?  (Не дожидаясь ответа.)  Да возьми
кресло,  Сесиль,  терпеть не  могу,  когда  ты  сидишь  сгорбившись на  этом
стуле...  (Идет к ящику с дровами.) Не приди я вовремя, огонь в камине погас
бы.
     Жан (порываясь помочь). Подождите, крестная.
     Г-жа Пасклен. Нет уж, ты долго провозишься.
     Быстро швыряет два полена в  огонь,  опускает дверцу.  Поднимается;  не
переставая  говорить,  расстегивает  накидку,  идет  к  окну  и  отдергивает
занавески.
     Ах,  дети,  я думала,  что больше не вернусь домой!  Я просто умираю от
усталости.  Дело не движется, я злилась весь день. Аббат Жозье вывел меня из
себя.  Он уговорил господина кюре назначить уроки катехизиса у  мальчиков на
половину  десятого  по   четвергам.   Как  раз  когда  начинается  заседание
церковного совета.  Я  сказала господину кюре:  "Не могу же я  быть в разных
концах города в  одно и  то же время!" Жан,  открой,  пожалуйста,  дверцу!..
Спасибо.  Кстати,  уже  четверть седьмого.  Если  хочешь  завтра причащаться
вместе с нами, беги скорее исповедоваться; аббат уходит из церкви в половине
седьмого...
     Жан встает. Застегнись хорошенько, на улице ветер...
     Утро следующего дня, ранняя обедня.
     Начинается обряд причастия.
     Г-жа Пасклен встает и  направляется к алтарю.  Сесиль и Жан идут сзади.
Опустив  глаза,  в  благоговейном  молчании,  они  медленно  приближаются  к
престолу.
     Обедню служит аббат Жозье. Он поднимает над головой освещенную облатку.
     Аббат Жозье (с сокрушением).  Domine, non sum dignus... Domine, non sum
dignus... [Господи, я недостоин... Господи, я недостоин... (лат.)]
     Сесиль и  Жан на  коленях.  Их локти соприкасаются.  Ледяные руки лежат
рядом  под  покрывалом.   Томительное  и  чарующее  чувство  общей  тревоги;
неудержимое стремление к беспредельному.
     Священник приближается.  Один за  другим,  они  поднимают лица к  небу,
приоткрывают губы и вздрагивают.  Затем веки их смежаются:  настолько сильна
их радость.
     Слияние...  Освобожденные от всего,  что их связывало с миром, их души,
растворяясь в  религиозном экстазе,  в  едином порыве возносятся к  вершинам
любви.


КОМПРОМИСС С РЕЛИГИЕЙ

     "Когда  я  был  младенцем,  то  по-младенчески говорил,  по-младенчески
мыслил,   по-младенчески  рассуждал;   а   как   стал  мужем,   то   оставил
младенческое".
     Апостол Павел, Первое послание к Коринфянам, XIII, 11.


I

     "Господину аббату Жозье, Бюи-ла-Дам (Уаза).
     Париж, 11 января.
     Дорогой господин аббат!
     Я  хотел бы полностью оправдать Вашу уверенность во мне.  Но,  увы,  не
могу  сообщить Вам  о  состоянии моего духа тех  хороших вестей,  которых Вы
ожидаете.  Первый триместр был нелегким. Я до сих пор чувствую себя в Париже
чужим, все здесь для меня ново.
     Как бы  то  ни было,  теперь уклад моей жизни окончательно определился:
кроме  подготовительного курса  при  Медицинской школе,  я  посещаю лекции в
Сорбонне,  на  Факультете естественных наук;  таким образом,  уже  несколько
недель я  почти все  время провожу в  Латинском квартале.  (Пусть это Вас не
тревожит,  дорогой господин Жозье;  я  был бесконечно тронут Вашим последним
письмом,  в котором Вы даете мне на этот счет дружеские советы.  Можете быть
совершенно спокойны, у меня, слава богу, достаточно твердости, чтобы устоять
перед соблазнами,  которые Вы имеете в  виду;  к  тому же Вы,  очевидно,  не
забыли,  какое глубокое и  чистое чувство я увез с собой из Бюи,  как дороги
мне мои упования: в них - вся моя жизнь, моя опора.)
     Естественные  науки  отнимают  у  меня  все  свободное  время;  но  они
необходимы  для  изучения  медицины,   и  трудно  передать,   насколько  они
захватывают меня. Впрочем, я не представляю себе, чем бы я еще мог заполнить
свой  досуг.  Вы,  очевидно,  знаете,  что  мой  отец недавно получил звание
профессора; он и без того был очень занят, а преподавание и вовсе лишило его
возможности уделять мне внимание.
     Вам,  конечно, приятно будет узнать, что я познакомился с одним молодым
священником  из   Швейцарии  по  фамилии  Шерц;   он  готовится  преподавать
естественную историю у  себя на  родине и  приехал в  Париж,  чтобы получить
здесь ученую степень.  Шерц страстно увлекается биологией, мы работаем рядом
в лаборатории,  и он мне во многом помогает. Занятия поглощают меня целиком;
я  еще не  могу разобраться в  своих ощущениях,  но  от  некоторых предметов
прихожу в совершенный восторг: мне кажется, что нельзя не испытывать чувства
пьянящей радости  от  этого  приобщения к  науке,  когда  впервые  начинаешь
постигать  некоторые  из   ее   великих  законов,   которым  повинуется  все
многообразие мира!
     Следуя  Вашим   советам,   я   стараюсь  проникнуться  духом   законов,
управляющих вселенной,  и тем самым прославить божественный промысел.  Но Вы
даже представить себе не  можете,  как не  хватает мне Вашего заразительного
оптимизма.  Думаю, что дружба с аббатом Шерцем будет для меня полезна в этом
отношении.  Его  врожденная  веселость,  его  трудолюбие  свидетельствуют  о
непоколебимой вере;  его  поддержка,  надеюсь,  поможет  мне  преодолеть мои
душевные колебания.  Я  жажду этого,  ибо  за  последнее время мне  пришлось
пережить немало тяжелых минут...
     Простите меня,  если  я  вновь огорчил Вас,  дорогой господин аббат,  и
примите уверения в моем уважении и горячей привязанности.
     Жан Баруа".


II

     Столовая в доме доктора Баруа. Обед только что закончился.
     Доктор (вставая из-за стола). Прошу прощения, господин Шерц.
     Аббат и Жан встают.