и вперед.
     Но  решительный тон Вольдсмута его интригует:  он останавливается перед
ним.
     Баруа. Почему? Вольдсмут горестно улыбается.
     Вольдсмут. Садитесь, Баруа, что вы ходите, как зверь в клетке?
     Баруа, нахмурив брови, возвращается к своему столу.
     Вы помните историю с  особо секретными документами?  (Нетерпеливый жест
Баруа.)  Разрешите мне объяснить...  Версия такова:  кто-то,  мол,  выкрал в
Берлине письма кайзера Дрейфусу и  письма Дрейфуса кайзеру...  (Улыбаясь.) Я
не стану говорить о  невероятности такого предположения...  Если верить этой
легенде,  пресловутая сопроводительная бумага и  есть  одно  из  этих  писем
Дрейфуса;  оно написано на  обыкновенной бумаге и  содержит собственноручные
пометки императора на  полях.  Вильгельм II,  обнаружив пропажу,  потребовал
немедленного возвращения похищенных документов,  угрожая в  противном случае
войной.  Тогда,  чтобы  сохранить вещественное доказательство очевидной вины
Дрейфуса,  в министерстве,  -  прежде чем возвратить папку,  -  поторопились
нанести  на  прозрачную бумагу  этот  документ,  не  воспроизводя,  понятно,
пометок  императора...   Таким  образом,   весь  процесс  был   построен  на
скопированном  документе,   то   есть,   если  угодно,   на  фальшивке,   но
воспроизводившей подлинный документ, свидетельствовавший об измене.
     Баруа.   Версия  эта  настолько  шаткая,  что  никогда,  насколько  мне
известно, ни официально, ни официозно ее никто не выдвигал.
     Вольдсмут.  Знаю.  Но о  ней говорят в салонах,  ее передают друг другу
офицеры,  судейские чиновники,  адвокаты,  люди из высшего света... Никто не
утверждает ничего определенного, но "один человек, который в курсе дела, дал
им  понять..."  Это  грандиозный секрет  полишинеля,  который сопровождается
многозначительными умолчаниями,  недомолвками,  загадочными смешками...  Все
это понемногу подготавливает почву.  И  когда завтра,  во  время заседаний в
Ренне,  защита попытается заставить господ из Генерального штаба объясниться
до  конца,  они будут молчать...  Им достаточно будет нескольких уклончивых,
нерешительных  ответов,  нескольких  страдальческих улыбок,  и  все  поймут:
"Предполагайте что  угодно.  Лучше стерпеть обвинение в  подделке документа,
чем развязать войну в Европе..."
     Баруа. Войну! Но сейчас уже речь не идет о национальной безопасности!..
После всего,  что было сказано и  написано за  последние три года о  военных
атташе,  о немецкой разведке и контрразведке,  -  кто, какой простак поперт,
будто существует еще хотя бы  один дипломатический документ,  который опасно
обнародовать.  Никто!  Значит,  если бы  действительно существовал документ,
обличающий Дрейфуса,  Генеральный штаб,  разумеется,  предъявил бы  его  уже
давно, чтобы покончить со всем этим делом.
     Вольдсмут (угрюмо).  Поверьте,  вы  слишком упрощаете.  Меня все  время
беспокоит дипломатическая сторона  дела:  это  тайная  пружина процесса,  ее
никогда не увидишь, но она управляет всеми событиями. Вот где таится грозная
опасность!
     Баруа колеблется; он, видно, хочет что-то сказать, но молчит.
     Друг мой,  еще не поздно предотвратить удар.  Я постепенно собрал много
документов:  у  меня совершенно точные данные,  я за это отвечаю;  я ездил в
Германию,   чтобы  на  месте  проверить  факты,   в   достоверности  которых
сомневался.
     Баруа. Ах, так вот почему...
     Вольдсмут.  Да.  (Открывая портфель.)  У  меня здесь доказательства,  с
помощью  которых можно  заранее опровергнуть их  версию  о  "государственной
тайне". Но надо торопиться. Я принес вам документы. Опубликуйте их завтра.
     Баруа  (после  недолгого  размышления,  серьезно).  Я  вам  благодарен,
Вольдсмут...  Но  я  полагаю,  что сегодня публикация ваших документов будет
большой ошибкой.
     У Вольдсмута вырывается жест отчаяния.
     Она  привлекла бы  внимание к  тому,  что  вопреки вашему предположению
остается  в  тени...   Из  духа  противоречия  захотят  к  этому  вернуться;
общественное мнение снова  будет взволновано:  это  было  бы  неосторожно...
Оправдание неизбежно. Победим же красиво, не возобновляя мелочных споров...
     Вольдсмут, понурившись, молча застегивает портфель.
     Нет, оставьте мне ваши записки.
     Вольдсмут. Зачем? Ими следовало бы воспользоваться до начала процесса.
     Баруа. Я их возьму с собой в Ренн и покажу Люсу. И если он согласится с
вами, я обещаю...
     Вольдсмут (с  проблеском надежды  в  глазах)  Да,  покажите их  Люсу  и
повторите ему слово в  слово то,  что я  вам рассказал (Задумчиво.) Но вы не
можете их  взять в  таком виде...  Я  не  успел их  переписать..  Там полный
хаос... Я думал разобраться в них вместе с вами, для завтрашнего номера.
     Баруа.   Здесь  ваша  племянница,   продиктуйте  ей  текст.  Так  будет
быстрее...
     Вольдсмут (лицо его сразу просветлело). А! Юлия здесь?
     Баруа встает и открывает дверь.
     Баруа. Юлия!
     Юлия (из соседней комнаты, не трогаясь с места). Что?
     Тон  ее  голоса  настолько фамильярен,  что  Баруа  краснеет  и  быстро
поворачивается к  Вольдсмуту,  который сидит,  склонившись над записями,  не
поднимая головы.
     Баруа (овладевая собой).  Пойдите,  пожалуйста, сюда, нам нужно кое-что
застенографировать...
     Юлия входит, Видит Вольдсмута. Легкое движение век.
     Вызывающее выражение ее лица говорит: "Разве я не свободна?"
     Юлия (сухо). Здравствуйте, дядя Ульрик! Хорошо ли вы съездили?
     Вольдсмут поднимает голову, но не глядит на нее. Она ловит его деланную
и  кривую улыбку,  все  черты  его  лица  искажены страданием.  И  тогда она
понимает то, о чем никогда и не подозревала.
     Теперь она опускает взор,  когда Вольдсмут поднимает глаза и,  наконец,
отвечает ей.
     Вольдсмут. А, Юлия, здравствуй... Как поживаешь? Как здоровье мамы?..
     Юлия (с трудом). Очень хорошо.
     Вольдсмут. Ты свободна? Это записи... Для Баруа.
     Баруа (ничего не заметив).  Ступайте в ее комнату,  Вольдсмут,  там вам
будет удобнее... А я закончу статью.

     "Ренн, 13 августа 1899 года.
     Дорогой Вольдсмут!
     Вы читали вчерашний и  позавчерашний стенографические отчеты заседаний?
Вы были правы, дорогой друг, тысячу раз правы. Но кто мог предполагать?
     Все  эти  дни  наши  противники  нетерпеливо  ожидали  этого  решающего
доказательства против Дрейфуса,  которое им  было  давно  обещано.  Генералы
выступили:  полное  разочарование!  Но  так  как  общественное мнение упорно
отказывается  признать,   что  такого  доказательства  не  существует,   оно
истолковывает некоторые недомолвки Генерального штаба  именно  так,  как  Вы
предвидели:  их уловка удалась.  Сегодня даже пустили слух, будто Германия в
последний момент принудила наших офицеров к героическому молчанию.
     Я  спешно посылаю Вам  листки,  которые Вы  продиктовали Юлии  накануне
моего  отъезда.   Они,   увы,  нам  действительно  понадобились.  Брэй-Зежер
возвращается в Париж,  чтобы заменить Вас;  он Вам передаст их вместе с этим
письмом сегодня вечером.
     Договоритесь немедленно с  Роллем,  чтобы статья,  если возможно,  была
опубликована завтра же на первой полосе, и добейтесь, чтобы она стала широко
известна еще до вашего отъезда из Парижа.
     Привезите с собой в Ренн 2000 экземпляров: этого будет достаточно.
     Ваш удрученный Баруа".

     На следующий день, на первой полосе "Сеятеля":

     "Вильгельм II и дело Дрейфуса.
     В  последнее время,  к  нашему удивлению,  вновь выплыла на поверхность
хитроумная версия,  призванная объяснить простодушным людям  темные  стороны
дела Дрейфуса:  согласно ей,  якобы существует документ на плотной бумаге, с
пометками Вильгельма II, похищенный французским агентом со стола императора,
который  поспешно пришлось возвратить под  угрозой войны;  поэтому документ,
предъявленный на процессе 1894 года,  был скопирован в  военном министерстве
на прозрачной бумаге.
     Мы не станем останавливаться на наивных и неправдоподобных утверждениях
этой авантюрной истории.
     Мы только зададим три вопроса:
     1.   Если   документ   точно   воспроизводит  сопроводительную  бумагу,
собственноручно написанную Дрейфусом,  то почему почерк, каким она написана,
так отличается от почерка Дрейфуса и так походит на почерк Эстергази?
     2.   Если  появление  фальшивок  Анри  и   в   самом  деле  обусловлено
необходимостью  заменить   безвредными  копиями   подлинники   с   пометками
императора,  предъявить  которые  суду  было  невозможно,  то  почему  Анри,
допрошенный военным  министром накануне  ареста,  не  объяснил происхождение
этих фальшивок,  хотя бы  для того,  чтобы оправдаться?  Несколько генералов
присутствовало при допросе;  генерал Роже даже стенографировал его. Подобной
мотивировки своим действиям Анри не давал.
     3.  Если  документ  с  пометками  императора  действительно существует,
почему   военный  министр,   который  всячески  пытался  помешать  Бриссону,
потрясенному самоубийством Анри, публично заявить о признании своей ошибки и
о  намерении потребовать пересмотра процесса,  почему военный министр просто
не   сообщил  Бриссону  об  императорском  вмешательстве  для  того,   чтобы
воспрепятствовать  повороту  в  общественном  мнении,   столь  опасному  для
противников пересмотра дела?
     Высказав  это,  мы  ограничимся  беглым  изложением  в  хронологическом
порядке некоторых фактов,  значение которых,  по  нашему  мнению,  настолько
явно, что не нуждается в пояснениях:
     I. Первого ноября 1894 года имя Дрейфуса как итальянского или немецкого
шпиона впервые появляется в  газетах.  Военные атташе этих  стран  в  Париже
удивлены:  эта фамилия им  совершенно незнакома.  Вот доказательство:  посол
Италии направил 5  июня  1899  года  министру иностранных дел  для  передачи
кассационному суду шифрованную телеграмму,  датированную 1894 годом,  в  ней
итальянский атташе,  действовавший в  полном  согласии с  германским атташе,
секретно сообщал  итальянскому правительству,  что  никто  из  них  не  имел
никаких отношений с некиим Дрейфусом.
     В  это же время генеральные штабы Германии,  Италии и Австрии произвели
расследование во  всех  разведывательных центрах,  но  не  получили  никаких
сведений о Дрейфусе.
     II.  9 ноября 1894 года одна французская газета заявляет о причастности
германского атташе к делу.  После нового расследования германское посольство
в первый раз опровергает эту версию своим заявлением в печати.  Заметим, что
такое  опровержение не  делается необдуманно,  ибо  Германия не  рискнула бы
выступить с  подобным заявлением,  если бы  опасалась оказаться уличенной во
лжи во время заседаний военного суда.
     Кроме того,  тогда же канцлер Германской империи поручил своему послу в
Париже  сделать официальное и  ничем  не  вынужденное заявление французскому
министру иностранных дел.
     III.  28 ноября в "Фигаро" появляется интервью генерала Мерсье. За пять
дней до  окончания следствия,  которое привело к  преданию Дрейфуса военному
суду,  министр  утверждает,  будто  обвиняемый Дрейфус  виновен:  тому  есть
достоверные доказательства,  однако,  по  словам  министра,  ни  Италии,  ни
Австрии Дрейфус сведений не предлагал...
     Германия,  на  которую  на  сей  раз  намекают прямо,  снова  энергично
протестует через свое посольство.
     Видя, что французская пресса не считается с этим, император, германский
генеральный штаб,  немецкая печать  возмущаются тем,  что  их  торжественным
заверениям не  верят.  4  декабря по  велению императора происходит еще одна
встреча  германского посла  с  нашим  министром  иностранных дел:  вручается
официальная  нота,   в   которой   содержится  решительный  протест   против
утверждений, впутывающих германское посольство в дело Дрейфуса.
     IV. Начинается процесс.
     Мы  утверждаем,  что  в  секретном  досье,  которое  было,  без  ведома
обвиняемого и защиты,  передано судьям,  не содержалось ничего, что могло бы
подтвердить достоверность версии  о  документе,  на  котором имелись пометки
императора.
     В этом легко убедиться: надо только допросить членов военного суда 1894
года, находящихся в настоящее
     время в Ренне.
     V.  В  конце декабря 1894 года,  после оглашения приговора,  все газеты
прямо обвиняют Германию в том, будто она потребовала проведения процесса при
закрытых  дверях,   потому-де,   что  преступление  Дрейфуса  имеет  к   ней
непосредственное отношение:  снова  не  доверяют словам  посла,  который  25
декабря,  на  следующий день после осуждения,  передает еще одно официальное
заявление для печати.
     Но кампания в прессе не прекращается,  газеты пишут, будто документ был
возвращен во избежание войны и так далее.
     VI.  Пятого января 1895 года,  в день разжалования Дрейфуса, германский
посол  получает особо  важную депешу от  канцлера империи.  Так  как  нашего
министра иностранных дел не было в Париже,  посол вручает ее непосредственно
председателю кабинета министров.
     Приводим текст этой депеши, до сих пор не опубликованной:
     "Его  императорское величество,  уверенное  в  лояльности  президента и
правительства Республики,  просит Ваше Превосходительство передать господину
Казимир-Перье  нижеследующее:   Его  величество  надеется,  что  если  будет
доказана  непричастность  германского  посольства  к   делу   Дрейфуса,   то
правительство Республики заявит об этом.
     Если такого официального заявления сделано не будет, то газеты и дальше
будут распространять небылицы по  адресу германского посольства и  подрывать
этим авторитет императорского посла.
     фон Гогенлое".

     Таким образом,  император,  потеряв терпение, был вынужден обратиться к
самому президенту Республики.
     На  следующий день,  6  января,  президент принял  посла  в  Елисейском
дворце.  Мы  знаем и  свидетельствуем,  что господин Казимир-Перье стремился
придать этому инциденту частный,  а не международный характер, ибо император
просил его о прямом вмешательстве.  Позднее он сам сказал,  что обратились к
его личной чести... (Протоколы кассационного суда, т. I, стр. 319.)
     В  связи  с  этим  напомним  показания  господина  Казимир-Перье  перед
кассационным судом. Сначала он решительно заявил, что ему нечего скрывать:
     "Мне стало ясно,  что  мое молчание (во время процесса Золя) дало повод
думать, будто я и, быть может, один только я, знаю об инцидентах, фактах или
документах, которые могли бы иметь решающее значение для суда.
     Раскол и  волнение,  царящие в  моей стране,  заставляют меня заявить о
своей полной готовности выступить перед Верховным судом, когда он это сочтет
полезным..."
     После  этого уже  нельзя утверждать,  будто господин Казимир-Перье был,
как  говорили,  связан  каким-то  данным им  обещанием;  подобное заявление,
высказанное таким честным человеком, предельно ясно. Затем он рассказывает о
дипломатических переговорах,  в  результате  которых  появилось  официальное
сообщение  агентства  Гавас,  раз  и  навсегда  объявившее о  непричастности
иностранных посольств в Париже к делу Дрейфуса. Два дня спустя кайзер заявил
о своем полном удовлетворении.
     Напомним  также  о  показаниях,   сделанных  перед  кассационным  судом
господином Аното {Прим.  стр. 231}, который был министром иностранных дел во
время  процесса  1894  года.  Когда  ему  задали  вопрос:  "Известны ли  вам
какие-либо письма,  написанные государем одной иностранной державы во  время
процесса Дрейфуса, из которых явствует виновность обвиняемого?" - он ответил
без всяких оговорок:  "Мне об этом совершенно неизвестно. Ничего подобного я
никогда не  видел.  Ничего подобного мне  никогда не  предъявляли.  Со  мной
никогда  не  советовались по  поводу  существования или  достоверности таких
документов.  Одним  словом,  вся  эта  история  выдумана;  впрочем,  ее  уже
несколько раз опровергали заявлениями в печати".
     Напомним,  наконец,  о  показаниях перед  кассационным судом  господина
Палеолога {Прим.  стр.  232},  который во время процесса Дрейфуса играл роль
посредника между министерством иностранных дел и военным министерством:
     "Ни  до,   ни   после  процесса  Дрейфуса  мне  ничего  не  сообщали  о
существовании письма  германского императора  или  писем  Дрейфуса  к  этому
государю.  Утверждения, на которые господин председатель намекает, по-моему,
совершенно ложны.  Характер моих обязанностей позволяет мне утверждать, что,
если бы подобные документы существовали, я, несомненно, знал бы о них".
     VII.  17  ноября  1897  года  посол  Германии заявляет нашему  министру
иностранных дел:  германский  военный  атташе,  полковник  фон  Шварцкоппен,
заверил своей честью,  что он ни прямо,  ни косвенно никогда не имел никакой
связи с Дрейфусом.
     VIII.  В 1898 году,  еще до процесса Золя, император, потеряв терпение,
хотел лично выступить с решительным заявлением.
     Ему в этом помешали приближенные,  которые, хорошо зная настроение умов
во  Франции,  боялись,  как  бы  не  было  нанесено оскорбление особе самого
государя,  что повлекло бы за собой опасные осложнения Он все же потребовал,
чтобы публично было сделано официальное заявление в рейхстаге.
     Вот  текст  заявления  государственного секретаря по  иностранным делам
Германской империи на заседании 24 января 1898 года:
     "Вы должны понять,  что я крайне осторожно говорю об этом.  В противном
случае,   можно  было  бы  расценить  мое  заявление  как  вмешательство  во
внутренние  дела  Франции...  Я,  тем  более,  считаю  невозможным  подробно
высказываться по этому поводу, что процессы, происходящие во Франции, должно
быть, все разъяснят.
     Поэтому  я  только  заявляю  самым  решительным,  самым  категорическим
образом,  что между бывшим капитаном Дрейфусом, ныне заключенным на Чертовом
острове, и какими-либо немецкими агентами никогда не было никаких отношений,
никаких связей".
     IX.  Пять  дней  спустя император сам  посетил нашего посла в  Берлине,
чтобы вручить ему личное заявление и  просить официально передать его нашему
правительству.
     X.  Наконец,  в  настоящее  время,  настроение  приближенных императора
остается таким же.
     Император страстно желает лично выступить, но его удерживают от этого и
будут удерживать до конца,  ибо опасаются,  что Франция повторным осуждением
вновь опровергнет слова императора, и такое оскорбление вынудит его пойти на
разрыв  дипломатических  отношений.   Однако  Германия  готова  повторить  в
официальных нотах все свои прежние заявления.
     Если на минуту предположить,  что император и  в самом деле причастен к
делу о  шпионаже,  можно в крайнем случае допустить,  что он из политических
соображений был вынужден в заявлении отрицать правду.
     Но  если уж он сделал это лживое дипломатическое заявление,  получившее
широкую известность,  зачем было ему вновь и вновь повторять свои протесты с
такой торжественной и упорной настойчивостью?
     Если  даже  отвлечься  от  личности  Вильгельма II  с  его  обостренным
чувством чести,  то  можно ли  допустить,  чтобы государь отважился на столь
решительные и ясные заявления,  когда бы ему грозила хоть малейшая опасность
оказаться уличенным перед всем  миром -  в  случае обнародования бесспорного
доказательства?
     Всякому понятно, что кайзер ведет себя как человек, перед которым стоит
обычный, но очень тяжелый вопрос совести.
     Император лучше всех знает, что Дрейфус не виновен; и, хотя он не хочет
подвергать свою  страну опасности дипломатических осложнений,  он  старается
при каждом удобном случае заявлять во всеуслышание о невиновности Дрейфуса.
     Тот, кто не хочет слышать, хуже глухого.
     "Сеятель".

     "Господину Марку-Эли Люсу, Отэй.
     Ренн, 5 сентября 1899 года.
     Дорогой друг!
     Наше  уныние беспредельно.  Фактически дело  проиграно.  Две  прошедшие
недели решили исход процесса.  Мнение судей определилось:  б