огда-нибудь,   при  строго
определенных условиях,  в  надлежащей среде,  человек  сумеет  создать живую
материю... (Простая, безыскусственная улыбка.)
     Баруа. Живую материю?
     Юлия. Вы думаете, это невозможно?
     Баруа  (с   удивлением).   Я   знаю,   что  такая  гипотеза  не  лишена
правдоподобия, но...
     Юлия (с живостью). Дядя уверен, что этого можно добиться.
     Баруа.  Это прекрасная мечта, мадемуазель. И в конце концов нет никаких
причин  считать ее  неосуществимой.  (Размышляя вслух.)  Как  нам  известно,
температура Земли была когда-то слишком высока для того, чтобы мог произойти
синтез  живой   материи.   Следовательно,   было   время,   когда  жизни  не
существовало, а затем наступило время, когда она стала существовать.
     Юлия.  Вот!  И все дело в том,  чтобы воспроизвести этот момент,  когда
жизнь возникла...
     Баруа (поправляет).  Позвольте.  Я  вовсе не говорил о  моменте,  когда
жизнь  возникла...   Правильнее  говорить  о  моменте,  когда  под  влиянием
определенных условий,  которые пока еще не выяснены,  произошел синтез живой
материи из элементов, существующих вечно.
     Юлия (напрягая внимание). А для чего такая точность?
     Баруа  (несколько  озадачен  тем,   что   разговор  принял  специальный
характер).   Господи,   да  потому,   мадемуазель,   что  я  считаю  опасным
общеупотребительное выражение "жизнь  возникла"...  Оно  больше подходит для
людей,   которые  одержимы  манией  постоянно  ставить  вопрос  о   каком-то
"начале"...
     Она скрестила ноги,  уперлась локтем в колено и поддерживает подбородок
рукой.
     Юлия.  Но  ведь  для  того  чтобы  постичь существование живой материи,
необходимо предположить, что оно когда-то началось.
     Баруа (горячо). Напротив! Я как раз и не могу постичь этой идеи начала!
С  другой  стороны,  я  легко  приемлю  идею  материи,  которая  существует,
преображается и будет развиваться вечно.
     Юлия. Так как все в мире связано...
     Баруа.  ...образуя  единую  космическую материю,  способную дать  жизнь
всему, что из нее исходит... (Молчание.) Вы, должно быть, работаете вместе с
дядей?
     Юлия. Немного.
     Баруа. Производите опыты с лучами радия?
     Юлия. Да.
     Баруа (мечтательно). Несомненно, что достижения химии не оставили камня
на камне от непреодолимого барьера, некогда разделявшего жизнь и смерть...
     Молчание.
     Юлия (указывая на  пишущую машинку).  Разрешите мне  продолжить работу?
Надеюсь, вам теперь уже недолго ждать...
     Она усаживается. Треск машинки наполняет комнату.
     Ее  силуэт  темным  пятном вырисовывается на  тусклом стекле.  Льющийся
сбоку свет падает на ее необычные руки:  более светлые на ладонях, прыгающие
с обезьяньей ловкостью; у нее длинные пальцы с желтыми плоскими ногтями.
     Проходит минут пять.
     Голос Вольдсмута. Юлия!
     Юлия открывает дверь.
     Юлия. Дядя, тут как раз пришел господин Баруа...
     Прижимается к стене, чтобы пропустить Баруа.
     Проход  узок.   Кажется,  она  этого  не  замечает:  движения  женщины,
инстинктивно  избегающей  прикосновения,   не  последовало.   Напротив,  она
приблизила свое лицо так, что он чувствует ее дыхание у себя на щеке.
     (Шепотом) Не говорите, что я просила вас обождать.
     Он прикрывает глаза в знак согласия.
     К комнате Вольдсмута примыкает небольшое застекленное помещение, бывшая
мастерская фотографа, превращенная в химическую лабораторию.
     Баруа проходит в глубину комнаты, где находится альков.
     Щуплое детское тело едва угадывается под простыней,  оно так мало,  что
огромная голова, обмотанная бинтами, производит впечатление чужой.
     Баруа.  Мой бедный друг...  Вам больно?  Вольдсмут. Нет. (Удерживая его
руку в своей.) Юлия сейчас принесет вам стул.
     Баруа опережает ее и ставит стул у кровати. Юлия выходит.
     (С  гордостью  и  нежностью,  которой  он  пытается  придать  отеческий
характер). Моя племянница.
     Баруа слышит знакомый голос Вольдсмута,  но  сам  Вольдсмут неузнаваем.
Вата,  перехваченная бинтами,  закрывает волосы,  нос,  бороду;  живут  лишь
светло-карие глаза под взъерошенными бровями да улыбка, наполовину скованная
повязкой.
     Спасибо, что пришли, Баруа.
     Баруа.  Как  я  мог  поступить иначе,  мой дорогой?  Что вы  хотели мне
сказать?
     Вольдсмут (изменившимся голосом).  Ах,  Баруа! Нужно, чтобы все честные
люди узнали,  наконец, что происходит!.. Он там, он умрет от лишений... И он
ни в чем не виновен!
     Баруа (улыбается упорной настойчивости больного). Опять Дрейфус?
     Вольдсмут (поднявшись на локтях, лихорадочно). Прошу вас, Баруа, умоляю
вас,  во имя благородства и справедливости,  будьте беспристрастны, забудьте
все,  что вы  читали в  газетах два года назад,  все,  что говорят сейчас...
Умоляю вас,  Баруа,  выслушайте меня!  (Голова его вновь падает на подушку.)
Ах,  как мы любим громкие слова о  служении человечеству!..  Что и говорить,
легко радеть о человечестве вообще,  о безликой массе, о тех, чьих страданий
мы не увидим никогда!  (С нервным смешком.)  Но нет,  это не стоит и  гроша!
Только тот,  кто  любит не  человека вообще,  а  своего ближнего из  плоти и
крови,  кто действительно помогает ему в  беде,  -  только тот умеет любить,
только тот по-настоящему добр!  (Приподнявшись.) Баруа, умоляю вас, забудьте
все, что вы знаете, и выслушайте меня!
     Вся  жизнь  этого человека,  превращенного в  бесформенный ком  ваты  и
бинтов, сосредоточилась во взоре; только взор его живет - быстрый и горячий,
умоляющий, настороженный.
     Растроганный Баруа сердечно протягивает ему руку.
     Баруа. Я вас слушаю. Не надо волноваться...
     Проходит несколько секунд, Вольдсмут овладевает собою.
     Затем достает из-под подушки рукопись,  отпечатанную на  машинке,  и  с
трудом начинает ее листать. Но в комнате уже сгустился сумрак.
     Вольдсмут (зовет). Юлия! Будь добра, принеси нам огня!..
     Треск машинки смолкает.
     Появляется Юлия с лампой в руке,  быстрым движением ставит ее на ночной
столик.
     Спасибо.
     Она холодно улыбается.  Он следит за ней нежным взглядом поверх бинтов,
пока она не исчезает за дверью. Затем поворачивает голову к Баруа.
     Я  должен рассказать вам  все  с  самого начала,  как будто вы  никогда
ничего  не  слышали  об  этом  деле...   (Выражение  его  голоса  меняется.)
Перенесемся к началу тысяча восемьсот девяносто четвертого года.
     Напомню вам прежде всего факты.
     Итак,   чиновники   военного   министерства   обнаружили   исчезновение
нескольких   документов.   Затем,   в   один   прекрасный  день,   начальник
разведывательного отдела вручает министру письмо,  якобы найденное в бумагах
германского посольства, - нечто вроде сопроводительной бумаги, написанной от
руки и представляющей собою перечень документов, которые ее автор предлагает
передать своему корреспонденту.  Вот завязка.  Идем далее. Начинаются поиски
виновного.  Из пяти документов,  упомянутых в бумаге,  три имеют отношение к
артиллерии;  начинаются  поиски  среди  офицеров  артиллерийского управления
Генерального штаба.  Из-за  сходства почерков подозрение падает на Дрейфуса.
Он еврей, и его недолюбливают. Первое расследование ни к чему не приводит.
     Баруа. Допустим.
     Вольдсмут.   Доказательством  этому  служит  то   обстоятельство,   что
обвинительный акт  не  отметил  ничего  подозрительного ни  в  личной  жизни
Дрейфуса, ни в его отношениях с людьми. Одни только предположения...
     Баруа. А вы читали обвинительный акт?
     Вольдсмут (показывая листок). Вот его копия. Я дам вам прочесть.
     Молчание.
     Тогда производятся две экспертизы почерков. Один эксперт не думает, что
сопроводительная бумага написана Дрейфусом.  Другой склоняется к мысли,  что
она,  быть  может,  написана  им,  но  начинает  свое  заключение  с  весьма
существенной оговорки.  (Ищет в  своих бумагах.) Вот текст экспертизы:  "...
если исключить предположение о чрезвычайно тщательной подделке документа..."
Это,  не правда ли,  означает: очень похоже на руку Дрейфуса, но я не берусь
утверждать,  что писал он,  а  не кто-либо другой,  кто подделывался под его
почерк. Вы меня слушаете, Баруа?
     Баруа (очень холодно). Слушаю.
     Вольдсмут.  На  основании этих двух противоречащих друг другу экспертиз
выносится   постановление   об   аресте   Дрейфуса.   Да...   Не   дожидаясь
дополнительного расследования,  даже не  понаблюдав толком за человеком,  на
которого пало подозрение...  Люди интуитивно убеждены,  что бумагу писал он.
Этого достаточно. Дрейфус арестован. А теперь я хочу вам рассказать об одном
драматическом эпизоде.  Однажды  утром  Дрейфуса приглашают в  министерство,
чтобы  направить в  инспекционную поездку.  Против всякого обыкновения,  ему
предложено явиться в штатском.  Это кажется ему странным. Заметьте, что если
бы  он  чувствовал себя  виновным,  он  заподозрил бы  неладное и  успел  бы
скрыться.  Но  нет.  Он спокойно приходит в  назначенный час и  не застает в
министерстве никого из  своих товарищей,  которых обычно приглашают вместе с
ним.   Это  удивляет  его  еще  больше.  Его  вводят  в  кабинет  начальника
Генерального штаба.  Генерала там нет, но какие-то люди в штатском собрались
в  углу  и  внимательно разглядывают Дрейфуса,  ни  словом  не  упоминая  об
инспекции;  какой-то майор говорит ему:  "У меня болит палец, не могли бы вы
написать письмо вместо меня?" Не правда ли, майор выбрал весьма неподходящий
момент,  чтобы попросить у подчиненного о таком одолжении?..  Все в кабинете
окутано  какой-то  тайной.  Слова,  позы  присутствующих  -  все  странно  и
необычно.  Теряясь в догадках,  Дрейфус усаживается за стол. Майор тотчас же
начинает  диктовать  ему  фразы,  выбранные из  злополучной сопроводительной
бумаги.  Дрейфус,  естественно,  их не узнает;  но враждебный голос старшего
офицера  и  вся  тяжелая атмосфера,  в  которую он  попал,  едва  явившись в
министерство,  нервируют его, и это отражается на почерке. Майор наклоняется
над ним и кричит:  "Вы дрожите!" Дрейфус,  не понимая, чем вызван этот гнев,
говорит в свое оправдание:  "У меня онемели пальцы..." Диктант продолжается.
Дрейфус старается писать лучше.  Майор с досадой останавливает его:  "Будьте
внимательны,  это  очень  важно!"  И  вдруг произносит:  "Именем закона,  вы
арестованы!"
     Баруа (взволнованно).  Но как дошел до вас этот рассказ? Газета "Эклер"
{Прим.  стр.  166} приводит совершенно другие факты!  (Поднимается и  делает
несколько шагов по комнате) Где гарантия, что ваша версия верна?
     Вольдсмут.  Я  знаю,  откуда  почерпнула свои  сведения "Эклер".  Сцена
ареста была описана неверно. (Понизив голос.) Баруа, я видел фотографическую
копию  диктанта...   Да,   видел!   И  что  же?   Волнение,  о  котором  она
свидетельствует,  едва заметно и легко объяснимо. Во всяком случае, я твердо
уверен:  изменник,  понимая,  что он  изобличен,  не  может до такой степени
владеть собою,  когда ему  диктуют слова,  свидетельствующие о  том,  что он
совершил измену. Это невероятно!
     Баруа молчит.
     Кроме того,  мне известно и  еще кое-что.  Распоряжение об  аресте было
подписано за  день  до  рокового диктанта,  и  арест должен был  совершиться
независимо от того,  что произойдет в то утро:  тюремная камера для Дрейфуса
была приготовлена еще накануне!
     Баруа продолжает молчать.
     Он  сидит у  изголовья постели,  скрестив руки на груди,  выпрямившись,
откинув  голову  назад,  нахмурив  брови;  его  подбородок вызывающе поднят.
Минуту они молчат.
     Вольдсмут  пробегает  глазами  страницы.   Затем   поднимает  голову  и
наклоняется к Баруа.
     Итак,  Дрейфус в тюрьме. Целых две недели, не считаясь с крайне тяжелым
душевным состоянием заключенного, ему не сообщают причин ареста, не говорят,
в  чем  его  обвиняют.   В  течение  этих  двух  недель  ведется  следствие,
продолжаются поиски.  Его допрашивают,  допрашивают с пристрастием - тщетно.
На  квартире у  него производят обыск.  Его  жена подвергается безжалостным,
жестоким допросам,  от нее скрывают,  где находится муж, ей внушают, что она
собственной рукой подпишет ему  смертный приговор,  если сообщит кому-либо о
его  исчезновении.   Наконец,   на  пятнадцатый  день,  Дрейфусу  показывают
пресловутую записку.  Он отрицает свою вину, яростно, отчаянно, - это никого
не  интересует;  предварительное  следствие  закончено.  Дело  передается  в
военный суд.  Начинается новое расследование. Дрейфуса опять допрашивают, не
дают  ни  минуты  покоя,  пытаются сбить  с  толку;  заслушивают свидетелей,
разыскивают соучастников -  безуспешно.  Следствие  не  дает  сколько-нибудь
существенных результатов.  Тогда в  первый раз  в  дело  вмешивается военный
министр  и   бросает  свой  авторитет  на  чашу  весов.   В  своем  интервью
представителям печати он заявляет,  что Дрейфус "безусловно виновен", но он,
министр,  лишен  возможности пускаться  в  дальнейшие объяснения.  Несколько
недель  спустя Дрейфуса судят,  при  закрытых дверях:  он  признан виновным,
разжалован, сослан.
     Баруа.  Скажите,  мой друг,  и  подобное решение суда вас совершенно не
смущает? Неужели вы допускаете, что, если бы против Дрейфуса в самом деле не
было серьезных улик, его товарищи, офицеры?..
     Вольдсмут (с  тоской в  голосе).  Да,  я  говорю,  я  утверждаю:  после
четырехдневного разбирательства было неоспоримо установлено,  что у Дрейфуса
не  было никаких подозрительных знакомств,  что его поездки за границу,  его
якобы пошатнувшиеся денежные дела,  его  пристрастие к  игре,  его  любовные
связи -  все,  о чем кричали в газетах антисемиты в надежде привлечь на свою
сторону общественное мнение, - все это оказалось пустой болтовней.
     Баруа (пожимая плечами) И, несмотря на это, нашлись два полковника, два
майора, два капитана, которые... Сомнительно, мой дорогой, сомнительно!..
     В горящем взоре больного промелькнуло что-то похожее на удовлетворение:
чем  дольше  противится Баруа,  тем  сильнее  будут  в  конечном  счете  его
уверенность и возмущение.
     Вольдсмут (поднимая листки в руке). Вся правда - здесь.
     Баруа. Что это?
     Вольдсмут. Памятная записка, Баруа, обыкновенная памятная записка... Ее
автор никому не известен,  но это человек с великой душой,  с ясным умом и с
железной логикой.
     Баруа. Как его зовут? Вольдсмут (с уважением). Бернар Лазар {Прим. стр.
168}.
     Баруа делает жест, означающий: "Не знаю такого".
     Вы должны выслушать меня до конца. Я не кончил! Я еще только начинаю...
Я позвал вас затем,  чтобы вы -  да,  именно вы - узнали о том, что творится
вокруг;   но  у  меня  есть  еще  одна  цель.  (С  неожиданной,  настойчивой
властностью.) Баруа,  нужно победить этот заговор лжи,  намеков и молчания -
он душит правду.  Нужно,  чтобы люди услышали слово, которому они поверят...
Пусть человек,  известный своей прямотой,  все  узнает,  все  поймет,  пусть
совесть заставит его заговорить полным голосом,  пусть он скажет то, что все
мы обязаны сказать.
     Приподнимается на  руках и,  глядя из-под  бинтов на  Баруа,  старается
угадать, понял ли тот его намерение.
     Лицо Баруа,  ярко освещенное огнем маленькой лампы,  остается суровым и
бесстрастным.
     (В  голосе его  слышна мольба.)  Словом,  необходимо,  чтобы Люс принял
Бернара Лазара.
     Баруа пытается что-то сказать.
     Необходимо,  чтобы он  его  выслушал без  предвзятости,  повинуясь лишь
голосу своей совести и чести.  (Потрясая листками.) Нужно отпечатать это как
воззвание,  в десятках тысяч экземпляров!  Этого требует справедливость, - и
ни я, ни вы, ни он не имеем права уклоняться.
     Баруа собирается встать.
     Подождите,  Баруа,  не спешите с выводами.  Нет,  нет,  не говорите мне
ничего...  Потерпите,  слушайте. (Умоляюще.) Не упирайтесь, Баруа... Вы сами
решите,  где правда,  но будьте беспристрастны...  Я прочту вам выдержки,  я
хочу,  чтобы этот настойчивый призыв к справедливости дошел до вашей души...
(Лихорадочно) Вот. Начнем с этого...
     "Капитан Дрейфус  был  арестован на  основании двух  экспертиз,  выводы
которых противоречат друг другу.
     Следствие велось самым беззаконным образом.  Оно доказало лишь то,  что
россказни  о   капитане  Дрейфусе  не   соответствуют  действительности,   а
полицейские донесения, опровергнутые свидетелями и отклоненные обвинением, -
лживы.
     Таким образом,  единственным основанием для обвинения остается документ
- нечто  вроде  сопроводительной записки,  написанной в  весьма своеобразном
стиле на  листе папиросной бумаги,  разорванном на четыре части и  тщательно
склеенном.
     Как  попала  эта  бумага  в  Генеральный штаб?  Согласно донесению г-на
Бессон  д'Ормшевиля,  генерал  Жу,  вручая  ее  чиновнику судебной  полиции,
заявил, будто она была адресована некоей иностранной державе, но очутилась у
него;  однако,  подчиняясь строжайшему приказу военного министерства,  он не
может сообщить, каким образом этот документ попал к нему в руки.
     Следовательно,  обвинению ничего  не  известно о  том,  как  обвиняемый
передал посольству этот документ,  не имеющий ни даты, ни подписи. Защита не
знает,  какими путями документ этот возвратился из посольства,  в котором он
находился.  Кому было адресовано это письмо? Кто его выкрал или доставил? Ни
на  один  из  этих  вопросов нет  ответа"  [Бернар  Лазар,  "Правда  о  деле
Дрейфуса", Париж, 1898 год, стр. 80 и след. - Прим. автора.].
     (Останавливается.)  В  другом месте он  уже указывал на недостоверность
этого документа. Вот слушайте... (Продолжает читать.)
     "Достоверен ли этот документ сам по себе? Нет.
     Рассмотрим его происхождение,  или,  вернее, происхождение, которое ему
приписывают.   По  словам  господина  Монвиля  ("Журналы"  от  шестнадцатого
сентября тысяча  восемьсот девяносто шестого года),  его  якобы  нашел  один
мелкий  служащий  германского  посольства,  имевший  обыкновение  передавать
французским  агентам  содержимое  корзин,  в  которые  выбрасывают  ненужные
бумаги.  Был ли когда-нибудь в  германском посольстве человек,  занимавшийся
подобными операциями?  Да,  был.  Прошло ли это незамеченным для посольства?
Нет.  Когда  посольство  об  этом  узнало?  Приблизительно за  год  до  дела
Дрейфуса.  При  каких обстоятельствах?  Сейчас я  их  изложу" [Бернар Лазар,
"Правда о деле Дрейфуса", Париж, 1898 год, стр. 80 и след. - Прим. автора.].
(Останавливается.)   Я   пропускаю  изложение  процесса  госпожи  Милькан  в
исправительной полиции. Вы прочтете его сами... (Продолжает читать.)
     "Итак, за год до дела Дрейфуса сотрудники германского посольства знали,
что  обрывки  документов,  выброшенные  в  корзину,  передаются  французским
агентам.  Но и через год им не было известно, находится ли еще лицо, которое
занималось этим ремеслом,  в посольстве,  или нет. Поэтому они принимали все
меры предосторожности и держались начеку.
     Можно ли допустить,  что такой компрометирующий ценного агента документ
был разорван на четыре части и брошен в корзину, в то время как в посольстве
знали,  что,  по всей вероятности,  обрывки будут переданы разведывательному
отделу военного министерства?
     Таким  образом,  версия о  происхождении этой  сопроводительной записки
совершенно неправдоподобна,  если только не  предположить,  что  записку мог
подделать какой-либо  бесчестный человек,  связанный с  каким-нибудь  мелким
служащим германского посольства,  давно завербованным французской разведкой;
с помощью этого служащего фальшивая записка, содержащая перечень документов,
которые никогда никому не передавались,  могла быть подброшена в посольство,
а затем получена оттуда обычным путем.
     Обратимся теперь к  самому документу.  Станет ли  человек,  совершающий
измену,   прилагать   к   передаваемым  документам  бесполезную  и   опасную
сопроводительную записку? Обычно шпион или изменник заботится прежде