а
самый характер религиозного чувства,  не понимал, что, по природе своей, оно
не   поддается  воздействию  разума.   (Он  пристально  смотрит  на  Далье.)
Догматическая форма  религии  не  идет  в  счет;  но  религиозное чувство не
исчезло,  и  отрицать его было бы величайшей глупостью,  поверьте мне,  друг
мой;  я говорю с такой резкостью, ибо сам допускал подобную глупость... Ведь
не  исчезает же  искусство оттого,  что устарели какие-либо из его форм?  Не
правда ли? Вот и здесь происходит то же самое.
     Далье молчит,  но  по  его  лицу  видно,  что  он  придерживается прямо
противоположной точки зрения.
     Прежде всего,  вы слишком молоды, чтобы решать такие вопросы. Вы только
что прошли через первый кризис; вы вступили в период полного безоговорочного
освобождения от религии...
     Далье (убежденно).  В моей жизни до сих пор не было никаких, даже самых
незначительных,  религиозных кризисов,  и  думаю,  что и  в дальнейшем их не
будет.
     Баруа недоверчиво улыбается.
     (Недовольно.) Поверьте,  сударь: мне даже непонятно, о чем вы говорите.
Я  врожденный атеист.  И  мой отец и мой дед были атеистами.  Моему рассудку
никогда не приходилось бороться с чувствами:  я всегда был уверен,  что небо
пусто;  как только я научился рассуждать,  я понял,  что причины проистекают
одна из другой слепо,  без определенной цели,  и  ничто во вселенной не дает
нам  оснований предполагать,  будто  существует какая-то  направляющая сила,
какой-то  предустановленный  прогресс...  Все  это  -  лишь  различные  виды
движения.
     Баруа (внимательно посмотрев на него).  Может быть,  и существуют люди,
совершенно лишенные религиозного чувства,  как  существуют,  например,  люди
страдающие дальтонизмом...  Но это, несомненно, исключения, и вам не следует
делать  обобщения на  основе собственного примера.  Коль  скоро  религиозное
чувство вам  абсолютно незнакомо,  зачем вы  беретесь судить о  нем?  Что вы
сможете сказать?  Вы предлагаете нам решения,  которые вам кажутся простыми,
разумными, окончательными; однако уверяю вас, что всякий человек, наделенный
религиозным чувством, отбросит их, ибо они ни в коей мере не могут объяснить
интенсивность нашей внутренней жизни!
     Далье. Но вы сами, сударь, не раз утверждали в моем присутствии...
     Баруа (озабоченно).  Возможно,  возможно!  Но сейчас я  убежден,  что и
после искоренения догматов религиозное чувство сохранится.  Оно  примет яную
форму  Посмотрите вокруг себя:  все  усилия разума не  могли  поколебать это
чувство,  напротив! Оно постепенно приобретает светский характер, его теперь
можно обнаружить всюду! Оно - в тех усилиях, которые предпринимаются во всем
мире  для  защиты прав человека,  для  подготовки лучшего будущего людей,  с
более   справедливым  распределением  благ   и   обязанностей  между   ними!
Милосердие, вера, надежда... Но ведь это именно то, к чему я стремлюсь с тех
пор,  как освободился от религии,  правда не употребляя этих терминов.  Речь
идет  о  различных наименованиях одного и  того  же!  Не  правда ли?  Чем  я
безотчетно руковожусь в  своем стремлении к  добру,  как не сохранившимся во
мне религиозным чувством,  пережившим веру?  И как объяснить,  что каждый из
нас испытывает потребность в самоусовершенствовании?  Нет, нет, человеческое
сознание религиозно по  своей  природе.  Следует  признать этот  неоспоримый
факт. Потребность верить во что-нибудь!.. Эта потребность присуща нам, как и
потребность дышать (Заметив, что Далье хочет прервать его) Говорите!
     Далье.  Во  имя  этой  потребности  всегда  узаконивались предрассудки,
заблуждения!
     Баруа смотрит на него долгам взглядом. Он, видимо, колеблется.
     Баруа.  А что,  если некоторые заблуждения...  полезны, по крайней мере
для нынешнего состояния общества...  что ж, разве эти заблуждения... с нашей
- человеческой точки зрения... не окажутся удивительно похожими на истины?..
     Далье (с чуть заметной улыбкой).  Признаюсь, сударь, я удивлен тем, что
вы защищаете право людей на заблуждение...
     Баруа отвечает не сразу.
     Баруа  (наклонившись вперед  и  не  глядя  на  Далье)  Это,  мой  друг,
объясняется тем,  что я понял:  ecть на свете люди,  которые живут,  любят и
любимы другими,  и для них заблуждение в тысячу раз важнее истины,  ибо оно,
это заблуждение, становится как бы частью их самих, дает им силу жить, тогда
как истина могла бы их убить -  они задохнулись бы, как рыбы, выброшенные на
сушу из воды... И этим людям мы не вправе... да, да, не вправе...
     Он поднимает голову, и взгляд его встречается со взглядом Далье.
     Вы  смотрите на  меня?  Вы  говорите себе:  "Песенка патрона несомненно
спета..." (Равнодушно улыбаясь.) Не знаю, быть может, вы и правы.
     Истина,  да.  Истина, вопреки всему! О, это - великая движущая сила для
умов  людей,  пока  они  молоды.  Позднее  теряешь  уверенность:  допускаешь
возможность временных,  индивидуальных заблуждений, терпимость предпочитаешь
строгой справедливости...
     Молчание.
     Что  поделаешь?  Когда человек стареет,  обстоятельства почти вынуждают
его  отказываться от  прежних убеждений.  Тридцать лет человек трудился ради
выполнения поставленной перед  собой  задачи:  сделать жизнь  более  полной,
более гармоничной;  а потом он замечает, что усовершенствовать удалось очень
немногое...   Он   даже  порою  спрашивает  себя:   всегда  ли  на  практике
подтверждается преимущество нового перед старым?..  И  тогда не знаешь,  как
быть...  Как  не  вступить в  противоречие с  самим собой?  Если ты  человек
искренний и приобрел за эти годы чувство реального, то не можешь всегда и во
всем оставаться логичным...
     Далье (сурово).  Уж не хотите ли вы сказать, что человек не в состоянии
полагаться до конца на один только разум!
     Баруа смотрит на него долгим взглядом. Пауза.
     Баруа (он выслушал слова собеседника невнимательно). В молодости - ведь
я тоже был молод -  человек идет все вперед и вперед...  до той минуты, пока
не  поймет,   что  всему  этому  наступит  конец...   С  этой  минуты!..  О,
предупреждение приходит задолго до  конца,  так  что  успеваешь привыкнуть к
этой  мысли.  Вначале еще  не  отдаешь себе отчета в  том,  что  происходит:
постепенно уверенность,  порыв ослабевают;  говоришь себе:  "Что это со мной
приключилось?"  И  вот,   сначала  слабо,  а  потом  все  сильнее  начинаешь
чувствовать,   как  что-то  тянет  тебя  назад...   И  сопротивляться  этому
невозможно!  Когда эта минута наступит,  увидите,  мой милый, все предстанет
вам в ином свете...
     Он печально улыбается.
     Далье чувствует,  как в  нем поет молодость:  его охватывает спортивный
задор при мысли, что ему удастся выхватить факел из этих дрожащих рук!
     Далье (порывисто).  Во всяком случае,  я просто не вижу,  каким образом
можно изменить мою статью в соответствии с вашими нынешними взглядами.
     Курьер  подает  Баруа  чью-то  визитную  карточку.   Баруа.   Попросите
подождать, я позвоню. Молчание.
     Далье. Пришлось бы все переделать заново. (Твердо.) Я не считаю это для
себя возможным.
     Баруа  рассеянно  вертит  карточку  в  руках.  Потом  с  усталым  видом
поворачивается к Далье.
     Баруа. Что ж, поступайте как знаете.
     После ухода Далье он приближается к  камину и перемешивает угли;  затем
звонит.
     Внезапно  он  пожимает плечами  и  говорит:  "Как  глупо...  Надо  было
решительно воспротивиться этому".
     Курьер вводит в кабинет двух юношей лет двадцати.
     Баруа. Господин де Гренвиль?
     Гренвиль.  Это  я,  сударь.  Позвольте представить вам  моего товарища,
Мориса Тийе, учащегося Нормальной школы.
     Де Гренвиль - худощавый, среднего роста, одет просто, но со вкусом.
     Тонкое  ничем  особенно  не  примечательное  лицо.   Типичный  француз.
Небольшие  светлые  усики.   Взгляд  открытый,   решительный.   На  губах  -
самодовольная ироническая улыбка.
     Во  всем  его  облике видна  та  смесь самоуверенности и  сдержанности,
которая бывает у хороших учеников духовных семинарий до их первого романа.
     Тийе - высокий, сильный, несколько неуклюжий.
     Широкое лицо,  карие глаза,  живые и проницательные; крупный нос и рот;
черная редкая бородка.  Перед тем как начать говорить,  засовывает в  карман
свои сильные большие руки, но тотчас же бессознательно вынимает их оттуда.
     Гренвиль.  Мы  вместе писали письмо,  которое вы  получили в  ответ  на
опубликованные в вашем журнале вопросы.
     Баруа.  Садитесь,  пожалуйста,  господа.  Благодарю вас за то,  что вы,
оставив свои дела,  пришли сюда.  (Гренвилю.) Как я уже писал вам, я намерен
опубликовать ваше письмо целиком.  Оно намного интереснее всего того, что мы
до  сих  пор  получили.  Но  так  как  я  должен  сопроводить его  своими...
(улыбаясь) критическими комментариями,  то я очень рад случаю побеседовать с
вами. (Тийе.) Вы еще учитесь в Нормальной школе?
     Тийе. Да, сударь. Я перешел только на второй курс.
     Баруа. И вы, конечно, на филологическом факультете?
     Тийе. На естественном.
     Баруа (Гренвилю.)  А  вы,  сударь,  кажется,  готовитесь к  экзамену на
звание магистра философии?
     Гренвиль.  Нет, сударь. Я еще только лиценциат. Сейчас я изучаю право и
заканчиваю курс общественных наук.
     Баруа берет с письменного стола папку и перелистывает находящиеся в ней
бумаги. Он делает усилие, чтобы сконцентрировать свое внимание.
     Баруа.  Прежде всего,  в вашем ответе есть нечто такое, что, признаюсь,
меня  весьма неприятно поразило:  я  говорю о  явном презрении,  с  каким вы
относитесь  к  людям  старшего  поколения,  независимо от  их  деятельности.
Поверьте,  в  этом моем замечании нет  никакой личной обиды,  -  меня просто
удивляет самый ваш  подход к  людям.  Это  не  просто свойственная молодости
беззаботность:  в  вашем высокомерии есть какая-то решимость,  обдуманность,
предвзятость.  (Улыбаясь.)  Мы тоже были уверены в собственной правоте;  но,
мне кажется,  мы больше уважали своих предшественников.  В нас была - как бы
это лучше сказать?  -  известная скромность, вернее понимание того, что и мы
можем ошибаться...  Вы же,  напротив, убеждены, по-видимому, в том, что одни
только вправе считаться здравомыслящей частью молодежи...  А между тем вы во
многом неправы!  Ведь национализм,  который вы проповедуете,  по самой своей
природе -  нечто ненормальное; это - не естественное состояние народа; это -
какая-то воинственная поза, показ своей готовности к обороне!
     Гренвиль (с юным задором и некоторой колкостью). Вы совершенно правы. В
самом деле следует сожалеть о  том,  что Франции приходится сейчас напрягать
все силы для того, чтобы избавиться от микроба, который мог бы оказаться для
нее  смертельным:  именно так поступает сильный организм,  в  который попало
инородное тело.
     Баруа. А что это за микроб?
     Гренвиль (воинственно). Анархия.
     Он умолкаем, но видно, что он готов отразить любую атаку.
     Баруа спокойно смотрит на него.
     (Слегка усмехаясь).  Вы не станете отрицать, сударь, что в нашей стране
царит настоящая анархия?  Анархия,  протекающая в  рамках благонамеренности,
без взрывов,  но  тем не менее все шире распространяющаяся и  губительная...
Причина ее всем известна:  утратив свои традиционные верования,  большинство
населения вместе с тем утратило всякий критерий для оценки событий,  все то,
что так необходимо для душевного равновесия людей.
     Баруа.  Но  ведь то,  что  вы  именуете анархией,  -  просто проявление
интеллектуальной жизни нации!  В  морали,  как и  в религии,  не должно быть
догм. Законы морали - не что иное, как собранные воедино общественные обычаи
и приличия,  носящие,  по природе своей,  временный характер:  ведь для того
чтобы сохранять свое практическое значение,  они должны развиваться вместе с
обществом;  но развитие это возможно только в  том случае,  если в  обществе
есть та закваска,  которую вы именуете анархической,  те дрожжи, без которых
не может "взойти" никакой прогресс.
     Тийе. Если именовать прогрессом чередование бессмысленных потрясений!
     Баруа.  Переходы из  одного  состояния в  другое стали  столь  резкими,
потому что они происходят все чаще и чаше! Некогда мораль менялась от одного
века к  другому,  а  теперь она меняется с  каждым поколением:  это факт,  с
которым нельзя не считаться.
     Короткое молчание.
     Молодые люди переглядываются.
     Тийе.  Мы  не  очень  удивляешь тому,  что  встретили в  вас  защитника
анархии.  Вы,  как  и  ваши  современники,  воспитывались  на  произведениях
писателей-революционеров, восстававших против всех устоев...
     Баруа (шутливо). Вы имеете в виду Тана? {Прим. стр. 319}
     Тийе.  Да,  конечно!  Всех,  начиная с Гете и кончая Ренаном, Флобером,
Толстым, Ибсеном!..
     Баруа, не переставая улыбаться, пожимает плечами.
     Гренвиль (со спокойным состраданием).  Если обозреть весь девятнадцатый
век,  начиная с  Деклараций восемьдесят девятого года  {Прим.  стр.  319}  и
кончая Жоресом {Прим.  стр.  319},  я  уж не говорю о  Ламартине и  Гамбетте
{Прим.  стр.  319}, которые действовали до него, - то мы увидим, что все это
столетие  было   отравлено  ядом  романтизма:   всюду  -   одни  и   те   же
разглагольствования, быть может и красивые, но лишенные какого бы то ни было
смысла и ясной цели.
     Тийе.  ...Или,  скорее, наполненные до отказа великодушными мыслями, но
совершенно оторванные от реальной жизни. В них нет логики, они - как мыльные
пузыри. Не было никакой связи между словами и настоящей жизнью общества.
     Баруа (примирительным тоном).  А не думаете ли вы, что слова, какими бы
они ни  были,  неизбежно теряют свой смысл,  если их  в  течение целого века
выкрикивают на каждом перекрестке?  Вы, сами того не замечая, впитали в себя
сущность тех слов, которые сегодня отбрасываете, как пустую скорлупу.
     Юноши делают протестующий жест.
     Баруа.  А вы? Разве вы, в свою очередь, не опьяняетесь пустыми словами?
(Он хватает с письменного стола папку и поднимает ее.) Дисциплина,  Героизм,
Возрождение,  Национальный дух!..  Не  думаете ли  вы,  что  менее чем через
пятнадцать лет  вся эта словесная трескотня покажется людям лишенной всякого
смысла?
     Гренвиль.  Эти термины,  быть может,  и  выйдут из  моды.  Но  реальные
понятия, которые они выражают, не исчезнут. Национализм, Классицизм - это не
пустые слова, а ясные мысли; можно даже сказать, самые ясные и самые богатые
содержанием мысли, рожденные нашей цивилизацией!
     Тийе (уточняя). Быть может, мы плохо понимаем друг друга, потому что мы
употребляем слово мысль в другом значении,  чем вы.  Для нас любая мысль, не
связанная с действительной жизнью так тесно,  что буквально сливается с нею,
не может быть названа мыслью:  она -  ничто,  она для нас не существует. Мне
могут возразить с полным основанием, что мысль должна управлять жизнью; но и
эта направляющая мысль должна рождаться, питаться и определяться жизнью.
     Гренвиль.   Ваше  поколение,  в  отличие  от  нашего,  довольствовалось
отвлеченными  теориями,  которые  не  только  не  укрепляли  в  нем  желание
действовать, но приводили к тому, что оно становилось совершенно бесплодным.
(С  самовлюбленным видом.)  Эта  игра  во  властителей  дум,  развивающая  в
человеке полную  бездеятельность,  внушает сейчас отвращение новой  Франции,
Франции, над которой нависла немецкая угроза, Франции Агадира... {Прим. стр.
320}
     Баруа (выходя,  наконец,  из  себя).  Но  вы постоянно принимаете людей
старшего  поколения  за   каких-то  безвольных  мечтателей,   неспособных  к
действию!  Это  -  чудовищная  несправедливость,  я  чуть  было  не  сказал:
чудовищная неблагодарность!  Разве  поколение,  которое прошло через горнило
дела Дрейфуса,  заслуживает обвинения в бездеятельности? Ни одному поколению
после Революции не приходилось бороться и жертвовать собою больше,  чем нам!
Многие из  нас  были героями!  Если вам  это  не  известно,  пойдите поучите
современную  историю!   Наше  стремление  к   анализу  не   было  бесплодным
дилетантизмом,  а  наша  страстная любовь  к  некоторым словам,  которые вам
кажутся  ныне  громкими  и   пустыми,   к   таким  словам,   как   Правда  и
Справедливость, вдохновляла в свое время нашу деятельность!
     Короткая пауза.
     Гренвиль  (с  уважением,  но  холодно).  Вы  придаете  слишком  большое
значение этому краткому периоду,  когда некоторые из вас согласились - и для
какой цели -  выйти на арену.  Но обратите внимание, какой недолгой была эта
вспышка энергии и как быстро за ней наступило известное всему миру уныние...
     Баруа не отвечает.
     (Мягко.) Нет, сударь, ваше поколение не было создано для борьбы: ему не
хватало выдержки и упорства.
     Тийе.  И  лучшее доказательство -  то,  что его деятельность в  смутное
время дела Дрейфуса носила какой-то  случайный характер.  До  такой степени,
что  в  наши  дни  это  дело  кажется  тем,   кто  не  был  его  свидетелем,
беспорядочной дракой исступленных людей,  не имеющих ни вождей, ни доктрин и
бросающих друг другу в лицо громкие слова!
     Гренвиль (продолжая наступать). А каковы результаты? Во что превратился
наш парламентский режим?  Вы  сами признали в  "Сеятеле" крах своих надежд и
то,  что деятельность ваших друзей на  практике превратилась в  измену вашим
идеалам!
     Баруа делает какой-то неопределенный жест.
     Что  может  он  им  сказать?  Они  пользуются оружием,  которое он  сам
выковал.  Да и  в  силах ли он помешать этим недалеким умам судить о  дереве
только по его плодам?
     Тийе (стараясь говорить убедительнее). Современные политические нравы -
вот к чему привели нас те,  кто уже несколько лет недооценивает национальный
дух.  Нам  уже  давно пора подчиниться строгой дисциплине.  Нам  нужна такая
республика, где права и обязанности граждан были бы распределены совсем иным
образом.
     Баруа (удивленно). Разве вы республиканцы?
     Тийе. Конечно!
     Баруа. Вот уж не подумал бы.
     Тийе  (с  живостью).  Несмотря  на  серьезное  расхождение во  мнениях,
несмотря на бесспорное усиление монархической партии, большая часть молодежи
по-прежнему горячо привержена демократии.
     Баруа. Тем лучше.
     Гренвиль. Таковы чаяния нации.
     Баруа.   Меня  удивляет,  что  вы  не  считаете  республиканскую  форму
правления несовместимой с вашими принципами иерархии и власти.
     Гренвиль. Нет, почему? Ее только надо будет улучшить.
     Тийе. Надо будет провести реформу парламентского режима, чтобы очистить
политические нравы; принцип национального суверенитета, который носит весьма
неопределенный   характер,    надо    будет    применить   к    деятельности
профессиональных союзов или других допущенных законом организаций.  Впрочем,
это сведется к  тому же -  с  той лишь разницей,  что будет больше порядка и
чувства меры.
     Баруа (улыбаясь).  Это как раз те пункты,  по которым мы могли бы легче
всего договориться.  Я желаю молодому поколению добиться упорядочения нашего
режима,  достигнуть такого  положения вещей,  при  котором  социальные нужды
ставились бы выше борьбы партий...
     Гренвиль (с уверенностью). Мы без труда достигнем этой цели после того,
как   удастся  добиться  еще   большего  распространения  в   стране   нашей
традиционной морали.
     Баруа  (с  прежней улыбкой).  А  что  вы  называете "нашей традиционной
моралью"?
     Гренвиль. Католическую мораль.
     Баруа больше не улыбается; он внимательно смотрит на них.
     Баруа. Так вы, стало быть, католики? И соблюдаете обряды?
     Гренвиль. Да. Баруа. Ах, вот как...
     Пауза.
     (С неожиданной тревогой.) Ответьте мне честно,  господа: правда ли, что
подавляющее большинство молодых людей в наше время - верующие католики?
     Гренвиль (после короткого колебания).  Не знаю;  я знаю только то,  что
нас  очень много.  Среди самых молодых,  среди тех,  кто  только что окончил
колле