(прерывая). Послушайте... Если Дрейфус невиновен, что несомненно...
(с  добросовестностью ученого) или почти несомненно,  то на кого тогда падет
вина?   Кто  сядет  вместо  него  на  скамью  подсудимых?  Генеральный  штаб
французской армии.
     Баруа. Ну и что же?
     Люс.  А  за  спиной  Генерального штаба  стоит  нынешнее  правительство
республики,  то  есть  тот  порядок,  который  вот  уже  двадцать  пять  лет
обеспечивает национальную жизнь Франции.
     Баруа молчит. Пауза.
     Я никогда не забуду, Баруа, этого возвращения домой вдоль набережных...
Передо мной встала ужасная дилемма:  знать правду и  закрывать на нее глаза,
склониться перед авторитетом несправедливого приговора только потому, что он
был  торжественно  вынесен  армией  и  правительством при  пылком  одобрении
общественного мнения;  или обрушиться с доказательствами в руках на судебную
ошибку,  вызвать скандал и  смело,  как  подобает революционеру,  напасть на
святая святых - сложившийся строй государства!
     Баруа на  несколько мгновений задумывается;  потом внезапно распрямляет
плечи.
     Баруа. Нечего и размышлять!
     Люс  (просто).  Однако я  размышлял.  Я  не  мог так легко расстаться с
относительным миром,  в  котором мы живем вот уже столько лет.  (Внимательно
смотрит на  Баруа.)  Мне  понятно ваше  возмущение,  которое не  принимает в
расчет ничего,  кроме справедливости.  И  все  же  -  разрешите мне  вам это
сказать,  Баруа,  -  наше отношение не  может быть совершенно одинаковым:  в
вашем пылком стремлении выступить есть...  какое-то  личное чувство.  Думаю,
что не ошибаюсь... Это ваше личное стремление поквитаться, взять реванш...
     Баруа (улыбаясь). Не спорю, вы правы... Да, я рад, что открыто встал по
ту  сторону баррикады.  (Серьезно.)  Потому что,  в  этом нет сомнения,  наш
сегодняшний противник  -  это  мой  вчерашний противник:  рутина,  произвол,
равнодушие ко  всему  возвышенному и  искреннему!  Насколько наши  убеждения
прекраснее - независимо от того, истинны они. или призрачны!
     Люс. Я вас хорошо понимаю. Но не упрекайте меня за то, что я колебался:
ведь придется раскрыть столько отвратительного - на глазах у всех, на глазах
у иностранцев...
     Баруа не отвечает;  его взгляд и  улыбка словно говорят:  "Я восхищаюсь
вами до глубины души, а вы говорите о каких-то упреках..."
     (Не поднимая головы.)  За  эту неделю,  Баруа,  я  пережил ужасные муки
совести...  Я  колебался между множеством противоречивых чувств.  (С болью.)
Вплоть до того,  что я испугался за свои личные интересы... Да, мой дорогой,
я взвесил все,  что потеряю сам,  если заговорю, если возьму на себя ужасный
почин... И меня пронизала мерзкая дрожь...
     Баруа. Вы преувеличиваете.
     Люс.  Нет. Принимая во внимание состояние умов, много шансов за то, что
в  несколько месяцев меня окончательно погубят.  А ведь у меня девять детей,
мой друг...
     Баруа больше не спорит.
     Видите,   вы   тоже  разделяете  мое  мнение.   (Горячо.)   И   все  же
обстоятельства таковы,  что я не могу уклониться,  не изменяя самому себе. Я
всегда больше всего любил правду,  а  значит,  и справедливость:  ведь она -
практическое воплощение правды.  Я  всегда был  уверен,  -  и  это сотни раз
подтверждалось фактами,  -  что  бесспорный долг человека,  что единственное
счастье, которое его не обманывает, - это стремление к правде вопреки всему;
с  этим надо сообразовывать все  свое поведение,  и  тогда рано или  поздно,
несмотря ни на что, найдешь верную дорогу. (Медленно.) Надо, чтобы каждый из
нас  действовал сообразно своим убеждениям,  а  мои  убеждения запрещают мне
молчать.  О,  никогда я так ясно не понимал,  что труд большинства позволяет
некоторым людям  работать в  тиши:  их  одиночные усилия необходимы,  ибо  в
совокупности они  и  составляют прогресс;  но  зато эта  привилегия налагает
обязанности,  которых нельзя никому передать!  Их надо выполнять,  когда они
встают перед тобой; и этот час пробил!
     Баруа выражает согласие простым наклонением головы.
     Люс встает.
     Я  не хочу становиться в позу поборника справедливости.  Я хочу только,
чтобы  мой  тревожный  сигнал  предупредил  правительство  и  стал  причиной
поворота,  который уже назревает в общественном мнении.  После чего я сделаю
предметом  гласности неприкрашенные результаты моего  расследования,  а  сам
отойду в  сторону.  Вы меня понимаете?  (С истинным страданием.)  Мне просто
необходимо избавиться от сомнения,  которое меня душит. Если Дрейфус виновен
- а  я  еще  желаю этого изо всех сил -  пусть это докажут в  ходе открытого
судебного разбирательства,  и  мы  признаем себя  побежденными.  Но,  прежде
всего, пусть рассеется эта атмосфера, в которой невозможно дышать.
     Он с  усилием подходит к открытому окну,  и взор его отдыхает на свежей
зелени сада.
     Проходит несколько мгновений.
     Люс поворачивается к Баруа, будто внезапно вспомнив о том, зачем он его
пригласил к себе, и дружески кладет ему руки на плечи.
     Баруа, мне нужен орган печати, в котором я мог бы обратиться с призывом
ко  всем  честным  людям...  (Колеблется.)  Согласитесь ли  вы  вовлечь  ваш
"Сеятель" в схватку?
     На  лице  Баруа  появляется выражение такой гордости,  что  Люс  спешит
закончить.
     Нет,  нет,  дослушайте меня,  друг мой.  Надо поразмыслить. Вот уже два
года как  вы  подчинили всю свою жизнь одной цели -  созданию этого журнала.
Ваш "Сеятель" в полном расцвете.  Так вот,  если он станет моим рупором, все
будет поставлено под угрозу; все ваши труды могут пойти прахом.
     Баруа  выпрямился,  он  слишком  потрясен,  чтобы  ответить.  Внезапная
радость, огромная гордость...
     Они смотрят друг на  друга.  Люс все понял.  Их волнение становится еще
более напряженным.  Сердца бьются в  полном согласии;  они  молча раскрывают
объятия друг другу.
     С этой минуты они охвачены необычайным воодушевлением.
     Неделю спустя.
     Во дворе дома на улице Жакоб, где живет Баруа.
     В  глубине открытого каретного сарая Вольдсмут и  несколько сотрудников
журнала сидят за столом.  Брэй-Зежер,  Арбару, Крестэй, Порталь ходят взад и
вперед.
     Позади  них  белыми кипами сложены 80000  экземпляров "Сеятеля".  Запах
свежих и влажных оттисков.
     Другие кипы  готовы к  отправке в  провинцию.  Сотня  разносчиков газет
выстроилась гуськом  вдоль  стен,  словно  в  очереди  за  благотворительной
похлебкой.
     Три часа.
     Раздача начинается.
     Баруа вносит цифры в ведомость.
     Пачки по  300  экземпляров исчезают под мышкой у  разносчиков,  которые
тотчас же устремляются на улицу.
     Первые из них уже миновали зону,  где им приходится молчать,  и  вот на
бульваре  Сен-Жермен,  на  улице  Сен-Пэр,  на  набережных раздаются  крики:
хриплый вопль, размноженный десятками задыхающихся глоток:
     "Специальный номер!..  "Сеятель"!..  Разоблачения по  делу  Дрейфуса!..
"Совесть" -  письмо  французскому народу  Марка-Эли  Люса,  сенатора,  члена
Института, профессора Коллеж де Франс..."
     Прохожие оборачиваются,  останавливаются.  Лавки  пустеют.  Бегут дети.
Протягиваются руки.
     Кажется,  грозовой ветер разбрасывает листы.  За два часа белые бабочки
достигли в своем полете самых дальних кварталов,  шоссе;  они - на столах, в
карманах людей.
     Продавцы газет возвращаются, задыхающиеся, с пустыми руками. Двор снова
наполняется людьми.  Разливают  вино.  Развязаны  последние пачки,  они  уже
исчезают, их уносят.
     Гудящий рой  опять вырывается наружу,  встряхивая в  этот  летний вечер
город, оцепеневший от жары.
     Толпа взволнована. Бульвары кишат народом.
     Ночь в канун битвы...
     Уже  в  тысяче мест мысли французов,  разбуженные этой волной героизма,
сталкиваются. Безудержный взрыв страстей всколыхнул сердце ночного Парижа.


БУРЯ


I

     Новое помещение редакции "Сеятеля" на Университетской улице.
     Ниже  четырех  окон  бельэтажа прикреплены железные листы,  на  которых
черными буквами по белому полю начертано: "Сеятель".
     Небольшое помещение из  пяти  комнат.  В  первых  двух  -  переписчики,
служащие,  деловая суета.  Третья,  побольше,  служит  залом  для  заседаний
редакции. В комнате, выходящей во двор, - кабинет Баруа; рядом - комната для
стенографистки.
     17 января 1898 года. Пять часов вечера.
     Редакционная комната:  большой стол,  на нем - чернильницы и бювары; на
стене развернутый газетный лист:  "Орор" {Прим.  стр.  185} за 13 января,  с
письмом "Я обвиняю" {Прим.  стр.  185},  и  два напечатанных Роллем плаката,
воспроизводящих жирным шрифтом заключительную часть письма Золя.
     Баруа,  Арбару, Крестэй, Брэй-Зежер, Порталь и другие сотрудники громко
разговаривают.
     - Кавеньяк {Прим.  стр.  185}  утверждает,  будто  Дрейфус признал себя
виновным в утро перед разжалованием.
     - Неправда!
     - Однако я уверен, что он человек честный...
     - Его убедили, будто есть показания того времени.
     - К тому же, он не говорит, что видел документ!
     Баруа.  Как!  С  тысяча восемьсот девяносто четвертого года  существует
показание, настолько уличающее подсудимого, что достаточно его обнародовать,
чтобы разом покончить со всей этой суматохой,  - и за четыре года никто и не
подумал предъявить такой документ суду?
     Крестэй. Это бросается в глаза!
     Баруа. Вот как все это происходило...
     Сразу же воцаряется тишина.
     Мне рассказывал Люс,  он серьезно изучал дело.  Вы увидите, как все это
просто.  Перед самым разжалованием Дрейфус в течение целого часа находился с
Лебрен-Рено,  капитаном  республиканской гвардии.  До  последней  минуты  он
уверял его в  своей невиновности.  Он  даже заявил,  что крикнет об  этом во
всеуслышание;   испугавшись  возможного  скандала,   капитан   счел   нужным
предупредить  полковника.   Потом  Дрейфус  рассказал  о   новом  испытании,
аналогичном пресловутому диктанту,  которому  он  подвергся  несколько  дней
назад:  министр,  все еще надеясь получить доказательства,  которые могли бы
несколько успокоить его совесть,  прислал в  камеру к  осужденному майора дю
Пати де  Клама спросить его,  "не предложил ли  Дрейфус Германии документы в
патриотических  целях",  чтобы  иметь  возможность  получить  другие,  более
важные,  -  уже  одно это смягчило бы  его вину и  повлекло бы  более мягкое
наказание,  Лебрен-Рено,  естественно,  не  знал об  этом демарше.  Дрейфус,
который с минуты на минуту ожидал начала гражданской казни,  был, понятно, в
возбужденном состоянии;  он говорил лихорадочно и довольно бессвязно.  Легко
понять,  что  слова его  могли быть  неверно истолкованы,  неверно переданы,
искажены при пересказе; отсюда и могла родиться история об обмене документов
с заграницей. Что касается Лебрен-Рено, то он в ту пору ни разу не говорил о
признаниях.   Генерал  Даррас  запросил  сразу  же  после  разжалования,  не
произошло  ли  каких-нибудь  чрезвычайных происшествий;  ему  ответили,  что
ничего особенного не произошло,  и он сейчас же доложил об этом министру. На
докладе  Лебрен-Рено,  представленном военному  губернатору  Парижа  -  этот
доклад Люс видел своими глазами,  - имеется пометка: "Ничего существенного".
Неужели вы  думаете,  что если бы Лебрен-Рено выслушал какое-либо признание,
то он не поторопился бы доложить об этом?  И неужели военный министр,  узнав
на  следующий день о  смутных слухах,  просочившихся в  прессу,  не  был  бы
озабочен,  если бы  слухи эти были хоть сколько-нибудь обоснованы?  Разве не
отдал бы  он  тотчас же приказ о  проведении нового следствия с  тем,  чтобы
получить это решающее показание? Разве не попытался бы он заставить Дрейфуса
сообщить дополнительные подробности,  чтобы узнать -  ведь это так важно для
национальной  безопасности,  -  какие  же  именно  документы  были  переданы
иностранной  державе?   Нет,   право,  чем  больше  размышляешь,  тем  яснее
становится неправдоподобность всей этой истории с признанием.
     Крестэй. Вы должны напечатать беседу с Люсом по этому поводу.
     Баруа.  Он находит,  что время еще не наступило.  Он ждет свидетельских
показаний Казимир-Перье {Прим. стр. 187} на процессе Золя.
     Юлия  Вольдсмут  (показываясь  в  дверях).  Господина  Баруа  просят  к
телефону.
     Баруа встает и выходит.
     Зежер. Как бы то ни было, я думаю, что позиция Кавеньяка нам на руку.
     Порталь. Нам на руку?
     Зежер.  Конечно.  Подумайте только. Бывший военный министр торжественно
заявляет в палате депутатов о существовании документа,  решающего исход дела
и  неоспоримо свидетельствующего о виновности Дрейфуса.  И вот,  когда будет
публично доказано, что все это - подлог, что документа, о котором идет речь,
не существует,  или если он даже и существует,  то переделан задним числом в
интересах обвинения,  -  тогда общественное мнение страны будет потрясено. Я
готов в этом поручиться! В противном случае - Францию подменили!
     Крестэй (печально). Подменили... Никогда вы не были так правы.
     Порталь. Все это станет ясным на процессе Золя.
     Баруа возвращается.
     Баруа (взволнованно). Мне звонил Вольдемут... Он сейчас узнал, что Золя
хотят привлечь к  ответственности лишь за те обвинения,  которые он высказал
по  адресу  военного суда  тысяча  восемьсот девяносто четвертого года;  все
остальные выдвинутые им обвинения обходят молчанием. Не могу понять: с какой
целью?..
     Порталь (вставая). Это очень важно.
     Крестэй. Но они не имеют права!
     Порталь. Прошу прощения...
     Крестэй. Что это изменит?..
     Баруа. Дайте сказать Порталю.
     Порталь.   Это  становится  серьезным.  Правительство  старается  всеми
возможными средствами помешать  разбирательству обвинений,  выдвинутых Золя.
Существует точная статья закона,  по  которой обвиняемый не  может приводить
никаких доказательств,  выходящих за  круг  вопросов,  указанных в  судебной
повестке.  Другими словами,  ограничивая рамки обвинения, выдвинутого против
Золя, тем самым произвольно ограничивают рамки судебного разбирательства.
     Крестэй. Таким способом смогут свести на нет всю защиту Золя.
     Порталь. Безусловно!
     Баруа. Чудовищно!.. Они хотят задушить процесс.
     Крестэй (возмущенно). Это - происки прокурора.
     Порталь. Это закон.
     Все подавлены.
     Зежер (медленно).  А я,  я не верю в это.  Обвинения,  выдвинутые самим
Золя,  слишком оскорбительны, чтобы их можно было замолчать. Нельзя оставить
безнаказанным  человека,   написавшего  и   опубликовавшего  такое   письмо!
(Подходит к плакату,  где крупными буквами напечатано письмо Золя.  Читает.)
"Я  обвиняю подполковника дю  Пати де  Клама в  том,  что он был дьявольским
вдохновителем судебной ошибки!..
     ... Я обвиняю генерала Мерсье в соучастии!..
     ...  Я обвиняю генерала Бийо {Прим.  стр.  188} в том,  что он,  имея в
руках неоспоримые доказательства невиновности Дрейфуса,  не дал им законного
хода!..
     ... Я обвиняю генерала де Буадефра!..
     ... Я обвиняю генерала де Пелье!..
     ... Гнусное дознание!
     ... Чудовищно пристрастное дознание!..
     Я  обвиняю  военное  ведомство в  том,  что  оно  вело...  разнузданную
кампанию в  прессе,  чтобы сбить с  толку общественное мнение и  скрыть свою
вину!.. "
     Крестэй. И в конце такой вызов:

     "...  Выступая с  этими обвинениями,  я  отдаю себе  отчет в  том,  что
подвергаюсь ответственности по статьям тридцатой и тридцать первой закона...
и так далее.
     У  меня  одно  стремление,  стремление к  истине во  имя  человечества,
которое так  много  страдало и  имеет право быть  счастливым.  Этот  горячий
протест -  крик моей души.  Пусть осмелятся привлечь меня к суду присяжных и
пусть следствие ведется совершенно открыто.
     Я жду!" [Газета "Орор" 13 января 1898 года.  Открытое письмо Эмиля Золя
президенту Республики: "Я обвиняю..." - Прим. автора]

     Баруа. И вы полагаете, что какое-нибудь правительство проглотит все это
не поморщившись?
     Порталь.  Во  всяком случае,  Баруа,  хорошо бы,  до того как обвинение
против  Золя  будет  пересмотрено,  публично заявить о  том,  что  готовится
подлог.
     Зежер. И пусть завтра утром твоя статья разорвется, как бомба!
     Баруа. Я сейчас же примусь за нее. Порталь, будьте любезны отыскать мне
точный текст закона, о котором вы упомянули.
     Порталь. Могу я позвонить в библиотеку Дворца правосудия?
     Баруа (открывая дверь). Мадемуазель Юлия!
     Порталь.  Это для меня,  мадемуазель.  Соедините, пожалуйста, с номером
восемьсот восемьдесят девять - двадцать один.
     Баруа (направляясь к  письменному столу).  Я вас оставляю...  Вы будете
вечером на бульваре Сен-Мишель?
     Несколько голосов. Да.
     Баруа.  Я принесу свою статью перед тем,  как передать ее Роллю.  Мы ее
вместе просмотрим. До вечера...
     Часом позже.
     Редакционная комната пуста. Сотрудники ушли.
     Служитель, ожидая часа закрытия, подметает пол. Баруа работает у себя в
кабинете.
     Внезапно дверь  отворяется:  входит  Юлия  с  бледным испуганным лицом;
одновременно в комнату врывается странный гул.
     Юлия. Господин Баруа... Бунт... Вы слышите?
     Удивленный Баруа идет в комнаты,  выходящие на улицу.  Открывает окно и
вглядывается во мрак.
     Неясный шум.
     Желтый  свет  ближнего  фонаря  ослепляет Баруа.  Постепенно его  глаза
привыкают к темноте:  перед ним еще пустынная улица,  но вдали,  мимо темных
домов, течет гудящая черная масса.
     Он  уже  приготовился  было  выйти  на  улицу  -  из  любопытства.  Шум
приближается; слышится пение; отдельные выкрики:
     "Дрейфус!.. "
     Несколько человек, возглавляющих шествие, уже в каких-нибудь пятидесяти
метрах от дома. Баруа различает лица и руки, поднятые над головами:
     "Позор "Сеятелю"! Позор Баруа! Позор!"
     Он поспешно отступает.
     Баруа. Ставни, быстрее!
     Лихорадочно помогает служителю.
     Когда они опускают последний ставень, трость, брошенная в окно, осыпает
Баруа осколками стекла.
     Толпа шумит под окнами,  в  четырех-пяти метрах от  него.  Он различает
голоса:
     "Сеятель"! Продажная шкура! Изменник! Смерть ему!"
     Камни, палки разбивают стекла вдребезги, ударяются о ставни.
     Он застыл посреди комнаты, прислушиваясь.
     "Смерть Золя! Смерть Дрейфусу!"
     В  полумраке он  угадывает присутствие Юлии,  которая  неподвижно стоит
рядом. Он подталкивает ее к кабинету.
     Позвоните в комиссариат полиции...
     Запасы   метательных   снарядов,    должно   быть,    иссякли.   Крики,
сопровождаемые топотом, становятся громче:
     "Смерть Люсу! Смерть изменникам! Смерть Баруа! Продажная шкура!"
     Баруа.  (Очень бледный, служителю.) Заприте дверь на засов и следите за
вестибюлем!
     Он проходит в свой кабинет, открывает ящик стола, достает револьвер.
     Потом присоединяется к служителю.
     (С холодной яростью.) Первого, кто посмеет войти, я убью, как собаку!
     Звонит телефон.
     (У аппарата.)  Алло,  комиссар?  Хорошо...  Говорит редактор "Сеятеля".
Здесь,  на Университетской улице,  под окнами,  бесчинствует толпа.  А, уже?
Хорошо. Спасибо... Не знаю; тысяча, может быть, полторы...
     Шум продолжается:  ритмичный грохот подметок о  мостовую,  дикие вопли;
покрывая их, доносятся пронзительные крики:
     "Смерть Дрейфусу! Смерть Золя! Смерть изменникам!"
     Вдруг эти крики слабеют,  потом и вовсе стихают.  Слышится неясный шум:
можно догадаться, что появились полицейские.
     Затем снова раздаются выкрики,  но  уже  отдельные,  разрозненные,  все
менее различимые.
     Топот удаляется.
     Толпа рассеяна.
     Баруа поворачивает выключатель и замечает Юлию, - она стоит возле него,
прислонившись к столу.
     Она настолько обезображена волнением, что он секунду смотрит на нее, не
узнавая.  Черты посеревшего лица искажены судорогой;  оно  сразу постарело и
погрубело,  на нем появилось какое-то неистовое,  животное выражение